В пределах «ошейника»

Андрей Тарасов. Лаврушинский венок в лицах и страницах. (Судьбы, драмы, травмы писательского дома. Неожиданные прочтения забытого и забитого. Перья золотые и ржавые.) — М.: Новая элита, 2013;

Ольга Никулина. Лаврушинский, 17. Семейная хроника писательского дома. — М.: Новая элита, 2013.

 

Московское издательство «Новая элита», существующее с 1998 года, ставит задачей «отобразить экономические проблемы» и «полнее раскрыть общественно эстетическую жизнь общества». Выпускает оно справочную и энциклопедиче-скую литературу, исторические путеводители по районам Москвы, мемуары, романы. Две книги, о которых пойдет речь ниже, написаны об одном и том же — о Доме писателей в Лаврушинском переулке, но по-разному. Это два противоположных взгляда на один предмет. У Ольги Никулиной — лирические воспоминания о семье, детстве, друзьях, быте, что отражается в названиях глав: «Новоселье», «Двор», «Гости в гостях», «Сквер»... Повествование Андрея Тарасова (в «Знамени» печатался его роман «Болотный марш») по жанру ближе к энциклопедии, в нем фигурирует около пятидесяти персонажей; но вы-строено оно не по алфавиту. Это взгляд на прошлое из сегодня, выраженный дерзко и субъективно.

В Москве есть несколько домов, имеющих название. Дом в Лаврушинском — один из первых писательских домов, построенный в 1936 году, заселенный в 1937-м, к двадцатилетию Советской власти. Сначала он был кооперативным. Квартиры четырех- трех- и двухкомнатные. У Пастернака, например, не хватило денег на трехкомнатную, и он поселился в «двушке». Четырехкомнатные на верхних этажах купили: знаменитый конферансье Гаркави с не менее знаменитой женой-певицей Лидией Руслановой (не писатели, но нет правил без исключений), писатель Лев Никулин с женой, артисткой Малого театра Екатериной Рогожиной... А потом товарищ Сталин передумал, и дом стал муниципальным. Говорили, что деньги, которые писатели внесли в кооператив, вернули им в виде облигаций денежного займа. А квартиры стали распределять через Литфонд Союза писателей, о чем мы узнаем из книги Ольги Никулиной; распределение шло «согласно негласной табели о рангах», а писатели, приехавшие в новый дом, «ощущали себя перенесенными в глухое русское захолустье». Ничего себе «захолустье»: рядом — Кремль, напротив — Третьяковка, с нижних этажей на верхние прибегали любоваться видом «от моста до моста, от Дома Пашкова до Красной площади»... Семен Кирсанов, глядя на окрестности из окон Никулиных, воскликнул: «Лева, да это же Брейгель!»…

В обеих книгах последовательность рассказов о жильцах Дома носит совершенно свободный характер — не по датам заселения и не по ранжиру. Ранжир у авторов свой, и жанр тоже. Свое отношение к каждому персонажу Тарасов заявляет названиями глав: «Почем фунт счастья»; «Чучело орла»; «Цемент соцреализма»; «Циркач стиха»; «Бровеносец в потемках»; «Бендериада как выход из ада»… А вот заголовки в другой тональности: «До чего ж мы гордимся, сволочи…»; «Все потеряно, кроме лица и чести»; «Рыцарь советской мечты»; «Командор гамбургского счета» — это Пастернак, Олеша, Каверин, В. Шкловский…

Все же открывается «энциклопедия» Тарасова буквой «А», причем двойной — главой о Викторе Ардове и Анне Ахматовой. Почти в конце всего списка — еще одно «А», Маргарита Алигер. А между ними — почти весь Союз писателей: Паустовский, Павленко, Гладков, Кирсанов, Ильф и Петров, Федин, Нилин, Луговской, Яшин, Инбер, Либединские, Чуковский, Сельвинский и др.

Сам В.Е. Ардов в Лаврушинском почти не жил — обменял свою «двушку» на Ордынку, где частенько и живала у него Анна Андреевна. Но тем не менее след в Лаврушинском оставил. И в обеих книгах — Ольга Никулина тоже часто пишет о нем как о друге семьи. Тарасов свою главу об Ардове назвал «Шутник из королевской свиты». Шутник — потому что был сатириком и юмористом, а «свита» вокруг него — из королей литературы: Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Зощенко, Лев Гумилев, Слуцкий и другие не менее достойные люди. Да и сыновей Ардова — Алексея Баталова, Михаила и Бориса Ардовых — можно отнести если не к «королям», то к «принцам»... Однако автор не преуменьшает и литературных заслуг В.Е. Ардова: его сочинения были в репертуаре любимцев эстрады — Хенкина, Рины Зеленой, Аркадия Райкина, и книги его выходили (теперь уже многие этого не знают). Виктор Ефимович Ардов был человеком штучным, такие случаются один-два в эпоху. В нашу был еще один такой, — писатель Ивич, о нем писала Н.Я. Мандельштам, — он давал пристанище Ходасевичу, Мандельштаму, Ахматовой и другим опальным и запрещенным, хранил их рукописи, за что сам в любую минуту мог сесть, — пример такого поведения в самые подлые времена поддерживает и дает надежду. И то, что повествование начинается именно с Ардова, — хороший зачин для книги.

Следующая глава названа строчкой из песни Галича «До чего ж мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели» — о Б.Л. Пастернаке. С квартирой ему повезло не очень. Мало того что была тесной, — во время войны в ней расположилась зенитная точка и вместе с мебелью погибли работы и архив его отца, художника Л.О. Пастернака.

Тарасов приводит два письма Пастернака — Сталину и Горькому, отмечая, что «прошения» связаны с «литературными обязательствами»: «…Я давно мечтал поднести Вам какой-нибудь скромный плод моих трудов, но все это так бездарно, что мечте, видно, никогда не осуществиться…». Эти убийственно самоуничижительные строки — благодарность за освобождение сына и мужа Ахматовой (увы, обманно-краткое). В заключение этого очерка автор спрашивает: «Почему так много про Пастернака?». И отвечает: «Потому что он стал проверкой на всеобщую вшивость». Пожалуй, это и есть ключ к книге А. Тарасова.

Призовое место по мировому признанию среди жителей дома с Пастернаком делил Илья Эренбург. Однако Пастернак не принимал позицию Эренбурга: «Такие люди мне непонятны и неприятны неестественностью положения и двойственностью своей роли». Глава о нем называется «Улисс кровожадного века, или Укрощение “Лохматого”». Где все же «кровожадный» укротил «лохматого»… А. Тарасова, конечно, увлекла уникальная биография этой личности и пробелы в ней, которые так и остались загадкой, несмотря на то, что и сам Эренбург достаточно написал о себе, и другие постарались. Как складывалась эта биография, по каким законам, общественным и человеческим? Вначале — полный «букет» трудного подростка из еврейской семьи, наставление на путь истинный старшеклассником Николаем Бухариным и большевистским кружковцем Гришей Брильянтом (в будущем — нарком финансов Сокольников). Затем арест, тюрьма, прошение отца об освобождении и отъезд на лечение за границу (царское правосудие!). Проживание в Вене у «видного социал-демократа Х» — через двадцать лет после смерти Эренбурга названо имя этого «Х» — Троцкий.

Первый сборник стихотворений (1910), первый кумир — не Ленин, а Папа Иннокентий VI. Первая мировая война, воодушевление русской революцией. Возвращение домой, метание между красным и белым террором. Выбор: нищий поэт становится дипкурьером. Арест за шпионаж в пользу Врангеля — освобождает все тот же Бухарин, направляет к заму Дзержинского Менжинскому. И — деликатная услуга: за границей связывать «сочувствующих» с «нашими людьми». «Связал» Сергея Эфрона. Далее — бесконечные метания из стороны в сторону, всю жизнь — из огня да в полымя... Последнее деяние — повесть «Оттепель», которую сам считал слабой. Тем не менее название ее стало символом эпохи.

Почему А. Тарасов так подробно пишет об Эренбурге (а я вслед за ним)? Одна из причин: это имя забыто. Однако биография Эренбурга — наглядная иллюстрация принципов выживания в условиях советского «контрастного душа».

Пастернак говорил о «перековке перьев»: «Даже Вс. Иванов, честнейший художник, делал в эти годы подлости, делал черт знает что, подписывал разные гнусности, чтобы сохранить в неприкосновенности свою берлогу — искусство. Его, как медведя, выволакивали за губу, продев железное кольцо… Он делал это, а потом снова лез в свою берлогу — искусство. Я прощаю ему это. Но есть люди, которым понравилось быть медведями, кольцо из губы у них вынули, а они, все еще довольные, бродят по бульвару и пляшут на потеху публике».

За покорность цепь удлиняют — например, поездками за границу, недоступными простым гражданам. Одним из тех «медведей» был Лев Никулин. Естественно было бы ожидать от Ольги Никулиной подробного рассказа о творчестве отца. Но она не называет в своих воспоминаниях ни одной его книги. Даже когда говорит о присуждении Сталинской премии («В 1952 году папа получил Сталинскую премию третьей степени. Это было больше похоже на бедствие. Такого количества людей в нашем доме я не видела»). Между прочим, премия за роман «России верные сыны», — сообщает Тарасов. Часть главы о Л. Никулине основана на интервью Тарасова, взятого у Ольги Никулиной, из которого мы узнаем о писателе куда больше, чем из воспоминаний дочери. В ее воспоминаниях отец прежде всего — мягкий, веселый, гостеприимный, общительный человек, знающий и любящий поэзию — постоянно читает дочкам то Мандельштама, то Ахматову, в то время запрещенных. И среди гостей его, помимо артистов, коллег его жены, — Ардовы, Ахматова, Олеша, Лидия Русланова... Судя по воспоминаниям дочери, он постоянно находится в заграничных поездках. «Опытный парижанин». Привозит запрещенные книги в то время, когда за них сажали, выполняет разные поручения.

Как и Эренбург, в юности он писал стихи, а потом из артистического кафе «Хлам» прыгнул прямо в члены афганской миссии, затем стал заведующим политической частью Балтфлота, начал писать авантюрно-революционную беллетристику. Накануне Первого съезда писателей отметился статьей против «тлетворного влияния Запада» («Железный занавес»)… Последний его роман «Мертвая зыбь» (1967) — о доблестных чекистах. Его экранизирует Сергей Колосов под названием «Операция “Трест”». Тарасов резко пишет об этом романе, а мне хочется кое-что добавить к тому, что он говорит.

В архиве Ю.О. Домбровского обнаружился отзыв В.В. Шульгина об этом романе и фильме. Шульгин консультировал Л. Никулина по поводу операции «Трест». Запись сделана 07.ХI.1968 в Доме творчества Голицыно, где Домбровский и Шульгин жили одновременно и подружились. Цитирую начало: «… Название это очень удачно. Это действительно нечто мертвое, и, прикасаясь к этим мертвецам, рискуешь заразиться трупным ядом. Поэтому я и отказался принимать какое-либо участие в экранизации и “телевизировании” “Мертвой зыби”. Перед написанием этой книги Л.В. Никулин приехал ко мне в Голицыно и сказал: “Всех тех лиц, о которых пойдет речь, я никогда не видел, вы же видели многих из них, поделитесь со мною вашими живыми впечатлениями”. И три дня я диктовал Льву Никулину, стараясь как можно добросовестнее рассказать ему все, что знал. Он поблагодарил меня и затем в книге написал все наоборот. И когда, незадолго до его смерти, я встретился с ним и упрекнул его, он сказал: “Вы, Василий Витальевич, рассуждаете по-детски, хотя не так уж молоды. Разве я свободен писать так, как хочу? Надеюсь, вы меня поняли?”.

Я понял и пожалел его. Sit tibi terra levis. (Пусть будет тебе земля легка). Но это не избавляет меня от долга хотя бы немного восстановить правдивые образы некоторых людей…» (из архива Клары Турумовой-Домбровской. Не печаталось.).

Л. Никулин имеет и заслуги перед нашей культурой. Он сумел вернуть на Родину часть архива И.А. Бунина, договорившись с его вдовой Верой Николаевной, с которой был знаком по ранним литературным кружкам. И инициировал в журнале «Москва» первую публикацию Бунина — «Темные аллеи».

Чем дальше углубляешься в эти «книги-путеводители», тем чаще вспоминаются строки Высоцкого: «Что за дом притих, / Погружен во мрак. / На семи лихих / Продувных ветрах…». Какие судьбы, «драмы», «травмы»! Практически нет писателей, которых не переехала бы «эпоха войн и революций».

Юрий Карлович Олеша (по-моему, любимый герой Андрея Тарасова) — человек-загадка: сколько о нем написано, сколько сломано перьев. А сколько написано им самим? Всего-ничего. Но какое это «ничего»! Человек, неспособный приспособиться — так определяет его автор «Лаврушинского венка». И главу о нем называет «Все потеряно, кроме лица и чести».

Михаил Голодный (о нем — у Ольги Никулиной) — правоверный советский поэт, погибший в 1949 году на улице Воровского под колесами «черной маруси».

Арестованные по так называемому «делу Еврейского антифашистского комитета» Давид Бергельсон и Дмитрий Стонов (у Тарасова).

Об исчезновении Лидии Руслановой с мужем, генералом Крюковым, пишут оба автора, трактовки их ареста разные.

«Бомба вместо точки» — глава об Александре Афиногенове у Андрея Тарасова. Так буквально и было: 1941 год, октябрь, Афиногенова направляют в Англию и Америку за сбором средств в помощь СССР, и в тот момент, когда он приходит за документами в Совинформбюро, — единственное попадание немецкой авиации в здание ЦК на Старой площади. А до того — в 1936-м исключен из партии — «Троцкистская агентура в литературе». Ждет ареста. Жена-американка пишет Сталину письмо. Прощен. Трудно сказать, письмо ли подействовало или заменивший Ежова Берия проявил «милосердие». Никулина тоже о нем пишет, и здесь у авторов разночтения. Для Тарасова Афиногенов — пример человека, пытавшегося жить свободно «в пределах ошейника» — все та же вечная тема. Но не могу согласиться с иронически-пренебрежительным тоном автора, вызванным, скорее всего, незнанием или непониманием того, что происходило с писателем. Кто тогда жил вне этих пределов? Катаев, освободившийся от «ошейника» только в конце жизни? Любимые Тарасовым Шкловский? Каверин? Паустовский? Казакевич? Ильф и Петров? Их не «переехало»? Кого-то сломало. Кто-то ушел в природу, кто-то зарылся в дневники, кто-то замолчал. Спустя многие годы из дневников мы узнали по-новому Пришвина, Паустовского, К. Чуковского, к мыслям которого постоянно прибегает Тарасов для подтверждения своих собственных…

Читать обе книги захватывающе интересно — очень уж близко время, знакомы люди. Но Тарасов порой вызывает ярость, хочется спросить, например, для чего понадобились ему сомнительные пассажи о Елене Сергеевне Булгаковой в опусе про Луговского, ради какой правды?

В последней четверти книги — те, кто «помельче», идут «в подбор». Тарасов объединяет их по жанрам. «Поэт в “Лаврушке” больше, чем жилец» — это поэты-песенники. «Ржавые перья»? Начинается с Уткина — «комсомольский поэт», потом Голодный — «знаменит, во-первых, псевдонимом, сменившим фамилию Эпштейн в духе Максима Горького…». Не в лучших традициях обязательно раскрывать подлинную еврейскую фамилию, что автор делает неоднократно. Зачем? Все это уже было, было! Затем идут Жаров, Щипачев, Ошанин, Илья Френкель. Далее: цепной пес советской власти, поэт-публицист Н. Грибачев и рядом — лирик Николай Панченко. Что их объединяет?.. А Владимир Соколов и вовсе оказался на задворках: после «Потаенной и забубенной прозы», после «Критической массы», в главе про людей, кажется, просто забытых поначалу автором, о которых вспомнилось в последний момент. О Ермилове тоже можно было бы поговорить отдельно.

 

Из того, что и как видит автор, рассказывая о писателях, волей-неволей собранных под одной крышей, возникает яркая, горькая, страшная картина ушедшего и уходящего времени со всеми его вопросами, сложностями, радостями и проклятиями. Жесткий у Тарасова взгляд, но он оправдан.

Книга Ольги Никулиной — в другой тональности. Это взгляд изнутри. Она не анализирует, а вспоминает. Не буду говорить о ее расхождениях с Тарасовым в оценках того или иного персонажа. Это естественно. Интересно другое. Например, ее высказывание по поводу того, что на фоне окружающего простонародья писатели ощущали себя людьми высшего класса. «Мы и они» — это проходит красной нитью. «Писатели называли трущобу “вороньей слободкой”. Люди из этой “вороньей слободки” и обслуживали их — “докторишка”, портниха, полотер (он же инженер с больным ребенком), юная студентка-машинистка»... Неравенство всегда было и будет, а вот самоощущение зиждется на уровне культуры. Никулина отмечает появление целого «класса» нянь и домработниц («особая культура» — называет это О. Никулина), нахлынувших из деревни в поисках работы. Многие из них не просто входили в семьи, но становились горожанами. Вот это — очень точно. Воспоминания Никулиной восстанавливают быт военного и послевоенного времени: баня, карточки, «тюря»: яйца всмятку со сливочным маслом и хлебом (правда, моя бабушка ела тюрю с черным хлебом, луком и водой, заправленной постным маслом), в магазине — хлеб с довесками, которые счастливые обладатели карточек отдавали нищим. Радиопередачи — концерты по заявкам: голоса Шульженко, Виноградова и Бунчикова; детские передачи со стихами Барто, Чуковского, Маршака. Голос Левитана. И рядом — разговоры и хлопоты писательских дам о моде, о духах, о нарядах. Картинка: Кирсанов на каблуках, в костюме из комиссионки, Тренев с левреткой на прогулке. Ревность, романы, игра в карты, ужины в ресторанах, куличи и пасхи, освящаемые в церкви (как это было возможно в те времена, так, открыто — в церкви?).

Интересен эпизод с загоревшимся во время празднования восьмисотлетия Москвы в 1947 году портретом Сталина. Невероятная история с «подпольным обществом в защиту Сталина против врагов, которые затеяли против него заговор» — детская игра! Многозначительная игра, интересные дети! Гости у Никулиных: Вертинский, граф Игнатьев (напомню — «Пятьдесят лет в строю»), Мура Будберг… Солярий на крыше дома: больной Кома Иванов, лежа на топчане, читает Пастернаку, сидящему рядом, свои стихи; сберкасса в Доме, где писатели-песенники получают свои «потиражные»... Все это — бесценные детали.

Эти две книги об одном московском доме — совершенно разные и о разном. Их одновременный выпуск — поступок издательства. Он побуждает читателя думать.