Евгений Абдуллаев. Поэзия
действительности (VIII) (Арион, № 2)
После публикации этой статьи
развернулись дискуссии в «Фейсбуке». Оппоненты
упрекали автора за отступления от строгого литературоведческого анализа «по
учебнику» и заявляли, что-де «все до нас открыто» и «незачем изобретать
велосипед». Слава Богу, автор предлагает не параграф учебника, а живое и эссеистиче-ское прочтение терминов «реализм» и «натурализм»
— с углубленным взглядом в историю (античность, Серебряный век, советское
время) и анализом их отражения у современных поэтов. Слово «действительность»,
ставшее частью заголовка этого цикла, здесь обретает двойное прочтение, на чем
заостряет внимание и сам Абдуллаев, говоря о действительности как «ускользающей
категории» и прослеживая изменения поэзии вслед за ее подвижной «текучестью». В
этом смысле интересна структура статьи — конгениальная узнаваемому стилю
Абдуллаева: как нанизывание структурных блоков с обилием коротких абзацев,
сменяющих друг друга подобно заявленной в теме статьи — «действительности». Интересно и соотношение «объективного» и «субъективного»,
сочетающее личное в историческом исследовании — и ненавязчиво-субъективное — в
выбранном иллюстративном ряде (в целом положительная оценка творчества С. Ливинского — но с симптоматичным замечанием о
«стилистической инерции», или откровенно-ироническая — в случае с В. Ермолаевым
и перечислительным рядом в его стихотворении: «…сеанс магии без ее последующего
разоблачения. Как, впрочем, и без самой магии»).
В конце: «Натуралист, реалист... Конечно, использование подобных понятий в
применении к такой хрупкой материи, как стихи, сопряжено с риском: “изм” легко превращается в ярлык. Но граница между
натурализмом и реализмом представляет собой не китайскую стену, а, скорее,
улицу с двусторонним движением: поэты в своем развитии могут двигаться в обе
стороны. Оценочность касается лишь того, что
натурализм, становясь “главным стилем нашего времени”, сужает эстетиче-ский и
идейный горизонт современной поэзии». Дорогого стоит это умение чувствовать
воздух свободы при разговоре о поэзии — и оставаться
аналитически-беспристрастным в своих критических прогнозах.
Алла Латынина. Каждый человек
носит на дне своем немного ада (Новый мир, № 6)
О романе Захара Прилепина
«Обитель». Читателям знакомо сочетание хладнокровности с въедливой
скрупулезностью — характерная черта стиля Латыниной.
Дотошное рассмотрение всех источников, касающихся романа, — интервью писателя,
высказывания критиков о нем, — напоминает расследование; Латынина как мало кто
из критиков умеет не утонуть в этих источниках, сохранив среди обилия мнений
независимый взгляд эксперта и не позволяя себя обмануть. (В доброжелательном
отклике на эту статью Прилепин даже отметил излишнюю
недоверчивость: мол, напрасно сомневаетесь, Алла Николаевна, в реалистичности
одного из эпизодов.) Тем не менее — вызывает доверие само стремление к зоркой
коррекции — например, сказанного писателем в интервью: «Ну, во-первых, в
эмиграции была написана лишь часть мемуаров, что и понятно…». Есть в этой
статье и фраза, ключевая для методологического принципа Латыниной:
«Можно сказать, что все это мелочные придирки. Но из подобных мелочей
проступает тенденция». (Вспоминается высказывание Лидии
Гинзбург (среди творческих заслуг Латыниной, к слову,
и беседа с ней, и исследование ее прозы): «Если вам
кто-то говорит, что он выше всего этого, — задумайтесь, а не ниже ли он всего
этого»). Взгляд опытного криминолога тем интереснее, чем тщательнее
замаскирован под профанный «взгляд читателя»; эта
маскировка избавляет интонацию статьи от какого бы то ни было
апломба, добавляя провокативности и позволяя
ненавязчиво перелистывать роман вместе с критиком: «А вот это ничего не
значит», «А с моей точки зрения, самые слабые места романа…». Латынина пишет,
что «в статье должен быть ясный смысл и никаких противоречий», — но в итоге ее
взгляд получается и ясным, и не столько даже противоречивым, сколько
рассматривающим ситуацию с разных сторон. «Криминолог» Латынина действительно
тонко и изобретательно работает со стилистическими ходами — и статья
оказывается предельно ясной и при этом словно написанной симпатическими
чернилами. «Бесконечные интервью Прилепина», за которые она критикует писателя,
парадоксальным образом встают в ряд с мемуарами соловецких
узников, не выдерживая «конкуренции» (хотя ни об этом ряде, ни о конкуренции
вроде бы не сказано в статье), — а роман, напротив, оказывается «значительно
тоньше и умнее, чем эти толкования»; так что в итоге контраргумент, говорящий в
пользу писателя, оказывается весомее, и остается впечатление подспудного совета
«мол, прочитать стоит». Читая статьи Латыниной,
ощущаешь, что тобой не манипулируют, а осторожно и умело направляют твой
взгляд, — и действительно возникает желание прочитать рецензируемую книгу.
Рустам Габбасов.
Солнцеловы. Очерки о двадцатых (Лиterraтура, № 9)
Здесь слово «критика», как и в
случае с Абдуллаевым, употреблю с осторожно-стью: скорее — литературоведение на
грани эссеистики, предполагающее и апеллирование к фактам, и очень личное,
заинтересованное прочтение. «Главное желание автора этого очерка — научиться
воспринимать “золотые” двадцатые, подарившие XXI веку ключи к модернизму, в их
единой связи с предреволюционным десятилетием и с двумя сталинскими
десятилетиями после. Иными словами, увидеть их в своей подлинности. Видимо, для
этого нужно отправить воображение на ту высоту, которую всегда хотели взять
любители авиации, скорости и пересеченных объемов, — к солнцу. Попытка понять,
услышать время кажется осуществимой лишь при таком широком панорамном взгляде,
а метод напрашивается сам собой: посмотреть внимательно на те
произведения искусства, которые остались без пристального взгляда
исследователей. <…> По существу, рассказ о любимых произведениях и их
авторах имеет смысл лишь при одном условии — их должно объединять нечто столь трудно уловимое, что выражается скорее на уровне чувств», —
говорит автор, выпускник Литинститута и Уфимского авиационного университета,
дизайнер, редактор уфимского альманаха «Гипертекст». Структура очерков создает
впечатление именно такого свободного полета: от разговора о существовании
авангардного искусства в 20-е — к «высмеивающему электрификацию как новую
религию» «конструктивисту Андрею Платонову». В результате получается та самая
панорамная картина, с высоты полета эрудиции позволяющая увидеть картину
времени — в сочетании анализа писательской лексики с историческими и
социологическими обстоятельствами. А в нужный момент можно снизить высоту и рассмотреть
картину более подробно: «Стоит остановиться на мгновение и посмотреть на точку
— место человека в том мире, который рисовали, конструировали, сочиняли
авангардисты. И если в одном случае этот мир был во имя человеческой души
(«Между живой и мертвой природой будет проложен вечный мост» — Платонов), то в
другом — человек приносился в жертву ради будущего». И, наконец, просто
увлекательное чтение. У очерков есть продолжения, опубликованные в последующих
номерах — о Цветаевой, Зощенко, Гумилеве и других.
Анастасия Андреева: Обзор
публикаций поэтов диаспоры в весенних номерах литературных журналов. Михаэль Шерб: Обзор международных фестивалей, турниров и конкурсов
за апрель—июнь 2014 года. Александр Мельник: Русскоязычная поэзия Бенилюкса.
Анна Креславская: Поэты Бенилюкcа. Пять зарисовок и один автопортрет (Эмигрантская
лира, № 2)
Приятно поражает — и огорчает
одновременно, — что журнал, ориентиру-ющийся на литературу русской эмиграции,
работает «за нескольких»,
обозревая широкую картину литературной жизни — не только эмигрантской. В первую
очередь стоит отметить внимание к почти не заполняемой сейчас нише обзоров. В
поле зрения Михаэля Шерба оказывается обширный спектр
фестивалей, отнюдь не ограничивающихся зарубежными; Анастасия Андреева,
обозревая публикации поэтов диаспоры в «Журнальном зале», предлагает «спасаться
от варваризации, охватившей все страны и континенты».
В сущности, тенденция «Эмигрантской лиры» заключается в противоположности самоокучиванию — выделении эмигрантской литературы как
отдельного сегмента, вписанного в общекультурный, общерусскоязычный
контекст. Происходит своеобразная каталогизация составляющих этой территории —
и попытка выделить в каждом «черты индивидуальные» и «черты вечные», говоря
словами Жирмунского. Здесь же отмечу проводимые время от времени опросы
редакции — о поэзии и критике диаспоры и метрополии.
Сергей Ивкин. Иная речь ГУЛа (Вещь, № 9)
И снова к нестоличному
литературному контексту — публикация в пермском журнале: хроника уральской
литературной жизни, написанная поэтом и художником из Екатеринбурга и детально
фиксируемая в его блоге (foxword.livejournal.com). Столь же по-дневниковому
подробно, сколь и непосредственно. О проекте «Галерея уральской литературы»
(Виталий Кальпиди, Марина Волкова) и «автопробеге
издательского дома по библиотекам». О книжных презентациях — и о «пьяном жюри»
и «танцах обнаженных поэтов». Легкая, не снобистская ирония по отношению к себе-участнику и зрителям: «Я переодеваюсь во все чистое,
чтобы избавиться от легкого тремора. Как говорит Елена Сунцова:
“Поэт — это стыдная профессия”. В чистом позориться не так страшно». «Одна из
зрительниц просит, чтобы стихи все же читали приехавшие. И обязательно о любви.
А наедине Марине Волковой она добавляет: “У наших поэтов все понятно и плохо, а
у ваших — ничего не понятно, но почему-то хорошо”». У читателя создается, что
важно, ощущение присутствия на этих презентациях, — перемежаемое прекрасными
стихами Кальпиди и Туренко. В конце указаны все
действующие лица «с паролями и явками». Следом идет материал Кристины Суворовой
о летнем поэтическом фестивале «Компрос». Продолжаем
с интересом следить за фиксированием событий литературной жизни; и Пермь, и
Екатеринбург в этом отношении не уступают «столицам», а последний уже
неформально называют «второй поэтической столицей»: структурированная
деятельность Кальпиди, Ивкина, Подлубновой,
Комарова и других по созданию контекста — разветвленного, но все равно общего —
заслуживает и уважения, и самого пристального внимания. (См. также интервью
Юлии Подлубновой в 7-м номере «Урала» с подробным
рассказом о тенденциях екатеринбургской литературной жизни.)
Стенограмма «круглого стола»
«Современная литературная
критика: имена, проблемы, тенденции» (Новая реальность, № 60)
Тут придется апеллировать к
известной народной мудрости «каждый кулик свое болото хвалит». Хвалить не
станем: всего лишь констатируем, что дискуссия прошла в рамках литературного
проекта «На Делегатской», затеянного научным сотрудником Музея современной
истории России Мариной Яуре и мной в феврале этого
года. Участники — представители разных поколений, — следуя порядку выстроенных
тематических блоков, затронули самые различные, едва ли не все, аспекты
современного литературно-критического бытования. Подробно поговорили об
институтах критического обучения — что, кому и зачем. Елена Сафронова:
«Профессия критика не востребована обществом. Зачем нужна специальность,
которая не получит практического применения? Что касается различных семинаров в
виде форм повышения квалификации — это я считаю более продуктивным…». Горячий
спор развернулся по поводу проблемы «читатель как критик», критериев
субъективности: здесь внимания заслуживают анализ Юлии Щербининой
о формате «Web 2:0», «уравнявшем людей в
псевдосвободе слова», и предложенные участниками формулы роли критика. Татьяна Данильянц: «…Искусный литературный критик должен быть
образован языками, контекстами; он должен быть подвижен, музыкален, открыт
новости как таковой и в чем-то по-своему конгениален автору, о котором он
пишет. И вот если эту формулу (естественно, очень пока сырую и не претендующую
на всеобъемлемость) переложить на известных нам
блистательных критиков Серебряного века — будь то Волошин, или Брюсов, или Гиппиус,
или Анненский, или Мережковский, — то мы обнаружим, что все эти люди обладали
этими качествами. Они были прекрасно образованны не только на территории
литературы, но и отлично знали мировой контекст — культуры, кино, театра,
изобразительных искусств; они знали, как правило, два-три ино-странных языка —
то есть они могли сравнивать Серебряный век в России с Серебряным веком во
французской литературе. То есть они были прекрасно эрудированны — и при этом
они были блистательными аналитиками… Собственно говоря,
к чему мы приходим, обращаясь к нашим временам? <…> Картинка гораздо
более тусклая… Значит ли это, что искусство критики
обязательно подразумевает знание иностранных языков и всесторонний охват
культуры, понимание культуры в целом? В идеале — да. Но идеал существует для
того, чтобы к нему стремиться». Федор Ермошин:
«Важный момент — это харизматичность самой личности
критика. Данилкин, Ширяев, Быков — это в первую
очередь языковая личность, которая проступает из текста. Если эта личность
есть, то критик становится феноменом, неким прецедентом, к которому мы
обращаемся». Хочется отметить не столько действенность подобных бесед, сколько
их неиерархичность, их, можно сказать, избыточность по отношению к
«актуальному» литературному контексту с его распределенностью
ролей — и, стало быть, большую свободу мнений. А еще — подспудное
привнесение лепты в дискуссионное поле, недостаточность которого, что ни
говори, ощущается. Такой вот парадокс.
Стенограмма круглого стола
«Проблемы литературного образования». Секция «Проблемы преподавания литературы
в школе» (Новая реальность, № 61)
Заключительный круглый стол,
состоявшийся в мае на той же площадке. Как и на круглом столе о критике, в
контексте заявленной темы поговорили много и о разном.
Мариэтта Чудакова рассказала
о своей просветительской деятельности в отношении школ и о собственных
гипотезах на основе общения со школьниками и учителями. Заслуженный учитель РФ
Александр Гутов, доцент педагогического университета Михаил Павловец
и доцент РГГУ Сергей Лавлинский поспорили о проблеме
единого учебника и учительской свободе, ФГОСах и ГОСах, взаимоотношениях с чиновниками и инновационных
методиках; в эмоциональном выступлении Гутова прозвучали и слова о том, что
такое сегодня профессия учителя… После их «жарких мужских
споров» контрастными смотрелись два доклада — Наталии Поповой, которая
рассказала о том, как привлекла учителей к чтению современной литературы с
помощью нестандартного подхода к курсам повышения квалификации (заслуживает
внимания и собранная ей подборка цитат из высказываний учителей — об их
нелегкой жизни и изменении отношения к своей работе) — и Елены Камоско, педагога с 25-летним стажем. Как
написал по следам «круглого стола» Евгений Богачков в
«Литературной России», «…из ее выступления (Камоско.
— Б.К.) было понятно, как заново воспламеневшие
в учителе интерес и любовь к литературе передаются ученикам. <…> Когда
Елена Камоско с теплотой в сердце говорила о том,
какую ответственность и радость испытывает учитель, закладывая в души детей
зерна будущего, невольно поражал контраст с тем, что вроде бы логично и
убедительно вещали предыдущие ораторы об учителе как “гуманитарном технологе” и
о “прагматике»” литературы как учебного предмета. И то, что казалось очень
убедительным, уже вызывало сомнения и требовало дополнительного обсуждения».
Небезынтересно обратить внимание и на список современных прозаиков, которых
Попова и Камоско рекомендовали учителям читать с
детьми (в конце стенограммы). Вообще, какой-то необъятный в этот раз получился
«круглый стол». Тем огорчительнее, что опубликованная стенограмма почти не
привлекла внимания; все, как всегда, «клюют» на молниеносные обсуждения из
серии «сам дурак». Но все же обращу внимание, что
материалы второй секции этого же круглого стола, — «Проблемы писательского
обучения» (получившейся гораздо более спокойной и уютной) — можно найти в
ноябрьском (№ 63) номере «Новой реальности».
Юлия Щербинина. После двоеточия.
О насущных задачах литературной критики (Октябрь, № 5)
И вновь Щербинина, и вновь о
проблемах критики. Не со всем соглашаешься в этой
статье, подразделы которой озаглавлены по-комсомольски дидактично —
«Совершенствовать аналитическую оптику», «Преодолеть редукцию» — и посвящены
разговору о негативных тенденциях критического ремесла. В дополнение к «критику-криминологу»
и «критику-авиатору» поговорим еще о «критике-дидакте».
Многое выглядит противоречивым именно в контексте самой позиции автора,
призывающей в том числе и «отказаться от дидактизма» (например, предложение,
начинающееся с «критик должен», характерные подзаголовки — и обличение пафоса
учительства).Въедливый дидактизм автора так и
побуждает ответно прицепиться: ну а подробнее об этом? Нивелируются или
подтверждаются этой «системой» предыдущие примеры? Сомневаюсь и в том, стоит ли
выхватывать предложения из контекста и говорить как об отрицательной тенденции
о популизме критики, так уж отделяя ее от «сферы деятельности... колумнистов, литературных журналистов, газетных
обозревателей»? Ведь в контексте задач автора фразы, жестко осуждаемые автором,
вполне могут работать. (Об этом см. характерный спор в
стенограмме дискуссии о критике и предельно осмысленную и фундированную позицию
Людмилы Вязмитиновой, которая ясно разграничила
понятия. А также возражение Елены Сафроновой,
назвавшей скрупулезность Щербининой «системной
ошибкой филолога»; мне же представляется, что это не ошибка, а
«профессиональная деформация» лингвиста.)
Но основные болевые точки обозначены верно, и ко многому стоило бы прислушаться — даже
несмотря на излишнюю порой артикуляцию на недостатках там, где, может быть,
хотелось бы меньше ставить клеймо и больше задуматься об их природе и взаимном
соотношении. И еще — надо заметить: Щербинина в своей профессии одна — строго,
беспристрастно и, главное, регулярно пишущая о недостатках критики —
маргинального, по сути, ремесла, от разговора о
проблемах которого и большинство самих критиков давно отказались. (Вот пишу это и внутренне содрогаюсь: а не проявил ли, по мнению Щербининой, «демагогическую спекулятивность»? А не назвал ли, случаем, роман «шероховатым, но живым» —
преступление, в оптике критика-дидакта смерти
подобное?..). А отсюда — еще один виток мысли: ее статьи заставляют
относиться строже к себе-критику. Пусть и «заставляют»
— в буквальном смысле слова: порой выстраивая всех по школьной линейке. Но и за
эту возможность «встряхнуться» чувствую благодарность.
