Елена Холмогорова

Анатомическая кожа

язык и время

Елена Холмогорова

Анатомическая кожа

...И как пчелы в улье опустелом,
дурно пахнут мертвые слова.

Н. Гумилев

Пресловутые книжные шкафы в старых профессорских квартирах... Но что поделать, если мое детство и впрямь прошло в квартире дяди — профессора Московской Консерватории (слава Богу, уже не зазорно иметь не босоногое детство!) — и такой шкаф, и не один, естественно, имелся. Сейчас его пыльное содержимое с гарантией вызвало бы у меня аллергический приступ, но тогда это было немодно и, быть может, именно потому никому не известно. Оттуда-то и была извлечена мною эта книга. Она поначалу привлекла мое внимание странным несоответствием нестандартно большого формата и тощщины, затем — переплетом, обтянутым серым штапелем с синим тиснением, и, наконец, таинственным названием “Пушторг”. Открыв наугад, я прочитала:

Судорожно свел никелированную пасть
Крокодил из чемодановой кожи.

Эти строки Ильи Сельвинского перевернули мои представления о поэзии. Вернее сказать, породили, поскольку в ту пору представлений еще не было.

А дальше — больше. Возникла любовь к причудам слова, к веселым играм созвучий. Игры были не то чтобы тайные (чуть позже, когда в самиздате распространилась проза Хармса, оказалось, что и эти игры могут быть тайными и опасными для игруна), но явно не соответствовавшие эпохе, в которую угодил русский язык. Его сковало канцелярское косноязычие. В газетах царила не фраза — формулировка. Отступление от нее каралось жестоко даже в самые вегетарианские десятилетия. Кто работал в советской печати, тот знает. Формулировки приспосабливались под образовательный уровень партийных вождей — людей, поголовно безграмотных и напрочь лишенных чувства юмора. От этих формулировок дурели даже самые тертые журналисты и порождали в самой “Правде” проколы такого рода: “беспощадная борьба социализма с коммунизмом” или “Смерть врагам империализма!” Впрочем, и в действовавших штампах комизма хватало. Одни “горизонты коммунизма” чего стоят. Или вот — “Заря над Пресней!” Мой муж, писатель, к тому же — въедливый редактор и, по мненью многих, зануда, как-то растолковал мне смысл этой революционной фразы. Еще Маяковский заметил: “Начинается земля, как известно, от Кремля.” Так вот, если от Кремля посмотреть на Пресню, она обретается аккурат на закате. Так что заря над Пресней — вечерняя. После нее — глухая темная ночь с призраками коммунизма. А солнышко укатывается светить мировому империализму на проклятом Западе.

Говорят, в “Комсомолке” после насмешившей всю страну шапки на целый разворот “Если делать, так делать по-большому!” решили бороться со штампами. Вырезки с ними вывешивались в коридоре редакции на самом видном месте, позоря автора. И что же? Газета вдруг онемела. Оказалось, штампы в пору всеобщего догматизма — единственный инструмент журналиста. Отклонение от штампа нарушало “политическую точность” формулировки, и фраза, написанная живым русским языком, непроизвольно несла в себе неслыханную крамолу — предмет разбирательства с чуткой цензурой.

На пересечении Волгоградского проспекта с Волжским бульваром возвели некое сооружение на прочной железобетонной основе. Сооружение несло в массы лозунг — что-то там о повышении производительности труда и качестве продукции. Каждый день, ожидая автобуса, я прочитывала это немыслимое порождение райкомовского агитпропа, и вот что удивительно: молодая память моя не могла удержать его даже до следующей остановки! Это вам, господа, не крокодил из чемодановой кожи!

Кстати, в последующих изданиях поэмы Сельвинского этих строчек нет. Чтобы проверить себя, пришлось отыскивать первую редакцию в Ленинке. Авторская воля, конечно, — закон, но почему жертвой пали именно они? У цензуры было особое чутье на живое слово. К прямым нарушениям грамматики она была глуха.

В конце 70-х настала какая-то дикая, будто он с цепи сорвался, агрессия предлога “по”. Он нагло разрушал стройные синтаксические конструкции, влезая вместо родительного падежа или инфинитива. Были нарушены правила УПРАВЛЕНИЯ. Язык явил обреченность системы. Министерства в ту пору размножались простым делением, и иные из них носили чудовищные наименования, как то: Министерство по производству минеральных удобрений.

Кто-то должен был погибнуть: русский язык, стерпевший такое над собой измывательство, или система, растерявшая законы управления.

Бог сжалился над Россией. Погибла система.

Первым на свободу вышел русский язык. Помню, как мы наслаждались правильной речью демократических газет; вдруг оказалось, что наши журналисты не растеряли чувства юмора и азартно обстреливали изумленных читателей хлесткими заголовками. Слава Богу, исчезли, вымерли, как мамонты, фантастические аббревиатуры социализма всех стадий его развития, и глаз не спотыкается у каждого конторского подъезда о СПНУ или АСУП или НОТ и УП. Лишь в председательской лирике поэта Осенева остались “сОзыв и Отзыв депутатов”, а лидер “Народовластия” сам, небось, позабыл, что означала причудливая конструкция “закупки по импорту”, которой Председатель Совета министров СССР ошарашил когда-то изумленных сограждан. Газеты выходят без штампов... Ну уж нет, попадаются, и еще какие. То и дело натыкаешься на сентенцию: “Свет в конце тоннеля”. Красиво, ничего не скажешь. Только задумался кто-нибудь, откуда явилась такая красота? Из брошюры Р. Моуди “Жизнь после жизни”. Этот самый свет в конце тоннеля человек видит в момент клинической смерти.

Теперь Москва другая. Глаз, как на свежей майской траве после многомесячного грязного снега, отдыхает на веселых вывесках и рекламе.

Фирма “Эльф”. Это вам не “Главнефтепром”, хотя занимается вроде тем же самым: меняет нефтяные потоки на денежные и наоборот. Вот булочная. Не “Мосхлебторг”, а благозвучная “Лейла”. Глаз ищет овощную лавку “Меджнун”, но натыкается на импровизированный прилавок из ящиков с роскошными абрикосами и нектаринами. Ценник гласит: “Оприкозы — ... рублей, никторины — ... рублей”. НИКТОрин? — в этом есть что-то философское.

А вот это уже мистика. Передо мной посреди людной улицы красуется вывеска

ЧЕХЛЫ ОБИВКА АНАТОМИЧЕСКАЯ КОЖА ВЕЛЮР

Демонстративно вертя на пальце ключи от машины (мол, я не просто так любопытствую, я потенциальный клиент), поднимаюсь на означенный второй этаж. Вхожу. Передо мною — пожилой лысоватый человек, совсем не похожий на бухенвальдского палача. Он что-то строчил на зингеровской ножной швейной машинке, инструменте, заведомо мирном, изготовленном в тихую пору 300-летия Дома Романовых, но мне в тот миг показалось, что это была... Впрочем, в том, наверное, моя беда, что я фильмов ужасов не смотрю, а потому в быту чересчур впечатлительна, да и ассоциативный ряд устаревший: приблизительно так должна была чувствовать себя девочка, заблудившаяся в лесу и постучавшая в дом людоеда. Стараясь говорить как можно безразличнее, спрашиваю: “Скажите, пожалуйста, это у вас анатомическая кожа?” Человек снял очки, внимательно и, как мне показалось, очень медленно оглядел меня и изумленно спросил: “Что-что?” — “Ну, у вас на вывеске написано”, — объяснила я, слегка осмелев, и повторила заветные слова. Он расхохотался: “Да, — сказал он, отсмеявшись, — для таких непонятливых точки надо ставить или, там, запятые”. — “Какие запятые?” — спросила я, чувствуя, что угодила в дурацкое положение. “Ну как же: ЧЕХЛЫ (запятая) ОБИВКА АНАТОМИЧЕСКАЯ (запятая) КОЖА (запятая) ВЕЛЮР (точка)”. Чистой воды obscurum per obscurius (лат.) — объяснять неясное через неясное! Что же такое анатомическая обивка? Морочить голову умельцу с зингеровской машинкой я постеснялась и ушла обескураженная.

Вопрос непроясненный вернулся ночью кошмаром. Грезился то серый штапель, то крокодилья пасть чемодана, заглатывающая мое тело, обитое анатомической кожей, в качестве каковой оказывался то панцирь аллигатора, то белоснежный медвежий мех с проплешинами. Явление полярного медведя, и именно с проплешинами, даже во сне не удивило: прямая ассоциация из прочитанного в последнем номере “Экстры М” объявления: “Театр купит шкуру белого медведя. Можно бывшую в употреблении”. А вы видали медвежью шкуру, никогда не бывавшую в употреблении хотя бы у самого белого медведя?

Что анатомическая обивка всего-навсего призвана покрыть спинку автомобильного сиденья, учитывая строение спины клиента, объяснил мне назавтра приятель моей дочери, предварительно вдоволь наиздевавшись над моим невежеством и развлекшись страхами.

А когда я, обескураженная, вышла из мастерской, нужно было что-то обыденное, чтобы вернуть чувство реальности. Меня слегка знобило. Но почему-то захотелось мороженого. Однако на окошечке ближайшей палатки красовалось объявление: “Учет. Просим извинить за предоставленные Вам неудобства”. Изысканность формулировки меня умилила. Оказывается, сверхделикатность — это такая деликатность, которой тесны рамки правил словоупотребления.

Но мистика преследует московского зеваку, сносно владеющего родным языком.

Мне как-то страшновато обедать в ресторане имени восточного деспота “Тамерлан”. А может, открыть по соседству “Борджиа”? Чем не название для харчевни! Или “Анчар”? Как красиво! Господа новые русские, предлагаю широкий выбор названий для ваших кафе и ресторанов. Впрочем, они и без меня догадались. Идешь себе по улице Никольской (с особым удовольствием уточню: бывшей улице 25-го Октября) и что-то проголодался. Слава Богу, нет теперь проблемы перекусить — гостеприимно распахнуты двери с простенькой вывеской “ЕДА. Фирма КАРМА”. Короче, как Хлестаков у Гоголя: пойти прогуляться — не пройдет ли аппетит. Такая вывеска — чудодейственное средство против самого зверского голода. Правда, один ученый человек, филолог по образованию, объяснил мне, что “Карма” в столовой ведет свое происхождение от глагола “кормить” в своеобразном орфографическом варианте. Тогда — “Корм”? Но это даже для нового русского уха звучит как-то по-скотски, зато “Карма” — красиво. Дальше — больше. Поправить здоровье приглашает клиника “Кураре”, а отдохнуть призывает под свои своды оздоровительный комплекс “Нокаут”, что ж, один удар — и отдыхаешь. Нет, лучше позвать друзей и по старинке отдохнуть (простите, оттянуться) дома. Нет ничего проще: берешь красивенький пластиковый пакет с фирменным знаком “Ренессанс русской упаковки” и идешь в ближайший бывший продуктовый, ныне супермаркет. Если несуеверен, конечно. Ведь не каждый решится покупать выпивку и закуску в ООО “Тризна”. Отрадно, конечно, что нам возвращают исконно русские слова, прямо-таки впихивают их в быт. Спасибо загадочным людям из ЗАО “Сфинкс” с улицы Инициативной подмосковных Люберец. Изготовленная ими туалетная бумага носит гордое имя “Лепота”.

Нет, и в раскованном от тяжелых штампов и формулировок языке сон разума и грамотности порождает чудовищ! Только своих.

Я далека от брюзжания, что де Москва для коренных жителей стала чужим городом и принадлежит теперь новым русским даже не в первом поколении, а, как точно определил Денис Драгунский, в первом полугодии. Если они считают себя москвичами, то, по аналогии с известным отвратительным эвфемизмом, я, вероятно, москвоязычная. Мне невыносимо тяжелы издевательства любых режимов над языком. Особенно забавно смотреть, как карикатурно выворачиваются старые понятия. Хотите устроиться на работу в солидное учреждение под звучным названием “Арьергард” (а какие-нибудь смежники у них, вероятно, фирма “Регресс”)?

Весело жить москвоязычному зеваке. Но почему-то порой я физически чувствую, как шагренево сжимается моя родная, анатомическая, кожа.