Рассказы, новеллы, очерки — то, что мы привычно называем
короткой прозой, «малыми формами» и полагаем за вещи необязательные. Борис
Эйхенбаум, написавший в свое время книгу о «теории новеллы», назвал short story жанром
в русской литературе едва ли не «случайным», являвшимся время от времени как бы
только для того, чтобы «создать переход к роману, который принято у нас считать
более высоким или более достойным видом». В известном смысле так и есть, и то,
что так любили «разнимать на части» русские формалисты — сюжетные новеллы «с
фокусом», все эти Боккаччо, Мопассан и О. Генри, — у нас, похоже, так и не
прижилось. У нас пишут рассказы не с сюжетом, но с подтекстом, не с пуантом, но
с настроением. Их пишут часто и много, читают — меньше, а чтят — совсем мало.
Издательства помешаны на романах, романы награждают бесчисленными премиями,
романы попадают в лонг- и шорт-листы, а романисты — в светскую хронику. На все
рассказы, вместе взятые, у нас есть лишь одна премия — именная новомирская,
учрежденная в честь Юрия Казакова, впрочем, и она с 2012-го ушла в
неоплачиваемый отпуск.
Справедливости ради, в последние годы у рассказа появился
шанс выскочить из скромной «толстожурнальной
резервации» в модный и дорогой глянец. Нарядные антологии рассказов, — про дом,
про путешествия, про все, что волнует богатых и знаменитых, — регулярно издает
и, кажется, даже успешно продает «Сноб». При этом жанр сам по себе оказывается
вынутым из литературного контекста, что, с одной стороны, не есть хорошо: он
превращается в безделку, в безделушку, литературный дивертисмент между рекламой
и гороскопом. С другой — он выглядит отдельной и выпуклой в
этой своей отдельности словесной «вещью», вполне себе престижной и респектабельной,
а вовсе даже не «случайной» и «переходной».
Но как бы то ни было, «Сноб» выбирает «брендовые» имена, а те
— привычно «отрабатывают номер».
Людмила
Петрушевская. С берега на берег (Сноб, № 5)
Недлинный монолог от первого лица о похоронах и поминках, о
неслучайном и давно знакомом человеке, который умер, и о человеке случайном, с
которым рассказчица познакомилась на похоронах и вдруг, без всякой причины, со
всей безнадежностью его пожалела: «похороны ударили наотмашь, я осталась без
обычной защиты».
Если в этом рассказе и есть некая опорная конструкция, то это
эмоция обреченности.
Владимир
Сорокин. Рингштрассе (Сноб, №№ 7–8)
Расхожий
«туристический дискурс», заказной и глянцевый. Небрежный подстрочник (рассказ
изначально написан для немецкого сборника). Здесь все, что можно прочесть про
Вену в популярном путеводителе: все венские «имена», все слова и мемы, Фрейд, Климт, шницель и Хундертвассер, все упаковано в «малую форму», пластиковый
тюбик. «Железные опилки имперского величия рассыпаны по мраморной Вене».
Впрочем, в какой-то момент является городской сумасшедший и слегка оживляет
пейзаж.
П.И.
Филимонов. Анна Жгалина (Новый мир, № 5)
Сорокинский
сумасшедший бредил «красными бейсболистами», навязчивой идеей героини этого
рассказа были лысые мужчины.
Впрочем, это образцовый рассказ, едва ли не лучший из
полугодового журнального улова. Там есть некая теоретическая преамбула,
завязка, два героя (ближе к концу появляется третий, своего рода deus ex machine,
он и разрешает этот странный сюжет). Сюжетный фокус, кажется, в том, что из
банальной романической ситуации: мужчина и женщина живут под одной крышей, —
получается не роман, а… блог. Они практически не встречаются и оставляют друг
другу послания в разных неожиданных местах (автор к месту вспоминает «дупло Дубровского»).
«Наша переписка углублялась, а наша нестыкуемость
усугублялась».
По ходу действия безумие нарастает, наконец, наступает
развязка в духе «а был ли мальчик?». Мораль в том, что «никогда ни в чем нельзя
быть уверенным до конца».
Андрей
Иванов. Телеграммы из Альтоны (Новый мир, № 5)
Андрей Иванов. Обломки (Октябрь, № 5)
Персонажный
автор, называющий себя П.И. Филимонов, согласно биографической легенде
преподает английский язык в Таллиннском педагогическом университете. В том же
номере «НМ» рассказ вполне профессионального и «раскрученного» таллиннского
прозаика Андрея Иванова, который и рассказом-то назвать сложно. Так, обрывки
слов и фраз, клочки телефонных разговоров, телеграммы из Альтоны,
гонец из Пизы, «если б я знал, какую часть тела нужно отрезать, я бы
незамедлительно сам…» и т.д.
Цикл рассказов этого же автора в «Октябре» называется
«Обломки». Обрывочные зарисовки из жизни беженцев. Ничего большого и
осмысленного из этих «обломков» не складывается. Просто упражнения в письме на
тему: «как это бывает у модного писателя Шишкина».
Вадим
Ярмолинец. Царапина (Новый мир, № 6)
Этот рассказ композиционно выстроен (что, кстати, у нас
редкость). Здесь есть экспозиция, кульминация и развязка. Действие начинается в
Одессе во времена «позднего застоя», продолжается в Нью-Йорке «после 9/11» и
заканчивается все там же, в Одессе на Маразлиевской,
но, кажется, уже в дурном сне. По сути, это «музыкальная история»: «кружатся
диски» и все вертится вокруг «дисков». Память тоже совершает свой оборот. А
ключевое слово, надо думать, «роллинги».
Евгений
Шкловский. Дауншифтеры (Новый мир, № 7)
Действие происходит в городе У., и перед нами классический
русский рассказ из условного цикла «Уездное». Герои сознательно переезжают в
маленький город У., сначала ничего у них там не устраивалось, потом — не без
вмешательства чудесного помощника — все вдруг легко и быстро устроилось.
Волшебство и благолепие. Но счастья, похоже, нет: «В славном… городке У. ветер
носил по уличкам опавшие ржавые листья, с серого мутного неба сыпал мелкий
скучный дождик». Где-то там еще раздается глухой чеховский кашель и звук
лопнувшей струны.
Алексей
Слаповский. Лучший (Новый мир, № 2)
Еще один классический русский рассказ, условно назовем его
«Ванька». Это история одного отдельно взятого персонажа: иногда эпизод, метонимически раскрывающий жизнь и характер, иногда, как
здесь у Слаповского, сюжетная притча, где герой — не
более чем аллегория. «Лучший» — аллегория педантичного скопидома. Тут есть
психологическая тонкость: скупость, в самом деле, любит канцелярский учет и соревновательность. Пенсионер Санжаров
сам с собою соревнуется в экономии. Конец предсказуем, героя не жалко —
аллегории в принципе не взывают к чувствам, исключительно к разуму. Но тогда
это уже не вполне «классический русский рассказ».
Игорь
Одиноков. Таракан (Урал, № 7)
А этот рассказ совершенно откровенно отталкивается от
чеховского «Ваньки» (даже если автор сознательно ни о чем таком и не думал, но
канон пишет нами, а не мы — каноном). Герою лет побольше
чем Ваньке, возможно, это Ванька, только подросший и с некоторой жизненной
историей. Звать его Юра Седякин, ему двадцать три,
действие происходит в армейском лазарете, заканчивается, как и положено,
письмом. Между письмом и действительностью существенный зазор (не так, как у Чехова,
иначе!), а концовка такова:
«Фуух... Таракан перечитывает текст
открытки. Хорошо, что написал, — сразу как камень с души. Таракан закуривает и
еще минут десять сидит на стуле. …Голова виснет, Таракан сам не заметил, как
задремал сидя. Все — спать, спать... Таракан сбрасывает на стул больничный
халат, снимает штаны, качаясь, подходит к выключателю, гасит в комнате свет,
осторожно, чтоб не споткнуться в темноте, добирается до кровати, залезает под
одеяло. Через минуту Таракан уже спит. Он лежит на спине, свесив руку с койки,
и дышит во сне часто-часто, будто задыхается на бегу».
Ксения
Драгунская. Ирга (Октябрь, № 1)
Максим Курочкин. Неизлечимость (Октябрь, № 2)
Это рассказы, написанные драматургами, по сути — этюды с
диалогами. У Курочкина — ролевые игры, что-то вроде психотренинга. У Ксении
Драгунской грустный театральный рассказ об актерах, приехавших в некий город в
рамках акции «Театр — юношеству» и играющих в пустом зале перед «удивленными
старухами». Город тоже пуст: «город завален осенними листьями, их не убирают.
Темнеет. Очень темно, фонарей почти нет… Вот так город
— ни фонарей, ни стариков, ни юношества, ни дворников...». Другой
рассказ тоже про старуху, правда, в какой-то момент становится понятно, что это
антиутопия, что старуха — из условного будущего, что она только потом станет
старухой и будет рассказывать про бывшую жизнь, про «Макдоналдс», про
компьютеры и электронную почту, будет пересказывать фильмы и петь «старинные
песни своей молодости — композитора Бориса Гребенщикова», будет вспоминать про
«марши и парады», а «на улице зима, уже сумерки, но от снега еще светло,
снег всюду, кругом, выше домов, на высоких елях и соснах, а в избе тепло,
трещит печка, горит лучина, бабушка рассказывает…».
Александр
Хургин. Рассказы с кровищей (Октябрь, № 4)
Александр Хургин — отличный
рассказчик, — именно рассказчик, он не придумывает сюжеты, а просто и
увлекательно рассказывает истории. Там все хорошо… кроме развязки, которая с
той самой заявленной «кровищей», совсем не «вытекающей» из рассказа и как бы
нарочно к нему «приделанной».
Евгений
Сулес. О машинах и людях (Октябрь, № 6)
А это короткие и необязательные притчи, иногда с
«приделанной» незамысловатой моралью вроде «не женитесь на суках».
Юрий
Арабов. За петуха (Октябрь, № 6)
Тоже, в общем, притча — про петуха и двух соседей. У Гоголя в
похожей ситуации получился анекдот с грустным пуантом: «Скучно жить на этом
свете, господа». Здесь кровавая языческая история о мести, покрытая «седым
пеплом сложных литературных чувств».
Герман
Садулаев. Windows-упанишада
Роман Сенчин. Миражи на дне (Октябрь, № 8)
С «рассказом» Садулаева особых
проблем нет — это и не рассказ вовсе, а пронумерованный список: 75
бессмысленно-глубокомысленных сентенций про некоего персонажа по имени Шветакету. «Что является причиной страданий Шветакету? Причиной страданий является сам Шветакету». Заканчивается предсказуемо: «73. И кто такой Шветакету? 74. Может ли быть так, что Шветакету
и есть Контролер? 75. Или это последняя ловушка иллюзии».
Рассказ Романа Сенчина напомнил
забытый (заслуженно или нет — не знаю) газетный жанр: «Письмо позвало в
дорогу». Это история о журналистке из районной газеты «Голос рабочего», и она
написана тем же языком и в тех же правилах, как писались все эти «районные
будни». Если цель была в том, чтобы реанимировать Валентина Овечкина, то цель
эта, надо думать, достигнута. Зачем? Опять же — не знаю.
Валерий
Попов. Голос из чайника (Звезда, № 1)
А это почти невероятная история о «сбыче
мечт» и говорящем чайнике. Здесь тоже фигурирует список:
«…Пожалуйста, заполните анкету, и в пункте “г” графы двадцать шесть укажите,
какие свои мечты вы хотели бы осуществить!».
В процессе «сбычи мечт» герой оказывается в Нью-Йорке, обретает старого
друга, первую любовь и говорящий чайник. Фокус в том, что ничего чудесного в
этом нет. Не сказка, а анекдот.
Сергей
Стратановский. Записки декабриста (Звезда, № 7)
Это очень длинный рассказ или короткая повесть, от первого
лица (Ich-Erzдhlung), рассказчик — пожилой «декабрист», «старый карбонарий», человек из
«поколения Онегиных», впрочем, решительно от Онегина открещивающийся: «В
поколении нашем, конечно, были и такие, но не они задавали тон». В Сибири
«старый карбонарий» выводит новые сорта картофеля, по воле автора он с упоением
цитирует «существенного» поэта Лермонтова и рассуждает о грехе и искуплении в
духе персонажей писателя Толстоевского. Кажется, суть
этих «записок» в изображении некоего «исторического» человека, убежденного в
том, что «бунт не бессмыслен», что Пушкин был «ветрен и неодумчив»,
что несколько мгновений упоения свободой стоят многих лет «картофельной
инженерии».
Соня
Тучинская. Вечный пропуск (Звезда, № 8)
А этот «рассказ от первого лица» не притворяется сказом, не
претендует на историческую и психологическую объективность и не пытается быть
«литературой». Он совершенно бесхитростен и невероятно обаятелен. Дочь
рассказывает о своем отце:
«Он родился на Украине, в местечке Аннополь,
через семь лет после отмены черты оседлости. В составе Войска польского дошел
до Берлина. Женился в Питере и проработал слесарем-водопроводчиком на “Красном
треугольнике”. На старости лет очутился в Нью-Йорке, стал меломаном и…
огородником <…>
Однажды ему представилась уникальная возможность щегольнуть
своим английским перед мэром Сан-Франциско. Случилось это так. В 1995 году
Фрэнк Джордан, тогдашний мэр нашего города,
беспрерывно встречался с так называемыми “простыми людьми” в рамках своей
предвыборной кампании. Он мечтал переизбраться на второй срок. Тем не менее,
явление Джордана со свитой в садоводстве на углу Cabrillo и 16th Avenue было
настолько невероятно, что я не поверила бы отцу, если бы на следующий день не
прочла отчет об этом в “San Francisco
Chronicle”.
В качестве “простых людей” администрация садоводства
выставила двух мичуринцев: моего отца и Фиму, появившегося на свет еще накануне
Октябрь-ского переворота. Передаю слово папе.
— А что тут особенного? Его к нам подвели, он долго говорил,
все непонятно, потом жал руки, я сорвал один огурец, дал ему и сказал: “Тэнк ю вери мач,
сэр”.
— А Фима что-нибудь сказал? И почему ты презентовал мэру
только один огурец? — спрашиваю я.
— Ничего Фима не мог сказать. Он не говорит по-английски. А
огурец один, потому что Джордан — не мой родственник,
— резонно отвечал папа».
Зиновий
Зиник. Белый негр и черная кола (Волга, № 5)
Тот редкий случай, когда перед нами, в самом деле, новелла, —
в чистом виде сюжетный анекдот, выстроенный на разного рода «нарратологических
фокусах». Ключевой — более чем известный, многократно
описанный, в том числе великим Макьюэном, условно назовем
его «два бумажника»: герою кажется, что его обокрали, он подозревает
колоритного негра-трансвестита, он видит у него бумажник, отнимает его,
возвращается к себе и неожиданно находит второй бумажник — свой собственный.
У Макьюэна в последнем романе («Solar»)
с главным героем происходит нечто подобное (вместо бумажника там фигурирует
пакетик чипсов, в остальном все похоже), но у настоящего мастера история на
этом не заканчивается. Герой Макьюэна пересказывает
этот «случай из жизни» на конференции, предъявляя почтенной публике пакетик с
чипсами, «как Гамлет череп Йорика». В кулуарах его
настигает «специалист по повествовательным моделям, не то Лемон,
не то Меллон»:
— Где вы взяли эту историю? — спрашивает «специалист».
— Я же сказал, она произошла со мной сегодня днем.
— Да полно вам, мы же все здесь взрослые люди!
И не-то-Лемон-не-то-Меллон объясняет, что предъявленный сюжет — чрезвычайно
распространенная и досконально изученная байка, многократно описанная его
коллегами, у нее даже название есть — «воришка поневоле».
