Александр Уланов. Лепестки лепестков. Юлия Кокошко. За мной следят дым и песок. Александр Уланов
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 12, 2024

№ 11, 2024

№ 10, 2024
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Александр Уланов

Лепестки лепестков

Юлия Кокошко. За мной следят дым и песок: Повести. — М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2014.

 

«Каждый раз, едва я завижу на плечах у дальних холмов — ковчег весны, так и замру: какую нам вынесут нынче? Или та — с повторяющимся визгливым всхлипом колеса, с заунывным криком: старье берем, что цыганит, отсуживает, оттягивает расшатанную стремянку — строптивый лохмотник-куст без определенного адреса, но со звездами на драных лацканах, вознесенными к сини, и вознесенная солирует меж строптивыми, как черная парикмахерша из Шанхая — под ручку с железным венком, надребезжавшим ей на планшете трамвайного ожидания, на кучном трамвайном эвакопункте — нерасторопный пустырек? Или — новая, равнодушная к отставшим Весна Неизвестных, где куст родит синих птиц без моего вмешательства?» Насколько разнообразны весны под взглядом, опирающимся на слова. Живущая в Екатеринбурге автор уже пятой книги прозы, лауреат премии Андрея Белого 1997 года, Юлия Кокошко также связана с группой «Новый метафизис», что вполне объяснимо, если рассматривать метафизику не как общую теорию всего, а как исследование возможных миров, реальное умение видеть больше.

Почти все пишущие о Кокошко сходятся на трудности чтения ее текстов. Д. Бавильский: «…читать прозу Юлии Кокошко <…> практически невозможно». В. Курицын: «Смысл теряешь из виду на второй фразе, на четвертой теряешь охоту его обретать. Ты попадаешь в зону, где слова интересуются только друг другом, откликаясь на созвучия, на шевеление ложноножек у букв, на... Бог знает на что: людям этого не понять». О. Славникова: «Екатеринбургская писательница Юлия Кокошко, чьи произведения, по мнению многих, читать почти невозможно». Но многие приемы письма Кокошко не кажутся глубоко спрятанными.

Один из них — ветвление. Деревья синонимов и распространений, следующие неисчерпаемости мира. Всякий член предложения разрастается однородными, само предложение — бесконечными придаточными. «Сегодняшний празднующий — не то калиф на час, не то четверг на день — сменял на иллюзионах афиши и вздувал жалюзи, вуали, пены — с витрин, замкнутых в береговые гармоники, в обволакивающие предложения, взметал пологи и прологи — над сценами, таинствами, пергаментами меню, над кипящими и пустыми кругами путешествий, изморось — над агентствами дорог…» — это еще далеко не конец предложения, которое может занимать целую страницу. Кокошко раскрывает этот механизм в интервью с Д. Бавильским: «Слова так простодушны, а описанное событие могло бы стать менее скучным — по крайней мере, в слове. Поправляешься, уточняешься, видишь — новые упущения и смыслы, иногда — прямо противоположные. Поднимаешься на другие уровни, ощущаешь в карманах все больше брильянтов, чтоб оторваться».

Динамика создается за счет сдвига в ряду синонимов: «дарующую — очищение, чистку, порку». Неоднократной сменой субъекта в одном предложении: «…храни их библиотека — или тот неузнанный, погруженный в багрянцы светилен, уже садящихся в коптильни, тот размашистый, кто проходит метель эспланады, перелистывая семь саванов ее чистоты, или семь коверкотов сна, или семь башмаков на оттаявшей под стеной полосе, и охотно превращаются в голубей, вобравших все свои выпуклости — в перья тьмы, дабы не истаяла, и заношены, не исключено, на воздушных трассах».

Разумеется — ассоциации из поля культуры. Скрытые цитаты от Библии до Наполеона (его знаменитая команда времен Египетского похода: «ослов и ученых на середину», то есть в безопасную от кавалерийской атаки середину пехотного каре). В одном абзаце встречаются библейские египетские мухи и фильм «Римские каникулы». Улицы в городе — декуманус или кардо, как в древнеримском военном лагере. Широко используется архаическая лексика. Порой имя предмета заменяется его остраняющим описанием: «...а для яств — инструмент-черпало укладистое», которое вообще-то зовется ложкой.

Прозе Кокошко свойствен очень широкий стилевой диапазон — от демонстративно высоко-витиеватого стиля до «шавки-лавки» и «лобешника». Кокошко говорит: «…признаюсь, что вообще-то люблю язык толпы, формулы, штампы, нерасчлененные значения. Это не нулевая степень говорения — а такой сочный звон и шум в солнечный полдень лета, комариный гул, скрип травы, песнь вечной жизни. Я даже коллекционирую эти клише — и люблю покатать во рту, надкусить, распробовать — и переложить надкушенное, наджеванное — в уста какого-нибудь не вполне подходящего персонажа».

Часто слово приводит звучание предыдущих слов. «Клеймят безалаберные залежи, резервы, авуары и арсеналы, взрывающиеся — куда реже, чем пьяные воззваниями помостные — или более piano, тем паче в розлив на дни, и последовательно смещаются от предмета к предмету, чтоб никакой не случился проглочен». Авуар явно пришел из резерва через резервуар, piano — от пьяных. Дератизация превращается в де-эротизацию. Порой звуковые ходы накладываются на архаизирующие: «пролет или пикет над эспланадой». Пикет — военный пост или карточная игра, но Кокошко имеет в виду скорее пикирование, пике — в варианте произношения французских слов в России XVIII века, превращавшем Дидро в Дидерота.

Собственно, это орнаментальная проза. Кокошко вспоминает среди интересных ей авторов Бабеля и Олешу (а можно было бы и Пильняка с Ремизовым). А. Драгомощенко вспоминает в связи с текстами Кокошко «папиросную дрожь полуслепого Платонова». Если отойти далее, появится Пруст (от которого Кокошко также не отказывается в упомянутом интервью). Можно вспомнить и барочную традицию «плетения словес».

Но чего стремится достигнуть эта проза? «И спрашивайте блаженного автора, представившего публике свою книгу: скажите, о чем она? — чтоб блаженный авторитетно заявил: — Она обо всем!». Стремление вместить весь город, «бани, больницы, тюрьмы, тиры, и вынесенные на площадь эшафоты — и выдвинутые к ним балконы, и мавзолеи, и статуи Благонравия — во всех проекциях сразу», весь мир в его яркости. Но также и стремление остановить мир, чтобы успеть в него всмотреться. «Какой резон — жить быстро и наращивать автоматизм, если можно — медленно, подробно, смачно и длинно? Раз уж затеваешься что-то произнести, лучше — полно и даже всеобъемлюще. Природная жадность не позволяет мне упустить — слишком много».

Но остановить мир также и для того, чтобы он не успел разрушиться. И чтобы не успел ударить. Одна из проблем Кокошко — как сосуществовать с миром чуждого? «Так я вытягивал детский вечер — все новыми никчемными занятиями, а чуть отстанешь — и тебя мгновенно перешвырнут в хмурое утро». Уклониться от навязанных дел, от навязанного общества — к пусть бесполезному, но выбираемому тобой. «Выменять завтрашний преизбыток шатаний и беспризорничества — на огрызок сегодня, чтобы отдалить и в конце концов не принять окрысившийся хаос». Наблюдаемое мгновенье прекрасно, из него не хочется выходить. Заголовок одного из текстов книги: «Пересидеть развалины», — переждать происходящее вокруг разрушение. Проза, тянущая время, длящая разрушающееся. Дым и песок в названии книги — самое рассеивающееся и рассыпающееся. Превращения у Кокошко порой напоминают логику сна*. Просыпаться не хочется — как школьнику идти в надоевшую школу. Проза Кокошко — всегда в предчувствии будущей потери. «Если мы имеем кое-какие богатства сегодня, растянем ли их — на завтра?» Возможно, использование архаизмов также говорит о стремлении выйти из времени. Очень велика у Кокошко роль памяти, только в ней все и остается. «Где еще длиннее весна — как не во взорах тех, кто видел ее хоть однажды?» В памяти — и в тексте. «Нам открыты — тьмы тем и тысячи тысяч курсов для убывания, роскошество альтернатив, сверхприбыль маневров, винтов, синусоид, наконец, простейших крюков с заходом в кино и в казино». Возможно, яркость прозы Кокошко имеет источник, сходный с «Обозрениями» Георгия Оболдуева — замена словами невозможного действия.

Хаос мира, в котором не протиснуться — остается только смотреть. Слишком много возможностей и слишком мало сил, чтобы последовать одной из них. Один персонаж отовсюду вырезает рецепты, но не имеет времени ими пользоваться. Собравшийся бежать сидит и ест, собирающаяся уходить — так и собирается, не уходя. Ожидание Годо в офисе. О. Славникова замечает, что у Кокошко «задетый предмет, встряхнувшись, являет свою особенную повадку и уже ни за что не желает уходить со страниц». Скорее репрезентация, чем течение перемены.

Но надо всем — окно взгляда при помощи слов, «второе пришествие окна. Опять прозрачного, воссиявшего — новостями, и каких только не принесет!» В окне — что угодно: скалы над Иудейской пустыней, потрепанные домики, парикмахерские головы. Оно втягивает, прекращая бессмыслицу стояния на месте. Текст конденсируется, отдельные немногие слова складываются в стихотворение. Офис с банкетом и всеми персонажами проваливается в глубь субъекта текста, становится мгновением его разговора с собой и наблюдения вокруг. Так восстанавливается баланс между внутренним и внешним. Так приходят противоречие и потенциальность длящегося времени. «Он скользит с золотых висков черепицы — и был таков, каков никогда не был — этот день уносимый».

 

 

* А. Бурштейн отметил в ее текстах «стирание границ между реальностью и сном, когда описание реальных событий переходит в такое же художественно-достоверное описание сновидения» (Уральская Новь, 2000, № 1).

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru