Об авторе
| Поэт, эссеист. Родился в 1948 году. Окончил Московский архитектурный
институт, работал архитектором-реставратором. Публикуется за рубежом с середины
70-х, в России с 1989 года. Автор восьми книг стихов и четырех книг эссе.
Преподавал в Школе современного искусства при РГГУ, курировал поэтическую серию
клуба «Проект О.Г.И.». Лауреат Премии Андрея Белого (2003). Постоянный автор
«Знамени». Предыдущая публикация в № 4 за 2014 год. Лауреат премии журнала
«Знамя» за 2001 год, премии «Anthologia» (2009).
Живет в Москве.
*
* *
Снимок, не
попавший в проявитель,
сделанный рассеянным прохожим;
мы не знаем, что там, мы не видим,
дальнюю границу не тревожим.
Кто же мы —
летающие вздохи
или вздохов моментальный снимок?
Птицы, подбирающие крохи
между сквозняков необъяснимых?
Ящерица, та,
что на припёке,
поднимает мизерное веко.
Видит восходящие потоки,
принимает их за человека.
*
* *
Останется
народная примета,
чтоб сторожей пугать издалека,
да медленная туча до рассвета
протянется, как чёрная рука.
Всё кончилось,
а мы едва задеты,
и день наполовину не ослеп.
В Донском теперь бесплатные пакеты
и дождик, собирающий на хлеб.
*
* *
Слепленный из мягкого, из ватного,
сделанный из снега на воде,
тёмный воздух ищет виноватого,
в накладной выходит бороде.
И уходит. Места
не нашлось ему,
в памяти как будто снежный ком —
тёмный воздух, тонкими полозьями
увозящий прошлое тайком.
*
* *
Глаза не
вовремя открою —
не увидать глазного дна,
но муть придонная видна,
не объяснимая хандрою.
Какой-то гул,
как от костра,
всегда стоит за тишиною,
или нестройное ура,
на нас идущее стеною.
Больная складка
тишины
ещё снаружи неприметна,
но зверь в норе из глубины
почуял перемену ветра.
И тень
становится длинней,
какую время наводило.
Останутся от этих дней
карманы, полные камней,
что бросить духу не хватило.
*
* *
Сажа бела,
сколько б ни очерняли.
Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!
Если земля, то заодно с червями».
Есть что ему ответить, да много чести.
Эта земля, впитавшая
столько молний,
долго на нас глядела, не нагляделась —
не разглядела: что за народ неполный,
вроде живое, а с виду окаменелость.
Так и бывает,
свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идёт за нами хранитель места.
То-то родные
ветры свистят, как сабли,
небо снижается, воздух наполнен слухом,
чтобы певцы и ратники не ослабли,
чтобы ночные стражи не пали духом.
*
* *
Дом, где словно стена пробита.
Дверь запирается так, для вида.
Всё качается, не пролей.
Всё ж таки надо держать правей,
если в мозгах пляска святого Витта.
Только шурум-бурум
да шахсей-вахсей
и ни других гостей,
ни других
новостей.
Мозг посылает
одни депеши,
как заведённый, одни и те же
в адрес всей этой нечисти. Власти всей.
Это из воздуха
на дворе,
полном политики словно гари,
передаётся: тире — тире
а произносится: твари — твари
Гостиница
Гостиница, где
смахивали пыль
до первой постановки «Ревизора».
Обслугой притворившийся упырь
стоит в дверях и не отводит взора.
Гостиница почти
не занята
(и не из тех, кому в делах небурных
ещё идут почтенные лета),
один паук шагает на котурнах.
Ах, если бы не
память, чуть жива,
и если бы вокруг не так шипели —
мол, лучше сразу выйти из шинели,
чем жить, не попадая в рукава.
*
* *
Любили мягкий
карандаш,
его острее не заточишь,
а что заточен, тот не наш.
(А ты бери чего захочешь,
не сторож я тебе, не страж.)
Но время
сдвинуло режим
и полюбило чёткий почерк,
пера усиленный нажим,
напор без долгих проволочек.
А нам от них
какой урон?
Уже не станет полумёртвым
ни тот, рисуя на сыром,
ни этот, пишущий на твёрдом.
*
* *
Ещё блеснёт,
теряя осторожность,
за воздух зацепившийся крючок —
случайность, а не новая возможность;
не уязвит, она уже не в счёт.
Ещё природы
вечная одышка
надеется, что я её прочту.
Но чем
наполнить слух,
когда себя не
слышно,
и нужно верить
каждому клочку.
И не дыра, не
слуховая яма,
где гул из сердцевины вещества
идёт, а под него как одеяло
ложится неприглядная трава.
В те области,
откуда он возник,
ненадолго и мы себя поместим,
послушно продвигаясь в ту из них,
где только шум и шорох, или крик,
а голос человека неуместен.
*
* *
Слово как
случайная оказия
в сообщеньях леса и травы,
сложная неявная афазия
грамоты, гниющей с головы.
Остаётся самое простое
и перебирается за ним
слабый дух костра и травостоя.
Всё забуду, стану аноним.
Вы о чём?
Наверно, об уходе,
впору убывающему дню,
тёмное в обратном переводе
уверенье. Я его гоню.
Лучше
задержаться в отголоске
и тянуть, пока он не затих,
чем делить на чёрные полоски
тятя тятя жалобное
их.
Деревья мы бабочки
Ходит,
перепоясан
гулом, далёкий гром.
И деревца всем классом
только что не бегом.
Угомоняясь под
утро
и отряхнувшись разом,
встанут смиренномудро.
Вечно елова шуба,
зелень ещё тениста.
Им в сердцевине шума
перебирать монисто
и осыпаться светом,
мелкой сиять листвой.
Срок их по всем приметам
долог ещё лесной.
Только и
разговора,
что облетят не скоро,
сколько бы ни летали
сколько бы ни
шумели
ветхие их шинели,
лёгкие их медали
—————
мы и сами саами
деревянные сани
присылайте за нами
становясь
деревами
жили яму копали
прирастали корнями
никуда не попали
просто жили и жили
обмирали со страху
ничего не решили
сколько б ни лепетаху
—————
Бабочка в саду
глаз откроет карий.
Вспыхнет на лету
жизнь без нареканий.
Бабочки из
грязи в князи,
серые в полоску,
собираясь восвояси,
выпьют на дорожку
тёмную окрошку.
Подсластите им
цикорий
сахарным эфиром.
Всех полувоздушных тварей
за глазок их синий, карий
отпускайте с миром,
чтоб земля не охладела
к маленькому риску.
Только я на это
дело
не давал подписку —
чёрной сажей щёки мазать,
издалёка как неясыть
говорить свое угу
через не могу.
*
* *
Вдруг зеленеет
зрение.
Вещи теряют вес.
Правила ударения
в дождь повторяет лес.
Кто и куда
проник
зазеленевшим взглядом
можно узнать из книг.
Книги летают рядом.
*
* *
Дождь подходит
шагом, шагом,
ропот всё нетерпеливей,
замолчал — и сразу ливень
прыгает стеклянным шаром.
Или вдруг в
траве по пояс,
при грохочущем огне
понесётся чёрный поезд
вдоль по белой простыне.
*
* *
Лучше следить
за тучами; их вращенье
на высоте собирает всё больше смысла.
Всё получает новое назначенье,
кем неизвестно, но прежнее ненавистно.
Всё поменялось,
но кто отдаёт приказы,
если земля тверда, как дорожный камень,
облачных капельниц выплаканы запасы,
нет для тебя оттуда лечебных капель.
Около Апшуциемс
Хоть имя «Апшу» окликает Москву,
но мы к ним идём не за этим.
Пускай как шальные бегут по песку
и деньги швыряют на ветер.
Здесь девушки
лёгкие носят мешки,
и дети гуляют на воле.
А где вам покажут тройные прыжки —
в любом заведении, что ли?
И сам
победитель тройного прыжка
из моря выходит как витязь;
на местного чем-то походит божка,
ночами кому-то привидясь.
Меня занимает
одно вещество,
которого нету в продаже.
Узнали мы странные свойства его
и всех не запомнили даже.
Из летнего дня
и закатной слюды
составлено к общему благу.
Столы накрывают у самой воды —
пригубить чудесную влагу.
А к морю уже
без подарка нельзя,
и факелы ходят по кругу.
И если теперь вы такие друзья,
хоть что-то скажите друг другу.
Пусть выйдут на
сцену актёр и гимнаст
в нездешних своих облаченьях
и прямо покажут, как время без нас
летит на гигантских качелях.
*
* *
Здесь хорошо,
откуда ни начни;
здесь водятся случайные красотки,
и мелкие сливаются ручьи
в большую реку из вина и водки.
Наяды
попадаются легко
на самые нехитрые приманки.
Всё хорошо, и плыть недалеко.
Неглубоко. И что нам в акваланге.
Потом дорога с
ярмарки домой,
а там зима и всё не так прекрасно.
И в памяти следов ни боже мой.
Напрасно всё. А может, не напрасно.
Когда клубок
смотает хоровод,
не спрашивай, зачем они мелькали —
чтобы в ночи, которая вот-вот,
неяркими остаться светляками.
*
* *
Летом
необъявленные ливни,
а зимой секретные заимки.
Мы-то знаем, что не так наивны
эти наспех сделанные снимки.
Глубина,
лишённая обзора,
чёрточки одни, ни силуэта,
как частицы сложного узора
в оспинах рассеянного света.
