Русский кружок Женевского университета

 

Об авторе | Жорж Нива — французский историк и славист, заслуженный профессор Женевского университета, автор множества статей и ряда монографий по русской истории и литературе.

 

Вспоминаю большой зал на улице Колладон, он был полон, в углу — слегка сутулая фигура Александра Галича; высокий лоб, тонкие усы, сильный голос. «Когда я вернусь, о, не смейтесь! Когда я вернусь…». Зал знал наизусть стихи барда, известного в то время во всем СССР, изгнанного из родной страны, как и многие другие. Решение Леонида Брежнева, принятое в 1974 году, отправить главных диссидентов на их любимый Запад стало для нас королевским подарком и абсурдной потерей для России. Это решение напоминает мне стихи Иннокентия Анненского: «И было мукою для них, что людям музыкой казалось». В тот вечер Галич долго пел, и я до сих пор слышу «Облака плывут, облака не спеша плывут, как в кино…». Галичу предстояло умереть три года спустя, в своей парижской квартире от удара электрическим током, вскоре после Венецианского биеннале, посвященного культуре диссидентов, где я слышал его пение в последний раз.

Благодаря решению Брежнева мы получили Андрея Синявского, который пять-шесть раз приезжал к нам, Владимира Максимова, который участвовал, в частности, в нашем «круглом столе», посвященном старой и новой волнам русской эмиграции, Виктора Некрасова, дядя которого жил в Лозанне и упрекал своего племянника за то, что тот предал социализм (дядя оставался эсером). Некрасов часто останавливался у Наташи Тэнс, которая была одним из завсегдатаев Кружка.

Другой бард, Окуджава, также приезжал несколько раз и даже посвятил мне стихотворение, сравнив меня с Жоржем Дантесом, моим «тезкой» — к счастью, в выгодном для меня свете… «Тезка» — непереводимое на французский язык слово; оно означает людей, которых связывает общее имя, один и тот же святой покровитель, один и тот же ангел-хранитель.

Иногда мне кажется, что Кружок всех нас сделал «тезками», у нас была общая святыня — русская культура. Русская культура в изгнании, в застое, in partibus infidelium (лат.), «в стране неверных», в некотором роде. Таким образом, Брежнев отправил к нам лучших артистов, актеров, музыкантов, писателей — на тот Запад, который, по его мнению, эти неблагонадежные «диссиденты» обожали, и где они, скорее всего, должны были погубить свое тело и душу… Они здесь пустили корни так же, как и их предшественники — Бунины и Зайцевы, — но их снедала та же ностальгия, которая была порой еще более мучительной. «Когда я вернусь, о, не смейтесь!..», они вернулись много времени спустя, но далеко не все.

Среди тех, кто неоднократно был гостем нашего Кружка, мне хочется упомянуть Андрея Амальрика: он выглядел, как молодой богатырь, горячий и дерзкий, явившийся прямиком из своего «Нежеланного путешествия в Сибирь». Публика, собравшаяся его послушать, заполнила нашу самую большую аудиторию; и, если его схемы русской идеологической радуги, которые он чертил на черной доске, были малоубедительны, то его голос звучал подобно горну. Он погиб по дороге в Мадрид, где собирался свидетельствовать против СССР в отношении «третьей корзины Хельсинки».

Синявский, с ироничной улыбкой, с бородой, которая придавала ему вид чуть ли не пророка, мягким, иногда шепчущим, голосом не раз пленял нас, говоря о русских иконах, русских песнях, русском ГУЛАГе, о «них и о нас» (зэках и палачах), а также о глоссолалии в лагерях… Виктор Некрасов — единственный, кто говорил также и о Западе. Он был единственным, кто фланировал по улицам Парижа и Женевы, обожал кафе дю Коммерс в Каруже, называл себя «зевакой». Однажды, когда Булат Окуджава с женой Ольгой поселились у меня в Верхней Савойе за неимением швейцарской визы, туда приехал также Виктор Платонович (которого мы чаще называли Вика) и хотел силой увлечь в Швейцарию своего друга Булата, это закончилось небольшой ссорой. В тот раз Булат пел не в Женевском университете, а в одном из кафе плато Борн во Франции. Позвякивание вилок все не утихало, это сердило Булата, но мы все же услышали песни его репертуара, который тогда все знали, и его серьезный голос, вибрирующий, будто в преддверии признания, с дрожащими кодами: «Я дворянин с Арбатского двора», «Старинная солдатская песня» и много других.

Кружок вобрал в себя несколько «геологических пластов» русской эмиграции. В Женеву переселились «отцы-основатели»: Марк Слоним, самый молодой депутат Всероссийского учредительного собрания 1918 года, автор книги «Три любви До-стоевского», замечательный рассказчик, который мог рассуждать о юморе Лескова два вечера подряд; Вадим Андреев, сын автора отчаянного призыва к миру против большевиков — S.O.S. («Save our Souls» — «Спасите наши души») 1918 года; сам автор тонкой полуавтобиографической прозы, Вадим Леонидович, в отличие от своего отца, получил советский паспорт, но в СССР, однако, не вернулся — он представлял собой почти уникальный случай не вернувшегося «возвращенца». Среди них был и Владимир Варшавский, автор книги «Незамеченное поколение», посвященной русскому Монпарнасу до и после войны. Я работал c ними над будущей программой Русского кружка в баварской пивной, которая была расположена у моста Монблан и которой теперь уже нет…

Кружок начал свою работу не в стенах университета, а в одном из залов в глубине ресторана «22 кантона», его основателями были Тихон Троянов, сделавший карьеру адвоката, и Сергей Крикорьян, библиофил и ценитель русской культуры. Позд-нее я выставлял в Фонде Бодмера книгу из библиотеки Крикорьяна — «Слово о полку Игореве» издания 1800 года, редчайший экземпляр, найденный им в Стамбуле. Троянов и Крикорьян встретились во Франкфурте-на-Майне, в обществе, имевшем отношение к изданию журнала Народно-трудового союза «Посев».

Кстати, самую первую лекцию на Кружке прочла главный редактор «Посева» Наталья Тарасова; ее выступление было посвящено тогда совсем еще молодому поэту по имени Булат Окуджава… Кружок затем переехал в университет, где кафедрой славистики руководил мой предшественник Мишель Окутюрье. Он пригласил на заседание Кружка Ирину Одоевцеву, рассказавшую слушателям о Николае Гумилеве. Я возглавил Кружок в 1972 году после прихода на кафедру.

Из эмигрантов предыдущей волны мы слушали приехавших из Америки поэта Юрия Иваска и професcора Глеба Струве, Николая Ефремовича Андреева, уроженца Таллина, который учился у знаменитого византолога Никодима Кондакова в Праге, стал профессором в Кембриджском университете, поэта и эссеиста Владимира Вейдле, а также историка искусства Бориса Лосского, показавшего нам «монументальный облик старого Санкт-Петербурга».

Одной из наиболее часто приглашаемых на наши встречи была княгиня Зинаида Шаховская, автор произведения «Моя Россия, одетая в СССР», главный редактор газеты «Русская мысль». Шаховская рассказывала нам о Бунине, о России начала XIX века, o русских писателях, писавших на иностранных языках. Мы также имели честь принимать ее брата, православного архиепископа Его Преосвященство Иоанна Сан-Францискского.

Среди симпозиумов, организованных кафедрой славистики, финалом которых всегда был большой «круглый стол», проводимый в рамках заседания Кружка, памятным событием была конференция «Одна или две русские литературы». В сущности, это была одна из наиболее крупных тем наших исследований. Марк Слоним, бывший главный редактор пражского журнала «Воля России», который публиковал Марину Цветаеву, отстаивал идею единства русской литературы, Владимир Вейдле, автор книги «Россия отсутствующая и присутствующая», отстаивал идею дуализма, но стал объектом критики и даже насмешек Марии Розановой, жены Синявского. В апреле 1978 года мы проводили публичную дискуссию на эту тему с участием Зинаиды Шаховской, поэта Иосифа Бродского, писателей Ефима Эткинда и Андрея Синявского, историка Михаила Геллера — все они были постоянными друзьями Кружка. В соавторстве с Александром Некричем (он тоже выступал у нас) Геллер написал книгу «Утопия у власти», а его анализ извечного русского раскола между славянофилами и западниками прозвучал по-новому. Во встречах принимали участие также два замечательных зарубежных слависта — Витторио Страда из Венеции, известный своей монументальной «Историей марксизма», и Анджей Дравич из Варшавы, один из первых комментаторов «Мастера и Маргариты».

В связи с этим мне хотелось бы сказать несколько слов о зарубежных славистах, которые стали друзьями кафедры русского языка и Русского кружка в Женеве: кроме Страды и Дравича, у нас бывал крупный польский историк славянофильского движения Анджей Валицкий, американский историк российского царского режима Марк Раефф, американский исследователь творчества Ходасевича и Белого Джон Малмстад, французский специалист в области фантастичного и поэтичного у Достоевского Жак Катто, а также специалист по истории России XVIII века Владимир Берелович, который рассказывал, кроме прочего, о «русских интеллектуалах без интеллигенции» — поистине, весьма щекотливая тема… Берелович стал профессором русской истории Женевского университета. Вспомним также профессора Гарвард-ского университета Сечкарева, приезжавшего с выступлением о Толстом в творчестве Алданова, самого популярного из авторов русской эмиграции во Франции, и Виктора Эрлиха из Йельского университета, пионера исследований, посвященных русскому формализму.

Я упоминал Ефима Эткинда. Он был кипучим интеллектуалом и щедро делился своими мыслями со студентами, как и с коллегами и друзьями, часто приезжал к нам, в частности, чтобы поговорить о «материи стиха». Это была захватывающая тема, которой он владел превосходно, жонглируя всеми европейскими поэзиями, или составляя огромный мартиролог русских поэтов, истребленных сталинским режимом.

Михаил Геллер со своей женой приходили поговорить о кино, в частности, о Параджанове, которому мы посвятили день почтения и поддержки, когда он оказался в советской тюрьме. Благодаря активной поддержке Фредди Бюаша, директора Швейцарской синематеки в Лозанне и крупного знатока советского кино, мы посвятили несколько вечеров Дзиге Вертову, Кулешову, Пудовкину, Эйзенштейну. Эту традицию мы продолжили в последние годы c Лунгиным и его фильмом «Царь», Андреем Эшпаем c фильмом «Многоточие», посвященным Виктору Некрасову и его богемной жизни в подростковом возрасте в Киеве. Cерия таких вечеров была дополнена просмотром великолепных фильмов Александра Сокурова, когда автор представлял нам своего Ленина («Телец») и своего Гитлера («Молох»), и позднее показом фильма «Жила-была одна баба» Андрея Смирнова, потрясающей сагой, поднимающей вопрос о причинах русской жестокости во время Гражданской войны. Мы принимали также режиссера прекрасных документальных фильмов Иосифа Пастернака, среди них был в частности и его двухсерийный фильм о городе Ефремове, о котором Чехов однажды сказал, что все законы Империи прибывали к его воротам и там увязали…

Завсегдатаем Кружка был Шимон Маркиш, сын расстрелянного Сталиным еврейского поэта, переводчик Плутарха и Эразма Роттердамского, а также специалист по русскоязычной еврейской литературе начального периода (Жаботинский) и революционной эпохи (Бабель). Большим другом Шимона был культовый актер Сергей Юрский. Кстати, мы до сих пор поддерживаем дружеские отношения с этим многогранным актером, писателем, режиссером, каким является Сергей Юрьевич. Мы обязаны ему памятными театральными воплощениями, так же как мы обязаны этим покойному Виктору Гвоздицкому, последнему великому романтическому исполнителю на русской сцене, его «Подпольный человек» незабываем. Мы также благодарны Михаилу Левитину, приезжавшему со своим московским театром «Эрмитаж», Николаю Шейко, постановщику «Мелкого беса» Сологуба, где сыграл одну из своих последних ролей Гвоздицкий. До них к нам приезжали актер Анатолий Шагинян и актер Лев Круглый со своей женой, большие друзья Виктора Некрасова.

Когда наступила «волна» 1974 года началось время поэтов — Бродского и Горбаневской. Относительно Бродского я странным образом ошибся в расчетах: заказал аудиторию на семьсот мест, а пришли человек двадцать. Но звучный голос Бродского был от этого лишь сильнее. Горбаневская приезжала несколько раз, и ее поэтический, тонкий и настойчивый голос неизменно очаровывал нас. Невозможно забыть встречи с Георгием Владимовым, автором романа «Генерал и его армия», Юрием Мамлеевым, скандальным автором скандального романа «Шатуны», Натальей Ильиной, которая приезжала к нам из Харбина через СССР, она-то была «возвращенкой». Ради Натальи Ильиной, не имевшей швейцарской визы, нам также пришлось переместиться в соседнюю Францию. До перестройки было трудно приглашать советских писателей — те, кого нам хотелось бы услышать, были «невыездными». Однако был благословенный период, когда Союз писателей отказался присылать своих официальных представителей, но, не раздумывая, финансировал поездки тех, кого мы хотели принять, — Беллы Ахмадулиной, Владимира Солоухина, который получил выездную визу в последний момент, так как в то время он был в немилости. Я упомянул «подарок» Брежнева, но следует упомянуть еще и вот этот.

Некоторые из наших прежних гостей сегодня забыты, но в неменьшей степени заслуживают быть упомянутыми в этой хронике. Одним из них был советский дипломат Владимир Соколин, который жил изолированно от остальных эмигрантов; в 1939 году он отказался подчиниться распоряжению вернуться в Москву. «Мне было страшно», — признался бывший дипломат, оставшийся, тем не менее, верным социализму. Гостями Кружка были также замечательный русско-чешский прозаик Николай Терлецкий, о котором, я думаю, еще вспомнят, эссеист Майя Каганская, эмигрировавшая в Иерусалим, которая умела элегантно сочетать критику с литературным вымыслом, богослов Краснов-Левитин, трогательная фигура «Живой Церкви». Эта диссидентская церковь была сфабрикована властью против митрополита Сергия в 1920-е годы, но у нее были также искренние приверженцы, такие как Краснов-Левитин; он жил в Люцерне один в несчастном одиночестве и трагически закончил свой путь в озерных водах.

 

Надо было слышать поэтический перформанс «Обращения к гражданам» покойного Дмитрия Александровича Пригова, с его мифологическим и неотвязным минимализмом, вечера Александра Зиновьева, который говорил то громовым, то очаровывающе бархатным голосом; то провозглашал себя первым антисталинским заговорщиком, то выдавал себя за певца нового социального «прокрустова ложа», разработанного Сталиным. Или поэта Вадима Козового, друга французских поэтов Рене Шара и Жоржа Батая. В анализе стихотворения Пастернака «Тема с вариациями» он за два часа дошел до второго слова стихотворения и, в ответ на мои мольбы, наконец остановился, in medias res, на самом важном: Кружок был местом как наслаждения, так и муки для его завсегдатаев.

Дружба с сыном поэта-символиста Вячеслава Иванова побудила меня посвятить три семинара «Вячеславу Великолепному». Его сын, Дмитрий Вячеславович, был очень привязан к Швейцарии, учился в колледже в немецкой части страны и взял в качестве литературного псевдонима название поселка над савойским городом Тонон-ле-Бен. С ним, с его сестрой Лидией и их общей подругой, певицей Грациеллой Шутти, мы организовали песенный концерт на стихи Вячеслава. Своеобразный античный хмель стихов Иванова, его «Менад», его «Страдающего Диониса», звучал в зале Abeilles. В 1901—1904 годах Вячеслав жил в Женеве, в квартале Шатлен, и поэтому у нас создaвалось впечатление преемственности с той Женевой периодa до Первой мировой войны, где было столько русских студентов и еще больше русских студенток, где со времен Карамзина проезд через Женеву составлял часть Большого европейского тура молодых русских аристократов. В этой русской Женеве Русский кружок, появившийся под сенью собора и первоначально собиравшийся в ресторане «22 кантона», но вскоре перемещенный во «дворец народного образования» Академии, основанной Кальвином, следил за событиями, которые происходили на протяжении пятидесяти лет истории русско-швейцарских отношений: в одно время предназначенный в некотором роде для потомков русских эмигрантов, приехавших из Югославии, Франции или Германии, в другое время открытый ветрам перестройки, заполненный новыми русскими, обласканный Союзом писателей, избегаемый или удостаиваемый чести со стороны консульских властей, радостно заполнявшийся в 1990-х годах интеллектуалами перестройки, которые стремились давать советы молодой русской демократии (византолог Сергей Аверинцев, лингвист Вячеслав Всеволодович Иванов, критик Наталья Иванова, историк литературы Александр Архангельский), a в настоящее время конкурирующий с многочисленными фондами, которые появились с приходом в Женеву просвещенных олигархов, Кружок скромно и упрямо следует своим путем.

Было время, когда на первом мирном конгрессе Гарибальди по-братски обнимал Бакунина и Александра Герцена, тогда как Достоевский присутствовал анонимно, гневно обдумывая своих «Бесов» и ругая город Женеву, «настоящую каторгу» и центр анархизма… Было время, когда улица Каруж («Каружка») была практически русской, и издатель М.К. Элпидин печатал Толстого, подвергаемого в России цензуре, наполняя опечатками небольшие брошюры… История продолжается, но мы находимся на нелегком распутье между Россией и Западом.

В Женеве когда-то находилась «Громада», украинское общество сопротивления русскому империализму, которое возглавлял Драгоманов. А несколько лет назад в нашем Кружке был организован вечер с историком Портновым на тему «Как Украине и России понять друг друга?». Вопрос, который можно расширить: «Как России и Европе понять друг друга?». На этот вопрос, как всегда, нет однозначного ответа… Он был недавно поднят в наших стенах журналистом Владимиром Познером, а до него об этом пророчески говорил историк Михаил Геллер.

Этот вопрос Кружок задавал себе в каждый из трех периодов своего полувекового существования: скромный период, когда мы представляли русскую культуру in partibus infidelium; блистательный период, когда Брежнев подарил нам лучших представителей советской интеллигенции и в зрелый период, когда, с возвращением в Россию свободы, наш Кружок, последний уцелевший среди различных «русских клубов», располагавшихся в Лондоне, Оксфорде, Париже, является новым «малышом» среди больших фестивалей, финансируемых новой Россией, но продолжает свое исследование «присутствующей и отсутствующей России». Будем надеяться, что он cнова не станет чем-то вроде русской епархии in partibus infidelium в заново разделенной Европе.