Александр
Бараш. Свое время. — М.: Новое
литературное обозрение, 2014.
Время
не наше, не мое — аргумент такой же силы, как и стародавнее «среда заела».
Ничего, мол, не поделать, молчи как рыба об лед. Время такое... Люди такие... Название
книги воспоминаний «Свое время» на этом фоне выглядит неожиданно, тем более
странно читать о совпадении внутреннего и внешнего контекста, когда речь идет о
личности ре-флексирующей, интровертной, погруженной в
себя, для которой слово «автаркия» — определяющее. Странно и соблазнительно.
Соблазн состоит в мнимой простоте ответа на вопрос, откуда оно, это совпадение:
так легко все объяснить «солнечной активностью исторического перелома» второй
половины 1980-х, энергией высвобождения «из-под глыб», всеобщим запросом
на «духовность», культуру.
Запрос
на «духовность» — явление не новое и никуда не ушедшее, Бараш
описывает его в применении к итээровской среде: «Любители поэзии из научных и
инженерных НИИ... ждали от литературы в лучшем случае того, что от «науки»
и/или идеологии: идей, концептов. В худшем случае, еще более распространенном,
— развлечения. А желательно, и того и другого под одной обложкой... Но было еще значимое нечто, часто облека-ющее радужным облаком
влечение к интеллектуально-познавательному и к остроумно-развлекательному;
способное, впрочем, и само по себе обеспечить пиетет к серьезной литературе.
Это — мечтательность, склонность к раздумчивости, обычно беспредметная. Ищущая таким образом опредмечивания,
но не слишком напряженно. Она имела внешние признаки интеллектуальности и
философичности при отсутствии чуть ли не наиболее существенного внутреннего
качества — отрефлектированности относительно своих
источников и целей... Правда, собственно к литературе это восприятие литературы
имело отношение не большее, чем если бы вместо
использования тока, идущего по проводам, и понимания его физической природы
любитель тока наслаждался бы тонким звоном линии электропередачи высокого
напряжения на лесной просеке».
Этот
«звон» и ловили миллионы. Описанная ситуация стабильно сохраняется, хотя
аудитория перестала быть столь всеохватной, сузилась до круга «белых
воротничков» офисной интеллигенции, пришедшей на смену итээрам.
Сейчас литературу, отвечающую таким ожиданиям, продолжают поставлять — и
потреблять — в виде «высокого чтива». В нем и
идеи-концепты, и развлекательность, и видимая интеллектуальность с
философичностью. В середине 80-х этот запрос соединился с энергией
освобождения, и многих представителей параллельной, подпольной культуры вынесло
наверх, на люди (в люди?..). В момент совпадения в андеграунде, в среде
диссидентов «больше всего было — порыва к освобождению». Слом застывших форм
оказался (показался) всеобщим. Москва второй половины 1980-х — «время салонов,
клубов, литературных журналов, выступлений при массовом скоплении публики»,
когда уже можно — публично, когда еще нужно — многим. Когда собственная бурная
внутренняя жизнь становится «подателем мироощущения» для других.
Подвох
в том, что движение личности, описанное Барашем,
неизбежно ведет к расхождению с «потоком», к отрыву от «бэкграунда». Совпав на
некоторое время, линии общества и самодостаточной личности опять неизбежно
расходятся.
На
переходе от первой книги воспоминаний «Счастливое детство» (НЛО, 2006) к роману
о литературной юности особенно ясно видно это вырастание из ниши (под
таким заголовком публиковались фрагменты) — в свое время. По внутренней
логике освобождения можно предположить, что задуманная третья книга о жизни в
Израиле, куда Бараш уехал в 1989 году, будет об
автаркии в пространстве иной страны, о собственном ответе на экзистенциальный —
постоянный — вызов себе самому. О замысле третьей части цикла говорилось еще в
одном автобиографическом тексте Бараша — книге «Част-ные
лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими» Линор
Горалик.
«Свое
время» в первую очередь не о совпадении, а о поисках своего, о расставании с
любыми готовыми формами: «литературный юноша своего времени» отправляется на
поиски своего мира — прочь от чужих шаблонов, из пространства «счастливого детства»,
«из мира “академической” и технической интеллигенции».
На
уровне личной семейной истории его уход обозначен первой женитьбой, попыткой в
буквальном и переносном смысле построить свой дом.
На
уровне литературном — это движение от утренников в ЦДЛ и первого ЛИТО
«Магистраль», от юношеского внимания к Гумилеву и «передозы»
Блока, от предстрадания как образа жизни к
Мандельштаму и Набокову, потом к Бродскому: «...где-то между Набоковым,
Бродским и «московскими концептуалистами» пульсировала исходная точка, с
которой начиналась собственная траектория». Уход от «чопорности и зажатости постакмеистического канона» тоже назван прощанием с
«семьей», зафиксированным поэмой «Эпикриз» (лето 1985-го).
Бараш
не просто вспоминает (напрасно в одной из аннотаций «Счастливое детство»
тяжеловесно поименовали «томом мемуарной прозы»), в контексте времени он
анализирует собственную личностную и творческую эволюцию, не только говорит о
ней — наглядно показывает на примере собственных стихов, щедро включенных в
книгу: от «Вздымает валы
очистительный мрак, / Где мы паруса натянули. / О Ultima Thule, плавучий маяк, / Ultima Thule!..» — через стихи,
которые стали песнями группы «Мегаполис», к финальным, заключающим книгу, к
стихотворному постскриптуму: «Мой друг Ксенон рассказывал...».
Внутреннее
движение — все время — на отрыв: «Вместо инерционности, клаустрофобии закрытого
пространства прекрасных, но готовых форм, где, что ни делай, все равно внутри
сказанного кем-то другим, вместо этого — прямое высказывание, какое есть. “Драйв”
сродни тому, что в роке... Ощущение — как открывшееся новое дыхание,
освобождение».
«Драйв»
привел к пересечению с группой «Мегаполис», в 2012 году отпраздновавшей свое двадцатипятилетие. Тогда на радио прошел ряд интервью с Барашем и Олегом Нестеровым — творческим ядром группы.
В
«Мегаполисе» «все соединялось и реализовывалось, как немногое до и после», —
пишет Бараш. В одном из интервью он представляется
сторонником теории о том, «что в каждое десятилетие, в каждую эпоху в каком-то
виде искусства концентрируется некая наибольшая энергетика, такая точка
актуальности, художественной, социальной. В 60-е это была литература, в 70-е
живопись, в 80-е — рок-музыка»*.
Драйв, музыкальный и словесный поток — творческий, медитативный, дающий
освобождение самосознания, объединил в песнях группы «то несоединимое, которое
вроде бы не может существовать в одном сознании, “не вынесет двоих”. — Что мы,
бывшие советские люди, несем в себе: опыт ужаса антиутопии, насилия,
бесчувственности ради того, чтобы выжить... — и медитативность,
и мягкость, почти до дара слез» (курсив автора). Мягкость скорее
музыкальная — в стиле The New
Romantics, а тексты были весьма жесткими.
Несмотря
на упомянутую теорию, не было разделения музыки, литературы, живописи,
напротив, скорее синкретическое соединение этих начал в рамках авангардного
искусства. Люди параллельной культуры (параллельной чему? —
замечает Бараш. Если на
месте «главной» — «серая дыра»?) ощущали себя художественным, политическим и
социальным авангардом. «За счет искусственно возведенных вокруг нас
идеологических стен мы варились в одном котле. К тому же эти стены давили на
нас со всей силы, давили так, что атомы друг с другом начали соприкасаться,
вступать в действие». Закон тесноты поэтического ряда срабатывает на биографическом
уровне: концептуалисты, метаметафористы, Гребенщиков,
Сапгир, Мамонов, Венедикт Ерофеев... Бараш дает
краткие — в несколько штрихов — яркие портреты, анализирует стихи,
характеризует манеру поведения. Среди тех, о ком вспоминает Бараш,
олицетворением освобождения от застывших форм становится Пригов: видеть его —
«школа интеллектуальной и личностной провокации думать, держать форму, не идти
на компромиссы с депрессивностью в любом виде». И отдельно рядом —
«номенклатура-в-андеграунде», сменяющая бурлящее живое
«пространство имен» (и то и другое — названия глав). В «номенклатуре» — те, для
кого литература была средством, чьи цели лежали за пределами целей
эстетических, художественных, а спуск в андеграунд оказывался социокультурным
жестом, лишенным внутреннего содержания и глубинной внутренней логики. Вместо
живого движения и драйва — застывание формы, которое иллюстрируется эпизодом на
Франкфуртской ярмарке: Виктор Ерофеев «примерно в той же позе, с такой же
пластической “интонацией”, что и в московском домашнем салоне в середине 80-х»
представляет «литературный андеграунд в СССР».
Глава
о Бараше в уже упомянутой книге «Частные лица»
называлась «Превращаться в то, что больше тебя...», она и завершалась
стихотворением, откуда эта цитата (прежде оно публиковалось в «Новой юности», №
5 (98), 2010). В финале слова: «Образ жизни: / превращаться в то, / что больше
тебя». «Свое время» выявляет путь к подобному образу жизни, в этой истории
подпольной культуры парадоксальным образом стирается привычное представление о
художнике в конфликте с социумом: «Нонконформистская антропология
предопределила не какую-то фатальную брутальную коллизию с социумом, а нечто
более продуктивное — участие в создании и поддержание соответствующего — себе —
контекста: современной литературы, музыки, “арта”. Вместе со слоем таких же, по
культурной антропологии или по антропологической культурности, людей, которых
объединял в один круг эксперимент по превращению образа мыслей — в образ жизни,
в то время в том месте».
Движутся
тектонические слои вместе с нами или нет, главное, что можно делать, —
создавать и поддерживать свой контекст, собственную самодостаточность
независимо от совпадения (несовпадения) собственного движения с внешним. Какое бы время ни шло через нас.
*
«Эхо Москвы», программа «Попутчики», 01.04.2012.
http://echo.msk.ru/programs/poputchiki/873373-echo/
