Чудаков. Анатомия. Физиология. Гигиена

 

 

XII

 

Валентин Хромов: Тогда МК проявлял невероятную смелость. Редактора за такую смелость снимали, проходило время, газета совершенно меняла свое обличье, даже внешне, заметки опять становились интереснее, смелее... Опять сменяли руководство, газета засыхала, а через полгода расцветала опять. И Чудаков там со своими хохмами был всегда, при всех редакторах.

Виталий Третьяков: И первую послевоенную славу МК в годы хрущевской «оттепели» принес как раз Алексей Иванович <Флеровский>, будучи главным редактором этой газеты. Кстати, любопытно, что снят с этой должности он был по решению ЦК КПСС. За этим, как мне рассказывали, стоял Суслов.

Мне рассказывали эту историю. Может быть, что-то там было и не так, но сама по себе она интересная. В то время на советские экраны вышел испанский фильм «Королева шантеклэра». Все его смотрели, были колоссальные сборы, объяснимые хотя бы уже тем, что советского зрителя тогда еще не очень баловали зарубежными фильмами, особенно такими, где в красках показывалась, ну, совсем непохожая жизнь. И МК опубликовал на этот фильм разгромную рецензию, в которой фильм назывался образцом пошлости, мещанства, потребительства и прочих зараз западного образа жизни. Но ни тот, кто писал эту рецензию, ни главный редактор Флеровский даже не подозревали, что, оказывается, в этот фильм были вложены деньги Коммунистической партии Испании. И успешный прокат этого фильма по всему миру и в Советском Союзе — это же колоссальная аудитория! — приносил деньги испанским коммунистам, находившимся тогда еще, при Франко, в подполье. Я полагаю, что о связи «Королевы шантеклэра» и испанских коммунистов вообще мало кто догадывался тогда в СССР — ну, разве что, может быть, кроме главных редакторов «Правды» и «Известий». Короче говоря, то ли испанские коммунисты нажаловались на МК, то ли сами сообразили, что разгромной рецензией подрывают экономику дружественной компартии, но в итоге Флеровского сняли. (Альманах «Развитие и экономика» № 5, март 2013)

Сергей Чудаков: «Королева Шантеклэра» – увы! – имеет валовый успех в наших кинотеатрах. Наблюдается буквальное утонутие московской публики всех возрастов в этих приторных цветных буржуазных «взбитых сливках». <…>  Оставшийся абзац статьи мне бы хотелось заполнить вот какой мыслью. В советском прокате не было, к большому сожалению, ни одного фильма лучшего испанского режиссера Луиса Бунюэля. <…> И особенно следовало показать у нас «Назарин» — лучший атеистический фильм в истории мирового кино. Сам я года два назад пережил настоящий культ Бунюэля, которого и сейчас включаю для себя в пятерку лучших мировых режиссеров (остальные четверо: Довженко, Виго, Дреер, Куросава). Так вот, помимо чисто киношных соображений, меня еще восхищал в Бунюэле бескомпромис-сный атеизм, точное онтологическое чутье. («Вкус и мера Шантеклэра» — МК от 5 февраля 1967)

Татьяна Маслова: Я не знаю, какой он был в религии. Осетинский говорит, что он был язычник — что-то я этого не заметила.

Ирина Нагишкина: Гуманности у него не было. И был он чистейший атеист. Не верил ни в бога, ни в черта. И говорить о религии не любил, можно было даже не начинать. Читал, конечно, что-то по религиоведению, но говорить об этом не хотел, отстранялся.

Хотя — о Духе мы разговаривали часто. Я ему: «Что с вами, атеистами, говорить о Духе?» Он: «Нет — это вы, сударыня, тогда просто не понимаете, в чем дело. Чистый Дух — это как раз понимают только атеисты, потому что у нас он отделен от человека — это Абсолют, Абсурд и Абстракция, и всё, заметьте, на А».

Какое-то время Сережа интересовался оккультистами. Он их быстро нашел всех по Москве. Больше никто не подписался по ним ходить, кроме меня. Мы честно обошли все эти квартиры — телепатов, оккультистов, со всеми поговорили. Всех Сережа высмеял, хотя и я и он результаты неплохие показали по их обследованиям. На чтение мыслей, например. Сережа телепатам этим сказал: «Чтение мыслей довольно трудное дело. Не ваши же мысли читать — у вас и читать нечего. Если бы настоящие мысли…». То есть довольно быстро разочаровался. Но московские мистики и на меня не произвели большого впечатления. И масоны ему не понравились — и на дачи он к ним ездил, и в подземелье лазил — не понравилось, ерунда.

 

Сергей Чудаков:

 

О Боже я предельно одинок
Не признаю судьбы и христианства
И наконец как жизненный итог
Мне предстоит лечение от пьянства

 

Сергей Мнацаканян: Году в 1967-м мы прогуливались по советскому Бродвею, то есть по улице Горького <...> И вот около ВТО Германа окликнул высокий, тощий и весьма миловидный лицом парень. Герман нас познакомил:

— Сергей...

Судя по всему, этот Сергей был человек без комплексов. Он протянул руку мне и Илье, ладонь была теплая, не очень энергичная, и сразу начал с «главного»:

— Вы представляете, — сказал он, — заклеил одну девочку... Ноги — во... — он провел рукой на уровне своего лба. — Остальное — прическа!

Знакомство это произошло осенью, снег еще не выпал, но было зябко. Наш новый знакомый стоял в распахнутом пальто, весьма потертом, серого цвета. (Ретроман, или роман-ретро. — М.: МИК, 2012)

Петр Вегин: Я всегда любил медленно брести по Кудринской площади (по-советски — площадь Восстания) до Триумфальной (по-советски — площадь Маяков-ского). Там, вскоре после домика доктора Чехова, я как-то наткнулся-споткнулся на него. Причем второй, с которым он шел, в момент столкновения как бы отсутствовал и возникал в реальности спустя мгновение, равное фотовспышке. Второй был не кто иной, как Бродский. (Опрокинутый Олимп. — М.: Центрполиграф, 2001)

Ирина Нагишкина: Бродского считал хорошим поэтом. Но — неразвившимся. «И потом — вот ты говоришь, что у меня мало позитива. А там где позитив? Одна кислятина еврейская и депрессняк».

На Южинский^*  Сережа ходил иногда, но презирал их всей душой, «сексуальных мистиков» этих. Они ему казались тупыми, хотя это было явно не так. Они просто говорили гораздо хуже, чем он. Разве что Женя Головин произвел на Чудакова впечатление. Во-первых, он считал Женю хорошим поэтом, а таких он всегда выделял. Он и Губанова считал хорошим поэтом, хотя отмечал, что очень много сора, все недоделано и недописано. Про Головина так ни разу не говорил.

Московских поэтов вообще знал всех, и слушал их, и читал. Его почему-то любил Эренбург. И Сережу Эренбург интересовал — притом что первой волной эмиграции Чудаков не интересовался, Эренбурга он выделял. Эренбурга и Алданова.

На эту троицу — Евтушенко, Вознесенский и Белла Ахмадулина — он плевался откровенно. Несколько выделял Давида Самойлова. Почему-то выделял Светлова, странно говоря о нем: «Все-таки майор Красной Армии». Для него это было важно, он и папу моего называл «майор Красной Армии». Папа у меня и в самом деле был майором, и папе Чудаков неожиданно тоже понравился. Когда у нас как-то побывали Сапгир, Холин и Цыферов, папа сказал: «Разве это поэты?». Пока не появился Лимонов — во всей своей красе: в кудрях и вельветовом пиджаке. Про него папа сказал: «Это поэт, с ним я выпью, ему я налью!». Чудаков же покорил папу тем, что знал совершенно неожиданные вещи — он мог вдруг заговорить про какое-то направление Белорусского фронта, на котором папа воевал, и говорил с таким знанием дела — о брустверах, об оружии…

Андрей Битов: Допустим, я его встретил у Вадима Кожинова. Не буду делать вид, что Кожинова не было. Он тогда еще не занимался русофильством, а писал такое довольно тоскливое литературоведение. Единственно, что бесспорно — он любил поэзию по-настоящему. Возможно, он знал стихи Чудакова. И вот Чудакова я встречал там. Я же не москвич, и, как питерский наезжающий, а не живущий (я стал здесь жить окончательно лишь с конца 1970-х годов) по приезде захаживал к Вадиму Кожинову, который о Чудакове знал много. Так что к моменту встречи Чудаков как ракушками оброс для меня легендами, рассказами о нем, и я рассматривал его с любопытством. А он уже читал первый вариант «Пушкинского дома» (который начал ходить в списках), приблизительно треть романа по объему. И книгу он знал — не только как похититель книг (что тоже было слухом, я не хочу подтверждать слухи, которых не проверял), но и как знаток, изнутри и снаружи, знал о книгах все. Он сразу сказал мне, что это напоминает «Труды и дни Свистонова» Константина Вагинова. А я еще не знал такого автора, может быть, слышал только — об «Опытах соединения слов посредством ритма», но о прозе ничего не знал. Потом я прочитал и понял, что он очень точно попал, интонация, действительно, вагиновская присутствует — но это подсказано, скорее, Петербургом, точнее — Питером, поскольку это не Петербург и не Ленинград.

Наталья Горбаневская: Сережа Чудаков был человек типа «злой мальчик». В 68-м году, после суда над Гинзбургом (а они считались друзьями), он оказался еще и трусом: когда ему предложили подписать «письмо друзей», он не сознался, что боится, а накричал, что мы-де людей провоцируем. (В кн. Валентина Полухина. Бродский глазами современников. — СПб.: журнал «Звезда», 1997)

 

Главному редактору газеты «Комсомольская правда»

В партком газеты «Комсомольская правда»

Копия: в правление Союза журналистов

 

В газете «Комсомольская правда» от 18 января 1968 года опубликована статья Ф. Овчаренко «В лакеях». Каждый из нас знаком с кем-либо из осужденных и знает обстоятельства дела, и на этом основании мы утверждаем, что статья содержит искажения фактов и дезинформирует читателя. В частности, Гинзбург и Галансков представлены в ложном свете — как тунеядцы. Эти утверждения легко опровергаются реальными трудовыми биографиями осужденных, их характеристиками и трудовыми книжками.

Гораздо существеннее и опаснее ложная информация о самом деле. Например, в статье говорится: «При обыске у Гинзбурга, Галанскова и Добровольского были обнаружены принадлежности шпионской экипировки — копирка для тайнописи, шапирографы, инструкции, антисоветская литература, листовки». Ни у Гинзбурга, ни у Галанскова, в отличие от Добровольского, ничего подобного обнаружено не было — это очевидно из протоколов обыска, копии которых есть как в деле, так и у родственников. Вина подсудимых, по словам Ф. Овчаренко, доказана «показаниями большого числа свидетелей, авторитетными заключениями экспертов». Во-первых, на процессе фигурировала только психиатрическая экспертиза, которая, как известно, устанавливает вменяемость, а не вину. Во-вторых, как бы ни трактовать показания свидетелей, ни один из них — даже Брокс-Соколов — не подтвердил связи Гинзбурга и Галанскова с НТС.

Мы не будем продолжать перечисление всех искажений истины, допущенных в статье. Сказанного уже достаточно, чтобы поставить вопрос о профессиональной добросовестности автора статьи «В лакеях». <…>

 

Н. Горбаневская

О. Тимофеева

А. С. Вольпин

Л. И. Гинзбург

С. Чудаков <…>^* 

 

Январь 1968, Москва

(Процесс четырех. — Амстердам: Фонд им. А. И. Герцена, 1971)

 

Наталья Горбаневская: Не знала, что он подписал. Мне он отказался подписывать. Может быть, еще кто-то к нему ходил. Я ведь никого не уговаривала — если человек отказывался, я сразу поворачивалась и уходила.

Лев Прыгунов: В начале зимы 1968 года я в последний раз ночевал (вернее, попытался переночевать) у Чудакова. Я позвонил ему уже ночью и почувствовал какую-то странность в его тоне — он, слегка поколебавшись (чего никогда не было), все-таки позвал меня к себе и сказал, что он меня сам встретит у двери. Я не придал этому особого значения, но, когда увидел Чудакова, я сразу понял, что все-таки что-то произошло. Поскольку у меня не было никакого выхода, я не стал его особенно расспрашивать. Он меня оставил у двери и сказал, чтобы я проходил через коридор в его комнату только по его знаку. «А когда зайдешь, тут же закрой дверь на ключ и никому не открывай, что бы ни случилось. Я тебе потом все расскажу. Открой окно и жди, когда я тебе снизу свистну. На столе лежит связка книг — ты мне выкинешь ее в окно. А потом, шери, ложись спать и ни о чем не думай. Главное — никому не открывай дверь!» Я безумно хотел спать, зашел по его знаку в комнату, закрыл дверь, взял связку книг и с трудом открыл замерзшее окно. Через пару минут снизу послышался свист, и я вспомнил рассказ Лермонтова «Тамань» — так все было таинственно и тревожно. Я высунулся по пояс в окно и, увидев внизу на тротуаре смешную фигурку Чудакова, кинул ему книжки. Не выключая свет, я лег в ереминское кресло и тут же заснул. Сквозь сон я услышал металлическое позвякивание в замке. Я мгновенно проснулся и сидя в кресле не отрывал глаз от замка. И вдруг я увидел, что кто-то с той стороны выталкивает мой ключ из замка — я сделал глупость и, закрывая дверь, не провернул ключ. Я хотел вскочить и заткнуть его назад, но опоздал. Ключ со звоном упал на пол. Минут десять и с той, и с этой стороны было гробовое молчание. А потом с той стороны один раз провернули ключ в обратную сторону.

Самым страшным для меня была полная неизвестность. Правда, Сергей предупредил меня, но толком ничего не сказал: кого надо остерегаться? От кого он убегал? Итак, я замер. За дверью тоже замерли — ни звука, ни движения. Минут через десять ключ повернули второй раз — и снова тишина. Я приготовился к бою — очень тихо оделся и взял в руки тяжелую бутылку из-под вина. И вдруг двери распахнулись — бесшумно и полностью. Но за дверью никого не было: один громадный черный проем сталинской двери. Это было точь-в-точь, как в фильме ужасов.

И только тут у меня появилась догадка: за дверью могла быть мать Чудакова. Но была ли она одна — свою мать Сережа ни в грош не ставил. И на самом деле: минут через пять полной тишины с обеих сторон из темноты медленно вышла странная и страшная фигура со сверкающими глазами, закутанная в черную шаль, и молча, резким театральным движением своей костлявой руки указала мне на дверь, и рука ее мне показалась невероятно длинной, а лицо буквально пылало гневом. Я тихо, виновато и поспешно выскользнул из комнаты и с невероятным облегчением пошел в родную «Украину» — было уже два часа ночи. Я так и не узнал, что произошло у Сергея в ту ночь. И почему надо было выкидывать книги из окна? Одно слово — «Тамань». (СИЧ и др.)

 

 

XIII

 

Рената Гальцева: Когда мы летом 1968 года приезжали в Тайнинку на дачу к Дмитрию Ляликову, чтобы окончательно согласовать текст статей для философской энциклопедии, за кустами периодически мелькал Чудаков. Он жил на дереве у Ляликова.

Анатолий Медведев: Не знаю, что имеется в виду. Столпником он не был, разумеется. Береза там росла, старая, огромная, разлапистая. Может, Сергей забирался на нее и читал книжки? Но я такого не помню.

Я был женат на сестре Ляликова, Наталье Николаевне. И после моего перевода на работу в госпиталь Бурденко получилось так, что я на правах любопытного родственника часто оказывался в гуще бесед за столом в Тайнинке. На тех вечерних чаепитиях, где кроме Чудакова и Михайлова собирались также академик Басов (между прочим, лауреат Нобелевской премии по физике!), который приезжал на Тайнинку говорить о бессознательном, поэт с православным уклоном Передреев, известный всем Вильям Похлёбкин, Вадим Кожинов, Виктор Петелин… Говорили обо всем, ведь для большинства из них беседа и была главным занятием в жизни. Конечно, основным центром притяжения был хозяин, Дмитрий Николаевич. Сережу очень интересовала область психопатологии, причем больше в философском аспекте, в том ключе, как Ляликов ее трактовал.

Но Чудаков — это многоканальная система, я бы сказал. И когда Дмитрий Николаевич был не в ударе, когда Сережа для себя его исчерпывал, тогда он из этих десяти-двенадцати человек за столом намечал новую жертву и обращался к новому кладезю знаний, начинал его расспрашивать, дотошно расспрашивать. Даже удивительно, как у него голова столько вмещала! При этом знания были не в «пассиве», когда человек только знает, и всё — нет, он их использовал, он предвидел многое. Например, он говорил, что настанет время, когда сперму будут продавать, чтобы повысить рождаемость. Какие-то даже немного скабрезные стихи на эту тему он написал за ночь. Я их порвал потом, к сожалению, может, и не надо было...

К Тайнинке он прибился, потому что дома как такового у него не было, как и друзей в полном смысле этого слова. Если не было точек соприкосновения, если вы не могли его чем-то заинтересовать, удивить — другом Сережи стать невозможно. Бывал он в Тайнинке и зимой, и весной, и летом. Летом понятно — большой сад... Любил ходить по саду, просто гулять. И когда я его за безделье ругал — говорил, например, что хорошо бы хоть грядку какую вскопать, он мне отвечал: «Вы, Анатолий Николаевич (по имени-отчеству меня звал — я же все-таки полковник в военном госпитале), как английский плантатор!» В шутку, конечно. Очень остроумный человек был. Реагировал моментально, без раздумий. Мимика великолепная. Запущенный был, а так красивый. Лицо светилось.

В отношении его физического состояния: несмотря на общую неуютность жизни, он поддерживал себя в хорошей форме — среднего роста, подвижный, достаточно сильный, крепкий, в движениях четок — не падает, не натыкается. Хотя спортсменом он не был — это не его стезя. Но форму поддерживал, это он понимал.

Одежда у него всегда была с чужого плеча — ботинки, брюки, все. Зимой он спер у моей жены плащ. Так и ходил в нем, не придавая значения, что он жен-ский. Но даже это вызывает у меня сейчас только улыбку. Этический аспект у него начисто отсутствовал — видно, в силу бездетного детства. Мог появиться, сразу — не поздоровавшись — пройти на кухню, выпить кофе и только потом, вернувшись, сказать, что вот он я — пришел.

И, конечно, книги — это в порядке вещей... Ляликов переживал кражи болезненно, и бывали скандалы. Ведь у Дмитрия Николаевича были такие редкие экземпляры, что и в Ленинке не найдешь. Но что интересно: начнешь Чудакова отчитывать, потом посмотришь — ну за что? За что его ругать?! Это же Сережа! Он такой, и все равно он светлый. Ляликов тоже в итоге всегда прощал.

Надежда Суханова: Я увидела Сергея Чудакова в первый же свой визит на «дачу» Ляликова в апреле 1969 года. Запомнилось, что, поскольку визит был не-ожиданный, для меня не сумели найти одеяла на ночь и Чудаков отдал мне свою шинель (в буквальном смысле шинель — военную).

Поскольку дом был довольно большой и место находилось всем, Сергей жил у Ляликова иногда по нескольку месяцев. Занимался спортом, тяжелые гантели его долго потом хранились в доме.

Дмитрий Николаевич составил машинописный сборник его стихов. Стихи его были в основном на обрывках бумаг, на обложках и страницах книг. Часто читал свои стихи вслух. Читал обычно стоя, почти без жестикуляции и интонирования, ровным голосом. Особенно мне нравились «Отцвели георгины...» и «В пальто с какого-то покойника...». Сережа был очень хорошим собеседником. Всегда был оживленным, несмотря на трудную жизнь.

Сережа с Дмитрием Николаевичем подолгу, целыми ночами беседовали, зачитывались книгами уникальной библиотеки Д.Н. Особенно они любили Василия Розанова «Опавшие листья» и книги по искусству: Сальвадора Дали, Боттичелли, импрессионистов и другие. (http://sergey-chudakov.livejournal.com/73418.html)

Ирина Нагишкина: Очень хорошо знал живопись и XVIII века, и XIX, и XX, в котором мы жили. Рассказывал, как у художников появлялась слава, какие группы и как завоевывали успех — он считал этот процесс логичным, всегда происходящим как по расписанию. «Молодость каждого стиля орнаментальна, упадок декоративен» — не знаю, его это фраза или цитата, но повторял он ее часто. Очень много знал про школы и стили.

В консерваторию ходил, музыку слушал, но не до конца. Я и сама не всегда выдерживала задние духовые, там, где литавры стоят — очень громко иногда было, и я выходила в коридор — там Чудаков и ошивался, бегал туда-сюда. Нет, музыкален он не был.

Но здесь, на Бронной, мы пели иногда с Сережкой самые простые песни: «Ты пропой, пастух, мне в дудочку на заре…». Блюзов никаких не пели, он их терпеть не мог. И так же, как и я, не любил Битлз — мимо они прошли. Короче, мы пели русские народные песни с ним — вдвоем, очень тихо. Слух у него был. Повторюсь: не могу сказать, что он был музыкален и по-настоящему любил музыку. Но по-настоящему музыку вообще мало кто любит, даже среди музыкантов.

Все-таки он был литературный человек. Анализировал, отрицал или поддерживал — с ходу, любое произведение. Битова, например, он с самого начала выделил. А Аксенова напрочь отрицал. Так оно и вышло с ними.

Ирина Роднянская: Мне, современнице битовского литературного пути, уже не передать, видно, свежести первого, давнего впечатления. <...> Сергей Чудаков (человек немалых талантов и несостоявшейся литературной судьбы), ровесник молодого автора, помог мне тогда понять, в чем тут дело: Битов, сказал он, не советский писатель, он не пишет обстоятельств, общественной принадлежности, среды, он берет существования как таковые. (Тогда это действительно считалось чуть ли не «антисоветским», ибо попахивало «идеализмом» и «метафизикой».) (В кн. Андрей Битов. Обоснованная ревность: повести. — М.: Панорама, 1998)

Андрей Битов: Как же я напился в первый свой день на родине! Помню, что встретил на Арбате Рогожина^*, а дальше ничего не помню...

Проснулся, думаю, в Армении. Но смотрю: сарай какой-то странный, сам я одет и обут, а вместо чистой и тщательной постели, приготовленной руками жены друга или ее сестры, лежу это я на раскладушке, обернутый в тюремное одеяло. Глянул в окно: лужок, березы... Дома! Слава Богу!.. И напиться-то можно только на родине! — такова была моя первая, вполне патриотическая мысль.

Разулся я, побродил по мокрой траве, такой свежей, — какое счастье! Голова чуть меньше болеть стала. Кто бы мог подумать, что и пятки с головой связаны?.. Разыскал друзей, сразу двух, — они в другом сарае спали, — но Рогожина среди них не было. Бочаров и Чудаков были их фамилии... Как вы сюда попали? А ты как сюда попал? — ответили они мне. Где мы? Ладно, чего спорить, похмелиться бы...

Тут и Рогожин — как из-под земли. Все объяснил, хороший человек. Что мы не где-нибудь, а у него на даче. Это мы в сараях, а он в доме спал, с женой и дочкой. Тут же поскребли мы по сусекам: копейка да копейка — рупь. Рогожин, тот пустой стеклотары еще насобирал... Нагрузили это мы Чудакова, как самого молодого, и на велосипед посадили. Выехал это он по кривой из ворот на большую дорогу и уехал, казалось, навсегда.

Увидел я жену Рогожина — вышла она с дочкой на руках на крыльцо. Обрадовался я ей, заулыбался и руками замахал.

— Глаза бы мои тебя не видели! — сказала она, но дала мне полную кастрюлю щей. А щи, вчерашние, еще трезвые, — утром единственная возможная еда.

Тут и Чудаков, к счастью, припетлял на своем велосипеде. Правда, фару разбил, но сам цел и бутылки целые.

Фара же ни к чему — и так светло.

И вот сидим мы вчетвером, утро такое хорошее, пьем «Розовое крепкое» и щами из кастрюли поварешкой захлебываем. Понемножку и разговор пошел. У меня на душе — Армения, как ссадина. Смотрю на друзей и от любви плачу:

— Как же это — где русские? А мы кто такие? А вот мы где!

И действительно, сидят передо мной Бочаров, Чудаков и Рогожин — уж такие русские, дальше некуда. Волос — русый, нечесаный, глаза — все голубые, как на подбор, немножко красные с перепою, как у кроликов, и носы все — курносые, щетина же — рыжая. Такие красивые, не темные — светлые, и лица, как у детей, в точь такие. И вдруг слово забытое поражает меня — отрок! Это же все отроки сидят, кому за тридцать, кому за сорок, а лица-то — отроков. Нетронутые совсем. Никакой мужской побежалости на лицах их нет. Даже щетина кажется первым пушком.

— Отроки мы! — кричу. — Нет и не было на Руси мужчин. Одни пришлые. Псы-рыцари, да варяги, да французишки! Старцы еще были, а теперь нет, теперь старики... Раньше, значит, отроки и старцы, а теперь отроки и старики. Вот оно в чем дело-то!

Смотрят тогда они друг другу в лица, как в зеркала...

— А ведь верно! — говорят. (Неизбежность ненаписанного. — М.: Вагриус, 1999*)

 

До 1968 года Сергей Чудаков работал внештатным корреспондентом в различных журналах и газетах. Числился в «группкоме писателей» — организации, объединявшей тех творческих работников, кто не являлся членом Союза писателей, и придававшей им легальный статус. В 1968 году был оттуда отчислен: набрал авансы и командировочные, за которые не сумел вовремя отчитаться, т.к. «не мог заставить себя сесть в поезд», чтобы отправиться в командировку. С тех пор он фактически становится «литературным негром», пишет статьи за других. Учащаются конфликты с милицией. Дома почти не живет.

 

Сергей Григорьянц: Женя Харитонов, у которого Сережа периодически ночевал, жаловался мне на него: регулярно просит разрешения поменяться брюками, а через три-четыре месяца, превратив харитоновские брюки в натуральные лохмотья, предлагает их вернуть и получить назад свои. Тогда никто, конечно, особо за одеждой не следил — но все-таки не как Сережа, который всегда выглядел оборванцем.

Сергей Мнацаканян: Мне довелось встретить его еще несколько раз, но случайные встречи на московских перекрестках, беглый разговор за чашкой кофе в Доме журналистов или в кафе «Лира» не перешли в более подробное знакомст-во, он был слишком импульсивен и непостоянен для дружеских отношений. Обычно он бывал с похмелья, все более потертый и часто даже неряшливый. Такой он и в стихах, которые не были предназначены для советской печати. Они вообще не были предназначены для чего бы то ни было. Это главное отличие истинных стихов от рифмованной печатной продукции. (Ретроман, или Роман-ретро. — М.: МИК, 2012)

 

Сергей Чудаков:

 

Останусь псевдонимщиком и негром
Сожженной пробкой нарисую грим
Просуществую каторжником беглым
От плоти толп ничуть неотделим

 

 

XIV

 

Евгений Рейн: Я встретил Чудакова на Арбате. Там была шашлычная «Риони» напротив Вахтанговского театра. Он показался мне довольно странным — на нем была длинная дубленка, какая-то соболья шапка. Он мне рассказал, что он снимает подвал фотографа Тункеля (это главный фотограф «Огонька»). У него был подвал — знаете улицу Маркса-Энгельса^*? Она обходит Музей изобразительных искусств. В этом подвале он собирал девиц и сдавал их каким-то восточным людям. И он меня пригласил в этот подвал. Я увидел, что это абсолютный бордель, что туда приходят какие-то азербайджанцы, грузины, абхазцы и снимают там девочек.

Чудаков сказал, что он сделал гениальное открытие. Откуда он брал этих девочек? Каждый год, когда были экзамены в ВУЗах, приезжали провинциалки. Те из них, которые не поступали, были готовы на все, чтобы остаться в Москве. Он их клеил и давал им приют в своей квартире на Кутузовском проспекте. А в подвале Тункеля была их явка. У кого-то на даче Чудаков снимал порнофильмы, причем он сам писал сценарии.

Максим Викторов: Впервые я попал в студию Виктора Татаринцева по кличке Ятив зимой 1969 года. <…>

В какой-то момент, среди шума и гама, я услышал восторженный лай собаки Машки, и в кухню ввалился мужик постарше хозяина квартиры, но совершенно неопределимого возраста, с заячьим треухом в руке, в засыпанном снежной крупой пальто и с охапкой книг подмышкой. У него было скуластое раскрасневшееся лицо, горящие искорками веселого безумия глаза чуть навыкате. Мы познакомились, он чуточку шепелявил. Это был Сергей Чудаков. Он сложил стопку книг на кухонный стол и выудил из глубин пальто бутылку вина. «А где же ваша девушка?» — спросил он. Я отвечал, что пришел один и что здесь в первый раз. «Коль пришел ты без ГЕРЛА, пить ты будешь из ГОРЛА!» — молниеносно выдал он. <…>

Из студентов МОХУ^** к Ятиву захаживали еще Витя «Усатый» Крапошин и Никита Алексеев. Позже появился и Игорь Кислицын со своими замечательными работами, многие из которых еще тогда стали известны на Западе. Художники тянулись в ятивскую квартиру косяками, приносили и показывали свои работы, рисовали.

По вечерам начинал собираться народ, возвращались из читален интеллектуалы: Алик Медведев, прекрасно владеющий французским и обожающий все французское; изысканно элегантный в своем потертом вельветовом пиджаке и синих джинсах Володя Крюков по кличке Достоевский, ныне он — переводчик с немецкого романов Густава Майринка. Появлялся задумчивый религиозный юноша Олег Соболев по прозвищу Одесса, поскольку был беззаветно предан этому альбому группы «Биджиз». (http://sergey-chudakov.livejournal.com/27603.html)

Лев Прыгунов: Потом мы как-то встретились с ним на улице Горького, и он, как всегда, держал под мышкой кучу всяких книг, и я спросил его, что он теперь читает. «Только философов-немцев и высшую математику! Остальное тоска», — ответил он. И показал на самом деле книги Канта, Гегеля и какие-то учебники высшей математики разных технических вузов. (СИЧ и др.)

Виктор Крапошин: Чудаков гораздо старше нас был, совсем мужик. Нам непонятно, даже смешно было: как это — поэт? Надо портвейн пить, слушать Rolling Stones и ничего больше делать не обязательно. Но он нам стихов и не читал никогда. Да и выпивал редко с нами: рюмочку выпьет и убежит. В общем, это был личный ятивский знакомый, а не наш. Появлялся всегда со стопкой книжек непонятных под мышкой. Он, по-моему, их воровал, сдавал букинистам. Один раз мы развязали узел — там какие-то справочники технические — фигня, в общем…

Лев Прыгунов: Подвал состоял из трех-четырех комнат, две из них были довольно просторны. Иногда почтительно заходили какие-то хиповые молодые люди и так же почтительно вскоре исчезали. Были две или три девочки лет по семнадцать, а то и моложе — пухленькие туповатые пэтэушницы, снятые Сережей с подмосковных электричек. Совсем недавно я встретил своего старого товарища Толю Кипу — музыканта и руководителя оркестра знаменитого ресторана «Архангельское», где в 70-е иногда закрывались двери в положенные 12 часов, а гульба продолжалась до утра, и мы вспомнили Чудакова, которого Кипа хорошо знал. Кипа тоже бывал в подвалах на Знаменской и однажды со своим другом увел от Чудакова очень красивую девушку Алену, и Алена несколько месяцев жила с его другом как жена. Чудакова эта история очень задела, и в одном стихотворений («Филипповой Лиде — заявление») он ее отразил:

 

...Зато у нас определенно
блистательно пойдут дела
но проследи чтобы Алена
меня опять не предала.

 

(СИЧ и др.)

 

Максим Викторов: Здесь мне предстоит более подробно написать о Сергее Чудакове, и я нахожусь в некотором затруднении перед дилеммой: что является правдой, а что — домыслами, поэтому я ограничусь собственными хаотичными впечатлениями, мозаика которых, если повезет, может сложиться потом в реальный образ. Чудаков был своего рода стержнем, «фаллическим столбом», вокруг которого скрипела, стонала и кружилась пестрая сексуальная карусель ятивского полуподвала. Подавляющее большинство приходящих девушек были, так или иначе, закадрены Сергеем. Тут были и юные абитуриентки, собирающиеся поступать в вузы, и бунтующие половозрелые дочки из элитных советских семейств, и даже стайка «центровых» валютных проституток во главе с некоей Илоной. Порой они использовали этот удобный «флэт», чтобы расслабиться и навести марафет перед ночной сменой. Их появление сопровождалось обычно волнами ароматов иностранного парфюма и задиристыми подначками в адрес нас, желторотых юнцов, когда они начинали чисто автоматически высокомерно кокетничать с нами. Чудаков внимательно опекал их, не потворствуя вольностям с «местным населением».

На моей памяти состоялось несколько визитов кого-то из элитной творче-ской «богэмы» Москвы, когда для вечерней «случки» оставались одна-две такие девицы. Клиент приходил чаще вместе с Сергеем, который препровождал его в узкую тесную комнату с удобной по тем временам кроватью, где его уже ждала дама. На дверь шутники прибили табличку «Процедурная». После сеанса обычно следовала культурно-просветительская часть программы: перед парой любовников приоткрывалась дверь в комнату, где сидели и возлежали ребята и девушки вокруг подноса с чайником или бутылки вина со стаканами, слушая музыку и ведя бесконечные дебаты по любому насущному поводу. «А вот здесь — наш «Клуб одиноких сердец», прошу любить и жаловать», — обычно комментировал Сережа, или: «Эти ребята — наше будущее, золотой фонд советской молодежи»… Девица выразительно хихикала, а клиент, отступая в тень вешалки, кривил лицо в саркастической ухмылке. После таких визитов нередко оставалась печатная продукция порнографического характера, ведь иногда требовалось чем-то расшевелить клиента, а до появления видео еще оставалось добрых двадцать лет…

Остается непроясненной финансовая сторона сделки, здесь я судить не берусь. Во всяком случае, сам Чудаков выглядел всегда, как великовозрастный нищий студент, в своем знаменитом демисезонном пальто, обмотанный шарфом, с портфелем под мышкой и съехавшей набекрень шапке-ушанке. Под пальто он носил один и тот же мешковатый свитер ручной вязки и серые мятые брюки. (http://sergey-chudakov.livejournal.com/28109.html)

 

Сергей Чудаков:

 

амплуа сутенера
продолженье отбора
положенье актера
на подмостках позора.

 

12 января 1970

 

Виктор Крапошин: Один раз мы ходили с Чудаковым в парк Горького кататься на коньках. Коньки всем покупал Ятив, он знал какой-то магазин на Преображенке, где они стоили всего ничего.

На Чудакова коньки не налезли, он в итоге плюнул и пошел по льду без них. А чем они занимались, как я понял? Банально все — к девкам молодым приставали, школьницам. Вешали им лапшу на уши, про «хотите сниматься в кино» и прочее. И волокли их куда-то потом, не снимая коньков.

И в тот же день мы поехали — зачем-то нам на «Кутузовскую» нужно было... Жена у него, что ли, там жила? Жена или сожительница — в этом смысле. Мы там вышли и тоже видели, как Чудаков к женщинам пристает. Поэтических подходов у него не было: пойдем, чего расскажу — и все. Выходит из метро матрона — нам казалось, чуть ли не пятьдесят лет ей, в шапке огромной, сиськи здоровые... Идет, что называется, несет себя. И тут Чудаков — а он же оборванец, классический оборванец — шарфик намотанный кое-как, пальтецо, грудь открыта, с книжками, в кедах: «Девушка, девушка!». Они от него, конечно, убегали: «Хулиган!» и прочее.

Максим Викторов: Как этот человек мог за четверть часа «окрутить» любую даму — этому я не был свидетелем, но Ятив был и рассказывал, что зрелище это поистине фантасмагорическое, настоящий хэппенинг. Обычно сам Сергей описывал нам сценки уличного соблазнения, жестами, словно режиссер-постановщик, показывая дислокацию персонажей. При этом он отчаянно шепелявил, перемежая свою речь неконвенциональной, как ныне говорят, лексикой, и наукообразной терминологией, видимо, заимствованной из книг по психологии поведения и гештальта, которыми зачитывался Сережа.

Особенно запомнилась визуально очень богатая история о соблазнении на ул. Малая Бронная, в жестокую февральскую метель, когда от момента знакомства до ключевой сцены фелляции позади киоска «Мороженое» прошло всего десять минут… Секрет Сережиного обаяния оставался для мужчин так до конца и непроясненным, но дамы на его особые вибрации реагировали молниеносно. Поэтому я, как и еще пара моих друзей, у которых были девушки не из ятивского круга, не спешили приглашать своих постоянных подруг в стены полуподвала.  (http://sergey-chudakov.livejournal.com/28109.html)

Виктор Крапошин: Он жил там, на Грицевец. Ятив нам так и говорил — там комната Чудакова, дальняя. Там у него книжки лежали. На кухне часто компания какая-нибудь сидела — кухня огромная, — так Чудаков войдет в квартиру (на три ступенечки от входной двери спуститься надо было), поздоровается и сразу проходит вглубь — отоспаться, что ли... Иногда выйдет, позыркает — что делается, схватит хлебушка и назад.

Как-то я прихожу — он один во всей квартире. И он мне говорит: «Надо бы вина выпить». Вина-то мы выпили, и вдруг Чудаков начал мне по-отечески выговаривать: «Что ты здесь делаешь? Видишь, какой тут смрад... и т.д. Ты молодой, нормальный, у тебя вон — усы... Не ходи сюда!». Воспитывать, можно даже сказать, спасать меня начал. Целую речь произнес, причем быстро — так, как он всегда говорил. А завершил неожиданно: «Чего мы сидим? Час уже разговариваем, а бабы-то нету! Ты как хочешь, а я пойду на розыск».

Максим Викторов: Сергей не особенно откровенно делился предметами своих штудий в читальнях библиотек. Но то, что он страшно интересовался психологией, психоанализом и теорией архетипов Юнга, — это факт. Однажды он, вернувшись из «пробежки» по книжным магазинам, с восторгом извлек из порт-феля и продемонстрировал нам книгу испанского нейропсихолога Дельгадо, только что купленную им в «Академкниге»^*. Профессор прославился тем, что вживлял электроды в черепную коробку быка, и импульсы, поступающие в мозговые центры животного, кардинально меняли его поведение, в том числе и на поле корриды. Чудаков с воодушевлением зачитывал целые куски и, подобно пророку, сулил ближайшим поколениям человечества ту же судьбу управляемых через дистанционные пульты зомби.

Другой книгой, отмеченной его и нашим вниманием, был один из первых доступных широкой публике сборников статей по женской сексопатологии. Здесь Сергей превращался в актера поистине театрального масштаба. С неописуемыми гримасами и умопомрачительно-ироничными комментариями он декламировал целые абзацы. Конечно, это нужно было видеть и слышать. Содержание книги представало перед аудиторией совершенно новой и неожиданной стороной. Сначала, с невозмутимой миной на лице, сродни Бастеру Китону, и голосом Левитана: «Больная N за месяц до помещения в стационар заманила обманом двенадцать лиц мужского пола, среди которых было пять подростков, в замк-нутое помещение складского типа, и в течение полутора суток принуждала их к совокуплению с собой. На исходе первых суток требовала применять для ее удовлетворения подручные средства, прихваченные ею с собой, как то…». Далее следовало скрупулезное судебно-медицинское перечисление. В какой-то момент непроницаемое выражение на лице читавшего распадалось на каскад искрящихся ужимок, и потоком сознания лились убийственные комментарии. Ятив же недоверчиво посмеивался, вытирая руки кухонным полотенцем (он в эту минуту жарил котлеты), и приглашал присутствующих к столу: «Кушать подано, господа, накапливайте жизненные силы!». (http://sergey-chudakov.livejournal.com/28109.html)

Виктор Агамов-Тупицын: Иногда мы гуляли по Бульварному кольцу и, если мне удавалось блеснуть красноречием, Чудаков вел меня в пирожковую возле Манежа (напротив станции метро «Библиотека Ленина»), где я получал несколько пирожков и кофе. Другие, более респектабельные знакомые сидели в кафе «Националь». <…>

Сережа был моим другом, и мы с ним непрерывно что-то обсуждали, пытаясь поразить или впечатлить друг друга (за неимением иной аудитории) трансгрессивностью суждений, что — несмотря на Сережино отсутствие — продолжает оставаться моим основным занятием. Я никогда не вникал в подробности его выживания, и он меня в них не посвящал. Мы были всего лишь собеседниками, совершавшими ритуальные прогулки по Бульварному кольцу.

Несмотря на монологичность речевой экспрессии, Чудаков всегда был в состоянии оценить яркие или нестандартные высказывания другого, что создавало благоприятные условия для «взаимовыгодного» интеллектуального обмена, хотя ни о какой выгоде, кроме символической, никто из нас в те годы не помышлял. Помню, как-то раз я изложил ему свою теорию кратных повторов, которую считал основным законом «событийности Бытия», и он ошеломил меня фразой: «выходит, наследие Гомера — это в основном тавтология». В сущности, так оно и есть, хотя речь шла о массивах, во много раз превышавших размеры «Илиады» и «Одиссеи». Так или иначе, мне в тот момент было двадцать пять, а ему чуть больше тридцати. (Круг общения. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2013; переписка с составителем)

 

Сергей Чудаков:

 

Но я еще найду единственный размер
прямой как шпага и такой счастливый
что почернеет мраморный Гомер
от зависти простой и справедливой.

 

Людмила Петрушевская: Еще раз я встретила Сережу Чудакова в начале 70-х в фойе Школы-студии МХАТ, на пятом прогоне спектакля Володи Салюка «Утиная охота» по пьесе уже погибшего Вампилова. Причем на первой же сцене погас свет, и зрителей пригласили выходить с документами! Свет включили, и мы скорбно потянулись к дверям. Наивный Сережа Чудаков, с трудом занявший место, выходя, запасливо оставил свою котомочку на стуле. Нас проверили и в зал больше не допустили. Я все думала, бедный Сережа без сумочки! <...>

Все, что <...> скороговоркой произносил Сережа Чудаков с улицы Горького, — это был уже готовый театр. Пьеса «Чинзано». («Афиша», 2 августа 2011)

Виктор Крапошин: Еще нас Чудаков учил, как печать подделывать. Приемный отец Ятива, у которого он, собственно, и жил, получил большое по тем временам наследство — три тысячи рублей. «Отец» этот человек был сильно пьющий, до такой степени, что никак не мог прийти трезвый за деньгами. С большим трудом оформили доверенность на Ятива, но не хватало какой-то окончательной бумаги с печатью. И вот Ятив мне говорит: «Старичок, ты художник — должен нарисовать». Куда там — нарисовать: печать маленькая, таких и кисточек нет. А Чудаков подсказывает: надо взять яйцо, взять уксус, накатать — все знал! Ощущение, что печати он сто раз уже так переводил.

И в итоге они с Чудаковым пошли получили эти деньги. Ятив купил мотоцикл подержанный, «Урал», и они поехали на нем на юг — гулять, отдыхать. Это, наверное, уже 1971 год. И там их обобрала баба местная. Фотоаппарат увела, все — вплоть до паспортов. Так печально все закончилось. Хорошо, мотоцикл они ей не оставили. Хотя его тоже потом пришлось бросить на обратном пути, в Туле.

 

Сергей Чудаков:

 

Предъявили мне бумажку
Разрешили мне сказать
Дайте чистую рубашку
Перед тем как расстрелять
И почти убитый даже
Я сквозь холод ледяной
Вспомню как лежал на пляже*
Рядом с девушкой одной
Ранним утром просыпаюсь
В розовеющем саду
Пахнет порох, накаляясь
Залп. Сейчас я упаду

 

*Сухум, 1971

 

Максим Викторов: У Ятива была специальная папочка с тесемками, куда он скрупулезно складывал все клочки и обрывки бумаги, на которых Чудаков писал стихи. Виктор был уверен, что рано или поздно Сергей прославится, как гениальный поэт. Многие строки Ятив помнил наизусть, некоторые запомнились и мне. Еще Медведев Алик знал наизусть многие из стихов Сергея <…>. Чудаков то и дело терял эти листки, а то, что он записывал на крошечных клочках, сидя в читальне Ленинки, видимо, и вовсе утеряно. (http://sergey-chudakov.livejournal.com/28109.html)

Виктор Крапошин: Ятив подбирал бумажки за всеми. Не думаю, чтобы что-то сохранилось. Году в 1972 Ятива выгнали с Грицевец: положили в психбольницу и выселили — сначала на Остоженку, потом еще дальше. Так все и прикрылось.

 

 

XV

 

Олег Осетинский: Когда мы с ним прогуливались по Красной площади — шли, болтали, подошла девушка: «Молодые люди, вот вы стоите у Мавзолея Ленина, вы кто?» — «Он поэт, я писатель, сценарист». «Вы не дадите нам интервью?» Мы ничего не подозревали, а поскольку Сережа говорил гораздо лучше (я тогда стеснялся), то Сережа чеканно, без единой остановки, сказал, что он думает про Россию. Последняя фраза была такая: «Россия лежит вокруг трупа, Россия трупная страна, и ей никогда из этого не вылезти». На следующее утро ВВС это передало^*, через два дня Чудакову позвонили домой, сказали: рукописи больше не приноси и не появляйся. Дальше за него хлопотали тысячи людей, Евтушенко, кто только не хлопотал! Даже Михалков. Но все — это был конец.

И началась его новая стезя. Это Вийон, это русский Вийон! Такого же уровня. Я Вийона считаю замечательным поэтом. Я говорю по-французски и по-старофранцузски, и я отвечаю за свои слова. (Радио-4)

Сергей Григорьянц: У Сережи не всегда можно было понять — говорит он правду или нет, я и не допытывался — рассказывает и рассказывает. Например, он рассказывал, что давал интервью в маске (!!!) телевидению Би-би-си. При этом с кем-то из западных корреспондентов он действительно был знаком.

Олег Михайлов: Показательно, однако, что, хотя к услугам тонущего были комфортабельные плавсредства в образе многочисленных газет и журналов, выходивших «за бугром», Чудаков не сделал ни одной попытки воспользоваться ими (но охотно дал крутое интервью Би-би-си, кажется, в 1971 году). («Наш современник» № 8, 1992)

Виктор Агамов-Тупицын: Однажды мы с Сергеем Чудаковым были в гостях у корреспондента ВВС, где меня спросили, что бы я сделал, если бы стал главой правительства СССР. «Поехал бы куда-нибудь с государственным визитом и в первый же день попросил политического убежища», — ответил я. Это тут же передали по ВВС, я потерял работу и в течение года ночевал у разных друзей, боясь приходить домой.

Что именно говорил Сережа корреспонденту ВВС — не помню <...>. Но он всегда много и очень ярко говорил о политике. (Круг общения — М.: Ад Маргинем Пресс, 2013; переписка с составителем)

Константин Кузьминский: «Родина начинается прежде всего с возможности ее покинуть», — афористически высказался поэт, журналист и циник Сергей Чудаков на вопрос участкового под аккомпанемент пресловутой песни. (Антология «У Голубой Лагуны», т. 5А, — Newtonville: ORP, 1986)

Александр Николюкин: Чудаков был легендарной фигурой. Он жил позади Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Там было старое здание Института марксизма-ленинизма, на воротах которого повесили большой портрет Ленина к очередной годовщине, к столетию, может быть. Чудаков мне рассказывал, что он его ночью поджег, и портрет сгорел. Такие были у человека настроения... («НГ-Exlibris», 18 апреля 2013)

Петр Палиевский: Он меня поразил необыкновенно умелой, жесткой критикой того, что в критике нуждалось. Он необыкновенно едко и точно вскрывал любую шелуху. В то время начался совершенно идиотический культ Ленина — с портретами, песнями и т.п. Чудаков это очень четко уловил. Это отразилось в стихотворении, которое Чудаков написал, когда я поехал от журнала «Вопросы литературы» по Волге пропагандировать журнал. В том числе в Ульяновске, конечно, останавливались. По возвращении Серж жадно расспрашивал меня, что и как, и написал на эту тему стихотворение.

Смотрите, как он исключительно точно врезался в этот культ Ленина: «Ильич отсель, наш ангел лысоватый, / Был вундеркинд, а ныне — экспонат»^**. Понятно, что это критика культа, который тогда набирал силу, а не самого Ленина — но какая тонкая! Из Ленина делали второго Христа, отсюда «агнец лысоватый» — агнец Божий. Существовала целая литература уже: отец, брат (выполнявший роль Иоанна Крестителя), мать — «Святое семейство». И он моментально и очень точно вонзил в это лезвие своего голоса. Дальше: «Играла мать кучкистские сонаты». Но никаких сонат кучкисты не писали! Я был в ту поездку в Доме-музее Ленина в Ульяновске и поинтересовался, что стоит на рояле, какие ноты. Оказалось — «Жил-был у бабушки серенький козлик»!

Анатолий Медведев: Редко у кого были такие последовательные взгляды на коммунизм. «Большевизм должен быть похоронен» — это его постоянная присказка.

Владимир Вишняков: Он был, конечно, по сути антисоветчик — внутренне созревший, не скрывающий этого. Интонация проглядывала — вроде все нормально, а что-то не то… Он не был открытым антисоветчиком в значительной степени потому, что это было немножко ниже его уровня, который он хотел соблюдать. Относился к власти скорее презрительно — а не политически и идеологически.

Я очень хорошо помню площадь Маяковского (в 1960—1961 году), и вот там — Чудакова не было. Там собирались поэты-ораторы, ему там делать было нечего, да и он, видимо, считал для себя слишком грубым занятием вылезать на балюстраду.

Ирина Нагишкина: У него была присказка, когда он нас тащил проходными дворами: «Изучайте проходные дворы! Большевики победили только потому, что хорошо знали проходные дворы, вот и разбили юнкеров!» Кстати, он был уверен, что Советский Союз ненадолго, что он развалится, именно как империя.

 

В начале 1970-х Чудаков неоднократно признается, что в последние несколько лет потерял волю, стал пассивным, вялым. Изменилось мировоззрение — то, чем дорожил прежде, ради чего кипятился и горел, оказалось мелочным, несущественным, суетой сует. Он стал нелюдим, опустился, его завтрак состоит из двух стаканов красного вина и вчерашней булки. Разумом понимает, что надо что-то делать, как-то менять свой образ жизни, но недостает энергии, воли: не удается реализовать ни одного плана, идеи. Теперь он «уже не тот», смешно вспоминать бурную юность. Он никем не стал, «неудавшийся вундеркинд», «полудитя», даже стыдно признаться, что ему уже за тридцать.

 

Андрей Битов: Возвращаясь к встрече у Кожинова — не знаю, кто сколько выпил и кто кому первый нахамил, но я задним числом прошу извинения за свое хамство. Может быть, оно было вызвано тем, что он мне сказал. Слово за слово, что называется. Свое безобразие я помню и в нем раскаиваюсь, его — не помню, значит — его нет. Я приблизительно ему что-то такое сказал: «Как же так, Сергей (или Сережа? Сережа он был, да) — при таком количестве знаний, достоинств, таком разнообразии талантов и прочего… — а почему тебя никто не уважает?». Вот это я сказал. И тут он взорвался. Мне теперь стыдно, что я ему это сказал. А я действительно не знал ни одного его стихотворения. Но вот этот дух неуважения, который был у всех — у тех, кто его принимал, но устроился по жизни…

 

В этот период Чудаков относительно продолжительное время живет с восемнадцатилетней девушкой, представляя ее окружающим своей женой. Рассказывает про их отношения совершенно не смущаясь, в самых интимных подробностях. Родителям пришлось разыскивать девушку через милицию.

 

Ольга Голодная: Он был инфантилен. Такому, как Сергей Чудаков, нужна была мама — вот, знаете, есть такие жены, которые и няни. Которые все должны и могут брать на себя — заботу и денежную, и моральную, и психическую. Он был совершенный ребенок, беспомощен, инфантилен. Он же был очень талантливый человек, если б он был практичен и рационален — он бы мог достигнуть очень многого. Деньги как приходили к нему, так и… — ничего не мог скопить. Наверное, не было стимула — не было детей, не было любимой женщины, много было, но не было единственной. Таким людям нужна Анна Григорьевна Сниткина…

Ирина Нагишкина: Никогда я не знала его интимных дел. Ноги-то я видела у него дома, на стенке нарисованные. Но похотливым он не был, страстным он не был, любителем женщин как таковых он не был, истериком, как Губанов, он не был. На женщин с точки зрения как одеты вообще не смотрел, говорил: «Элегантная, ну и что? — и слово-то без рифмы останется...»

Непонятно, что ему надо было, но точно не идеальную жену или невесту. Он больше дружить был способен с некоторыми дамами или поддерживать легкие светские связи. Жениться не хотел ни на ком, в отличие от Осетинского.

Хотел он — идеальную проститутку. Чтобы не Оксфорд, конечно, но язык английский знала. Танцевать чтобы умела и любила — стриптиз, само собой (тогда это еще робко говорилось). Хорошо, если Гайдна от Брамса отличить сможет. Вот и все.

Лев Прыгунов: В 1970 году я снимался в Болгарии и там подружился с очень смешным, остроумным и образованным выпускником Болгарской духовной академии Тони Радковым, и когда летом 1971 года Тони оказался в Москве, я его потащил на Кропоткинскую знакомить с Чудаковым. <…>

…в тот день, когда мы были у Сережи с Тони, мы выпили у него пару бутылок вина, и я ушел, а восторженный Тони повел Сережу с какими-то девочками сначала в ресторан, а потом к себе в номер «Метрополя», где они устроили «фантастический секс», после чего девочек благополучно выпроводили из гостиницы, а Сережа остался ночевать в номере у Тони.

На следующий день мне позвонил Тони, и мы договорились с ним встретиться в «Национале». Тони был весел и невероятно возбужден и тут же рассказал, чем закончился визит к нему Чудакова. Утром Тони брился в ванной, и через открытую зеркальную дверь он увидел, как Сережа стал рыться у него в карманах, вынул бумажник и вытащил из него все деньги, какие у него были — 800 левов. Рассказывая это, Тони смеялся. «Ты у него их забрал?» — спросил я. «Да нет, я был так потрясен, да и он тут же выскочил. Но я не жалею: Чудаков для меня — самый большой подарок в Москве!» Дня через три ко мне подошел в «Национале» Сергей Богословский и спросил меня, не сошел ли Чудаков с ума окончательно? «А что?» — «Вчера он меня спросил, не могу ли я ему помочь разменять 800 болгарских левов!» Я встретил Чудакова недели через две на Центральном телеграфе и при всем народе загнал его в угол и молотил короткими ударами ему под дых: «Так ты собирался восстановить Русскую Культуру? Так ты благодаришь моих друзей?» Сережа до конца шел в глухую несознанку и кричал: «Шери! Это клевета! Это кто-то из девочек!» — «А 800 левов (удар!) — тоже кто-то из девочек (удар!) — хотел поменять (удар!)?!» — «Шери, это недоразумение!» и т.д. и т.п.

Этот омерзительный случай развел нас года на полтора. (СИЧ и др.)

Татьяна Маслова: Когда я ждала свою дочку от Косолапова, нам сказал Осетинский, что на Сивцевом Вражке есть дом на слом. А дом на слом в советское время — это еще год-два там можно жить. Двухэтажный дом, мраморная лестница… Телефон, который работал (!!!). На втором этаже две комнаты, ванна с раковиной, паркет дубовый. Пусто, правда, но мы какие-то ящики для начала принесли — замечательно! Прожили неделю, новоселье устроили, пригласили друзей. Сегодня я удивляюсь — не было ничего, даже мастерская у художников не своя была, рожали детей фактически в неизвестном направлении… Но было весело.

Через неделю ровно пришел Чудаков с девочками: «Я тоже буду здесь жить!». Ну и началось: он приходил в три-четыре утра, то пьяный, то не пьяный, в ванной какие-то люди ползали, я должна была убираться, я психанула и целый год не общалась потом с ним.

Пришлось уйти. Мы ему все оставили — уже кровать появилась, матрас. Я все понимаю — такой же бездомный человек, как и мы. Дома жить не может, я понимаю почему. Но все же — это был единственный момент за всю жизнь, когда я на него разозлилась. Потому что наше приключение с двухэтажным домом слишком быстро кончилось.

Виктор Агамов-Тупицын: Помимо нас с Чудаковым на Сивцевом Вражке ютились две молодые беременные женщины — Таня Маслова, жена художника Саши Косолапова (наверное, они были в ссоре), и какая-то провинциалка с животом, размеры которого уже не гармонировали с идеей аборта. Делать его было поздно, и отец прислал ей письмо, где беременность определялась как болезнь: «Приезжай, даже если больна, твой безумно любящий папа». Чудакову эти строки запали в душу, и однажды — рассуждая о Минимализме — он воспользовался «папиным» письмом, расставив в нем ударения следующим образом: в слове любящий — на «я», а в слове папа — на последнем «а». Получилось рифмованное стихотворение из двух строк. Вот это и есть Минимализм, — подытожил мой собеседник.

Я хранил на Сивцевом Вражке свои ботинки 46-го размера (мой рост 192 см). По утрам я ходил в Историчку или в Тургеневскую библиотеку. И вот однажды вижу там Чудакова в моих ботинках. Зрелище комическое: человек небольшого роста в огромных ботинках. При виде меня этот Чарли Чаплин нисколько не смутился, продолжая флиртовать с привлекательной студенткой.

Сережа, насколько я знаю, был drug free, но выпить любил, хотя ему это редко удавалось по причине безденежья.

Лев Халиф: Это была рискованная и полная опасностей жизнь без московской прописки в слишком полицейском государстве, где твой каждый шаг был на учете и где существование было отнюдь не параллельным. Я помню, как Сережа с гордостью показывал синий номер на левой ноге — отметку, что он был в московском вытрезвителе, где, пожалуй, каждый уважающий себя москвич побывал. Особенно если он незаурядный.

В Большом Гнездниковском, напротив издательства «Советский писатель», есть огромный десятиэтажный дом, на темном чердаке которого мы частенько зимними ночами собирались, предварительно купив водку и закусь в дежурном, всю ночь работавшем гастрономе на улице Горького. Этот отапливаемый чердак и еще Центральный телеграф, где мы также коротали ночь в холодное московское время в этом сучьем не только своим жутким климатом городе <…> — это был наш излюбленный явочный чердак, который открыл Леша Охрименко — великий русский бард... (http://sergey-chudakov.livejournal.com/79172.html)

 

 

XVI

 

В 1972 году Чудакову выписано направление на ВТЭК для определения степени инвалидности, диагноз «шизофрения». Дома он не ночует, живет впроголодь на чердаках, отказывается проходить комиссию. Фактически находится на иждивении матери, работающей посудомойкой в столовой. Задержан и доставлен следователем сначала в психоневрологический диспансер (далее везде — ПНД), затем в больницу имени Кащенко для определения степени трудоспособности.

 

Сергей Чудаков:

 

Вошла сестра колоть иглою в зад
Трепещут симулянты-шарлатаны
Я вспоминаю как маркиз де Сад
Носил свою улыбку в Шарантоне

 

18 февраля 1972

 

Андрей Битов: Я встретился с ним в троллейбусе, и троллейбус шел по бульварам, подъезжая к Трубной площади. Было пальто — такое, как описывают. Узнали друг друга, поговорили, а потом кому-то пора было сходить. Таким образом я ему и мог запомниться, потому что вскоре раздался очень неожиданный звонок из дурки — не мог ли бы я зайти к главному врачу Морковкину ^* (я запомнил характерную фамилию) и объяснить, что Чудаков — мой литературный секретарь, что он мне нужен для работы, поскольку находит мне материалы… что без него я просто не могу писать. Я пришел к этому Морковкину. (По-видимому, сначала был звонок, потому что он мне назначил: приходите тогда-то, не с порога же туда зайдешь.) Я зашел, увидел довольно грузное тело с очень проницательным взглядом, тупым в то же время — проницательно-тупой взгляд, буравящий. Я должен был бояться его, и действительно — я забоялся, потому что, пока я объяснял, что «пришел поговорить про вашего клиента Чудакова, который является моим литсотрудником, без него я не могу продолжить работу», Морковкин раскрыл какую-то амбарную книгу: «Так, Ваша фамилия? Год рождения?» То есть начинает меня записывать. А я уже знал, по Фазилю Искандеру, что, если человек хоть раз обратился за помощью к психиатру, то он уже зафиксирован в анналах и может быть привлечен — мне это совершенно не светило. Ну, и Морковкин не принял в итоге мою туфту — сказал, что ничем не может помочь, Чудаков реально болен и он никак его отпустить не может. То есть все пропало впустую.

 

28 февраля 1972 года Чудаков совершил побег из больницы им. Кащенко... 7 марта 1972 года выписан, как не вернувшийся из побега.

 

Олег Осетинский: Я не могу за несколько секунд рассказать эту фантастическую судьбу, которую я наблюдал за сорок лет дружбы. Как он удирал из больницы Кащенко старинным способом — я кидал ему веревку, он перелезал. Я помог ему бежать из зала суда. Я выбил ему два зуба, я знаю про него страшные вещи, я его любил больше своей жизни, я стал перед ним один раз на колени. (Радио-4)

 

Летом 1972 года Чудакову была определена 2-я группа инвалидности. Первое время чувствовал себя хорошо. Иногда помогал матери, много читал. Однако дальше чтения литературы и рассуждений о будущих произведениях дело не шло. Постепенно понизилось настроение, почувствовал «психический паралич», ничего не хотелось делать. Стал все чаще и чаще прибегать к спиртному. В опья-нении становился активным. Плохо спал. Ссорился с матерью.

29 ноября 1972 года С. Чудаков задержан в связи с неправильным поведением (сексуальная расторможенность по отношению к несовершеннолетним и молодым девушкам) и доставлен в ПБ № 1. В больнице выражал опасение, что у него сифилис. После осмотра дерматолога успокоился.

Выписан 13 марта 1973 года, после того, как стало известно, что уголовное дело против него прекращено за недоказанностью.

 

Сергей Чудаков:

 

Из этой одиночки
Задумал я побег
Всего четыре строчки
И новогодний снег

 

31 декабря 1972

 

Олег Михайлов: В декабре 1973 года ^*  по московским гостиным прошелестел слух, что Чудаков, пьяный, замерз в каком-то подъезде. Из-за океана на это оперативно откликнулся длинным стихотворением «На смерть друга» Иосиф Бродский. («Родная Кубань» № 3, 2000)

Евгений Рейн: Он попал под наблюдение следственных органов, но захотел от них избавиться. И через друзей пустил слух, что он замерз в подъезде. А сам тихо уехал в Рыбинск, где его арестовали. Услышав про его смерть, Бродский в Нью-Йорке написал в 73-м очень хорошее стихотворение «На смерть друга». (МК от 27 января 2011)

Наталья Рязанцева: Это странная история. Я приехала в Болшево, в непогоду, в ноябре. Ежова, с которым мы должны были писать сценарий «Крыльев», еще не было. В пустынных коридорах — людей было очень мало, не сезон — возник одинокий Соломон Шустер и рассказал, что кроме нас в Болшево сидит группа, которая пишет сценарий для Эльдара Рязанова: Галич, Поляков и Ласкин. Прекрасно помню: зимнее Болшево, где еще была старая гостиная с роялем, и Галич за ним напевал нам свои песни.

Рязанов как-то вечером собрал у себя в номере всех и предложил почитать любимые стихи — потому что поэзию он любил, сам стихи писал. Я читать очень стеснялась, потому что была самая молодая. А Соломон вдруг вытащил из кармана бумажку, спросил всех: «Вы Чудакова знаете?». Все Чудакова знали. «Он замерз где-то в подъезде». Вот по этому поводу Соломон и прочитал стихи. Может, даже Бродского. Но 1973 год это не может быть, это было намного раньше, лет на десять раньше. Но Чудаков был уже как бы замерзший. Странная история. Соломона давно нет, уже не спросишь.

Соломон Шустер: …я потерял Сережу из виду, но помню, каким страшным ударом было для меня услышанное в начале 70-х годов известие о его смерти, о том, что ранним мартовским утром он замерз где-то под Мытищами. Потом оказалось, что Сережа — любитель шуток и розыгрышей — невольно разыграл нас — бывших своих друзей, что он жив. (Профессия коллекционер. — М.: Трилистник, 2005)

Анатолий Брусиловский: Конечно же, в глазах властей он был смутьян. Иногда, после каких-либо эскапад, его забирали в клинику — и он сбегал оттуда, ловко задурив голову невежественным стражам. Бегал он и от милиции, и от более серьезной организации. Впоследствии, уже в Америке, Иосиф Бродский, узнав от кого-то, что Чудаков якобы умер, написал стихи на его память. <...>

Узнав об этом, Чудаков был в восторге! Он и мистификации любил! (...Кстати, это пальто — венгерское, с большими клапанами-застежками, — подарил Чудакову я: он трясся от холода. Вообще, тема холода, замерзания тогда была очень актуальна.) (Студия. — СПб. — М.: Летний сад, 2001)

Лев Прыгунов: И вдруг — как гром среди ясного неба! Чудаков умер! Чудакова больше нет! Его нашли в одну из самых морозных ночей замерзшим в какой-то парадной и где-то как-то «втихаря» похоронили!!! Все знали точно, что он умер, но никто не знал точно, куда подевался его «окоченелый труп». Помню, что все мы были настолько потрясены, что не очень-то и пытались разобраться или провести «независимое расследование» — мы просто несколько дней пили за упокой его грешной души и с нежностью вспоминали каждую его шутку и все его подлые и благородные поступки. Очень скоро мы полностью свыклись с его смертью, и фраза: «Еще когда был жив Чудаков...» — стала для нас уже обычной. (СИЧ и др.)

Михаил Ландман: 21.III.73. Ходят слухи, что умер Сергей Чудаков. Личность, многим известная в литературных и киношных кругах. Как ни удивительно, известие это меня сильно взволновало. <...>

Ходят слухи, что умер он не просто, а был убит. Все это вполне возможно. Нашли его замерзшим в поле между Мытищами и Пушкином. И тут мне опять память подсказывает эпизод, рассказанный Сергеем о Хлебникове. Будто он с Дм. Петровским шел голодный по выжженной солнцем степи. Петровский обессилел, отстал и крикнул вслед ушедшему Хлебникову: «Витя, подожди! Не оставляй меня! Я здесь умру один!», а Хлебников, не оборачиваясь, отвечал: «Степь отпоет!».

Снежная степь отпела и Сергея Чудакова, личность весьма незаурядную, не сумевшую найти себе места в этой жизни. Но одно безусловно: в иных условиях такой яркой и своеобразной индивидуальности нашлось бы поприще, которое украсилось бы ею стократ. Жаль! Очень жаль, что этого не случилось. Очень жаль, что в XX веке, в большом городе большого государства не могут найти себе применения талантливые люди, своеобразные люди и оказываются «лишними», в то время как посредственности благоденствуют и заставляют рукоплескать их глупости. (Дневниковая запись, архив С. Ландман)

 

Иосиф Бродский:

 

На смерть друга

Имяреку, тебе, — потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, — от меня, анонима,
как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса —
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где на ощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;
имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,
слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчетных постелей —
да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада.
Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно. 

1973

(Сочинения Иосифа Бродского. Том II. — СПб.: Пушкинский фонд, 1992)

 

Евгений Рейн: На меня это стихотворение Бродского произвело громадное впечатление. Какое чудо — поэзия! Там есть строчка «Белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы». Знаете, что это значит? У Чудакова была бесконечно белая улыбка. И о нем ходили слухи, что он профессиональный стукач. Отсюда жандармская кирза. Но никакой вдовой кондукторши не было. Чудаков — сын генерал-майора НКВД. (Канал «Культура», передача «Игра в бисер». 26 февраля 2013; интервью)

Анатолий Найман: Стихотворение Бродского очень сильное, но название у него надо воспринимать больше как обозначение жанра, чем по смыслу. Такое название легко представить на латыни. Это отходная, похоронная по всем оставшимся в России, потому что любые проводы тогда были как похороны, а тут такой случай... В наших разговорах с Бродским Чудаков иногда возникал, но не как близкий приятель, а упоминался как лицо, которое мы оба знали, вскользь.

Андрей Битов: В 1971 году у них с Бродским — просто один уровень, посмотрите хотя бы у Чудакова «Курортную поэму». Здесь стихотворение «На смерть друга» еще и вот что, наверное, означает… У Пушкина есть маленькое четверостишие под названием «Дружба»:

 

Что дружба? Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.

 

Переход от положения равенства к покровительству — это сложный для современника момент. Бродский уехал в 1972 году, но в 1971-м они с Чудаковым были на одном уровне — это точно. Значит — что появляется в этом стихотворении у Бродского? Это — сожаление с высоты уже обретенного положения. Хотя всего год прошел, но Бродского там, за рубежом, уже приняли.

В этом стихотворении что-то есть — допустим, если сравнить с отношением Пушкина к Баратынскому. У Никитенко, цензора, в томике мемуаров есть сноска — я наверняка перевру сейчас, но смысл такой: легко было Пушкину хвалить Баратынского, все равно, что шута Ромодановского назвать царем. Вот такой взгляд современника. Эта строчка до меня стала доходить, когда я стал читать Чудакова. Вот в этом и был, я думаю, конфликт, который заставляет меня это говорить.

Лев Лосев: Стихотворение является откликом на впоследствии оказавше-еся ложным сообщение о смерти Сергея Чудакова, московского знакомого Бродского. <…> Во время подготовки ЧР <Часть речи> к печати Бродский уже знал, что адресат жив, но стихотворение было ему дорого как обобщенный портрет представителя его поколения, люмпенизированного человека богемы и одновременно наследника космополитической петербургской культуры (ср. прозаический пеан людям этого типа в заключительной части эссе «Less Than One» [«Меньше самого себя»]). <...>

лучшей из од / на паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой. Стихотворение С. Чудакова о Пушкине было напечатано в том же самиздатском журнале «Синтаксис», где появились и ранние стихи Бродского ^*. В НСД отразилось не только окончание, но и некоторые другие мотивы и образы этого стихотворения — в особенности мотив «ледяной смерти» <...>

драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон. <...> Среди немногих стихо-творных текстов С. Чудакова, известных Бродскому, был и такой:

 

Шли конвойцы вчетвером,
Бравые молодчики,
А в такси мосье Харон
Ставил ноль на счетчике.

 

(В кн. Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы. В 2 томах. — СПб.: Вита Нова, 2011)

 

 

Часть II

 

XVII

 

Лев Прыгунов: И вот в какой-то необыкновенно солнечный день поздней зимы 1972 года^** я шел от дома Шехтеля к Кинотеатру повторного фильма у Никитских ворот, и... по пустынному, ярко освещенному солнцем скверу прямо на меня шел, точно воскресший Христос — живой, невредимый, в своем светло-охристом пальто с деревянными застежками (это пальто подарил ему Толя Брусиловский), с улыбкой от уха до уха, похрюкивающий и повизгивающий — Сергей Иванович Чудаков!!! Все было как во сне — я прыгнул на него и, плача от радости, молотил его кулаками по спине. Восторг был обоюдный, и через пятнадцать минут я угощал его красным грузинским вином в ресторане Дома журналистов.

А в марте 1972 года он зашел в полупустой «Националь» и сел ко мне за столик. Почти молча, насколько он был способен, взял салфетку, авторучку и записал для меня замечательные стихи:

 

Если жить в стране насилия
бередить сомнения
то напрасны все усилия
самосохранения.

 

Думаю, что Сергей уже все знал о своей ближайшей судьбе, и таким образом он дал мне знак, потому что через несколько дней Чудакова забрали в первый раз всерьез и надолго. И, кажется, в это время, когда Чудаков уже давно «воскрес», до нас доходят прекрасные стихи Иосифа «На смерть друга», посвященные смерти Сергея Ивановича Чудакова. (СИЧ и др.)

Александр Николюкин: Я примерно за год до встречи с Чудаковым был в командировке в Америке. Из Америки я привез, как нормальный мужчина, интересующийся сексом, две порнографические кинопленки. Они у меня были дома, у меня был проектор, и кто-то из моих знакомых однажды смотрел. И Сергей Чудаков, узнав об этом, пришел ко мне с девицей, имя которой уже и не вспомнить сейчас, посмотреть. Хотя я его до этого видел всего два-три раза, он очень умел к себе располагать. К тому же мне Кожинов, кажется (не помню точно), сказал, что Чудаков сам снимает эротические фильмы. Вот поэтому, зная, что он интересуется, я его пригласил, не буду же я из ИМЛИ кого-то приглашать... Я не предполагал, что он придет с девицей и что будет такое продолжение. Передо мной Кожинов потом извинялся, что познакомил.

У меня дома Чудаков первым делом обратил внимание на книги — я тогда писал о Фолкнере, Прусте и Ницше, почему-то его это сильно впечатлило. В общем, мы посмотрели фильм, бобины лежали вот в этом ящике, я их открыто доставал, при гостях. А у Сергея была особенность — он не только умел вот так с людьми на ходу знакомиться, он любил людей повязывать — это я только потом понял. И, чтобы как-то меня повязать с этой девицей, он усмотрел у меня в Библиотеке всемирной литературы «Золотой осел» Апулея — «Вот, дай ей его почитать». Не надо было конечно давать, а я в результате дал, и потом, когда книгу надо было уже возвращать, я ей позвонил. А матушка ее, оказывается, уже давно за дочкой наблюдала, подозревая, что та ведет недозволенный образ жизни — и она ответила голосом этой девушки (я их голосов и не мог отличить, я эту девушку один-единственный раз видел), что она придет к метро, принесет книгу. Где-то около Кутузовского проспекта. Она пришла вместе со своим мужем, они набросились на меня: вы развращаете нашу дочь, даете эротические книги — кто вы, что вы? Я как-то не скрывал, где я работаю — в ИМЛИ, книжку они вернули, она у меня осталась. Но они тут же явились к директору тогдашнему, Сучкову, и на меня нажаловались. Директор со мной сделать ничего не мог, но что-то мне было сказано.

Семен Чарный: Женщине удалось добиться возбуждения уголовного дела. Естественно, разразился громкий скандал. Американист был исключен из партии и уволен из ИМЛИ. На суде провинившийся повел себя именно так, как от него ожидали его друзья и покровители, — заявил, что снимал фильмы исключительно для личного удовольствия, и взял всю вину на себя. (МК от 18 декабря 2001)

Елена Евнина ^*: …высокопоставленные друзья Николюкина заключили с ним обоюдовыгодную сделку. Она состояла в том, что Николюкин не выдаст их, а они за это «выручат» его. Так и произошло. Николюкина присудили к нескольким годам условного наказания. Хотя он был исключен из партии и изгнан из ИМЛИ, но, оставаясь доктором наук, тотчас был принят в Институт научной информации по общественным наукам Академии наук… (В кн. Память: Исторический сборник. Выпуск 5. — Paris: La Presse Libre, 1982)

Александр Николюкин: Началось следствие. Это был уже сентябрь. Я вижу, что следователь шьет дело — была статья (сейчас отменили) о распространении и изготовлении порнографии. Причем он меня сразу как опытный следователь спросил, нет ли у меня знакомых в ЦК. Я сказал, что нет, и взятку тоже не дал — в результате он довел дело до суда.

На суде я сказал — какое распространение? — у меня дома посмотрели двое; а следователи в качестве «следственного эксперимента» устраивали просмотр у себя — вот это действительно было распространение, человек двадцать сбежалось при мне, со всех отделений!

В результате мне дали условный срок, который аннулировал Верховный суд. Хотели сначала дать реальный срок, я уехал на дачу от этих неприятностей (до января-февраля следующего года дело тянулось). Примерно год я был безработным. Дело раздули так, что на областном партактиве Гришин говорил: «До чего у нас дошли: доктора наук в академических институтах смотрят порнографические фильмы!»

Семен Чарный: В «Метелице» сводничеством занимался некий Сергей Чудаков. Этот своеобразный человек начинал как талантливый поэт-авангардист, печатавшийся в самиздатском альманахе «Синтаксис», его стихи, кстати говоря, высоко ценил Иосиф Бродский. Но Чудаков пошел в спичрайтеры — занялся писанием статей и речей для боссов из Союза писателей и Союза кинематографистов. Это дело также не показалось ему особенно прибыльным, и он занялся сутенерством. Часть своих несовершеннолетних кадров он предоставлял для «художественного творчества» сотруднику института литературы в порядке дружеской услуги.

Чудаков же, сильно обиженный на сановных друзей за то, что они его якобы «сдали», начал называть имена зрителей, присутствовавших на ЭТИХ просмотрах, и своих клиентов. Он успел назвать только одно имя весьма влиятельного человека в Союзе писателей, после чего был немедленно отправлен на психиатрическую экспертизу, благополучно признан невменяемым и упрятан в спецпсихбольницу. (МК от 18 декабря 2001)

Александр Николюкин: Когда были дела судебные, обо мне много чего написали — целый том. И, поскольку я был свидетелем (обвиняемым шел Сергей), мне показали его дело. Там была речь о том, что он организовал фотоцентр по изготовлению порнографических фильмов на Знаменке. Привлекал артисток — этих девиц. Он был чуть ли не главным обвиняемым. И когда я увидел его дело — я был потрясен: оно состояло из одного листка: «Что вы можете рассказать? — Я не помню» — и все. После этого его в психушку и посадили — никому ничего не сказал. Девицы-то всё рассказали, что знали, следователи это записали. Я думаю, он порнофильмами и раньше интересовался, я не знаю, на какие кинопробы он этих девиц приглашал...

Евгений Рейн: Слух был, что его судили за притонодержательство. Ничего этого я подробно не знаю, к сожалению. Я знаю, что ему Евтушенко помогал, хлопотал за него.

Николай Климонтович: Характерная деталь: в период следствия и потом, в ходе суда, за него вступались и поручались такие высокообразованные и вполне респектабельные дамы, как театральные критики Инна Соловьева, Вера Шитова и даже Майя Туровская. Вряд ли они озаботились бы судьбою заурядного уголовника. И дело даже не в том, что в 60-е Сережа вместе с ними печатал статейки, которые нигде больше не могли проскочить, в тогда тоже либеральном, как и нынче, с промежутком в два десятка лет, «Московском комсомольце». И даже не в том, что в молодости он считался острым и подающим большие надежды поэтом. Думаю, они чувствовали, не будучи ханжами, что чудаковские «половые преступления» — своего рода культурная поза, юродская жестикуляция на манер обнажения зада на паперти, одна из сторон «русского дендизма», если угодно. (Далее — везде. — М.: Вагриус, 2002)

 

С декабря 1973 года Сергей Чудаков в течение нескольких месяцев находился на судебно-психиатрической экспертизе в Институте имени Сербского. Инкриминировалось изготовление, распространение порнографических фильмов, развращение малолетних, сводничество. Отмечалось, что последние годы перед правонарушением С. Чудаков контактировал с асоциальными элементами, называя эту группу людей «богема», вместе с ними снял порнографический фильм, сожительствовал с несовершеннолетней.

Февраль 1974 года — стихотворение Бродского «На смерть друга» впервые опубликовано в Вестнике РСХД.

Постановлением суда от 1.07.1974 С. И. Чудаков признан социально опасным и направлен в психиатрическую больницу специального типа (Смоленская обл., Сычёвская ПБ).

 

Ольга Голодная: Миша Ярмуш очень тепло относился к Чудакову, сочувственно, он же был опытный психиатр, к тому же сам поэт. И Миша мне говорил, что у Чудакова тягчайшее положение, потому что он в закрытом заведении, он не может вырваться, его не выпускают — он же был социально опасен (я не знаю, как правильно). Ни людей, ни информации — ничего нет, и он просит передать книги, какие-то люди их отвезут. Но мы уже настолько были по разные стороны, что мне даже в голову не приходило поучаствовать как-то, поехать навестить…

Анатолий Медведев: Самое тяжелое время было, когда он в Сычёвке сидел — почти никакой информации. В Москве потом я уже мог приехать, и приезжал, деньги ему привозил. А Сычёвка — это страшное место. Он оттуда писал мне письма, полузашифрованные, с инструкциями — кому написать, кому позвонить, чтоб заступились. Сам я психиатр, военный доктор, и, хотя я тогда работал в Институте военно-космической медицины, я мало что мог — разве что навестить его, дать деньги. А ходатайствовать за него — не в таких я был чинах. Сычёвка — самый темный период его жизни.

Как психиатр хочу сказать о его психическом статусе. Есть такое большое заболевание в психиатрии, проблемное — маниакально-депрессивный психоз, МДП. У Сережи если и было что-то из этой области четко очерчено, то это циклотимия, моноциклотимия. То есть облегченный МДП: легкая маниакальность и такая же депрессивность. Циклотимия у него была преимущественно маническая, то есть на подъеме настроение эйфорично. Но это так дозированно было, что не бросалось в глаза. Да, он был очень говорлив, но если вслушаться в то, что он говорит, то становилось понятно, что он все говорит по делу и очень умно. Циклотимия в чистом виде — это прежде всего поверхностность суждений. А он излагал все четко — мало того, когда разговор касался различных тем, то у него не было характерной для циклотимии пляски мысли, перескакиваний с темы на тему, забывчивости. То есть говорил много, но от темы повествования никогда не уходил.

Олег Михайлов: Чудаков был воистину юродом нашего больного века, соединявшим в себе плутовство, талант и сумасшествие. Хитроумие позволяло ему до времени выскальзывать из расставленных на пути прокурорских силков и крысоловок. Но и когда браслеты защелкнулись, он предпочел бараку уголовников психушку и оказался в знаменитой Сычёвке. Оттуда он бомбил меня письмами, требуя звонить заступникам. В его шизоидно расширенной памяти хранились сотни телефонов, в том числе и «адреса, по которым слышны мертвецов голоса». И психушка, сумасшествие занимает в его стихах почетное место, рядом с любовью и смертью. («Родная Кубань» № 3, 2000)

Иосиф Бродский: Ну представьте себе: вы лежите, читаете — ну там, я не знаю, Луи Буссенара — вдруг входят два медбрата, вынимают вас из станка, заворачивают в простыни и начинают топить в ванной. Потом они из ванной вас вынимают, но простыни не разворачивают. И эти простыни начинают ссыхаться на вас. Это называется «укрутка». Вообще было довольно противно. Довольно противно... Русский человек совершает жуткую ошибку, когда считает, что дурдом лучше, чем тюрьма. (В кн. Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. — М.: Независимая газета, 1998)

 

Сергей Чудаков:

 

В светской толпе или в творческом клубе
В мелком бухгалтере в крупном поэте
Есть человек не в бушлате а в шубе
Личность не в карцере а в кабинете

 

О как несчастен и как ограничен
Он исповедуя псевдосвободу
Не проходя через строй зуботычин
Ты неглижируешь русской судьбою

 

Сычевская специальная психиатрическая больница МВД СССР

Территория СПБ отгорожена забором с колючей проволокой, освещается прожекторами. По углам сторожевые вышки с пулеметами. Территория патрулируется военными нарядами с овчарками. СПБ состоит из девяти двухэтажных каменных корпусов. В коридорах установлены телекамеры для слежки за заключенными, которые содержатся в закрытых камерах.

Прогулок практически не бывает. Три раза в день заключенных выводят в туалет и разрешают курить. Водопровода и канализации в камерах нет. Один раз в 1-2 месяца — баня. Три раза в месяц — камерные обыски.

Запрещено писать все, кроме писем. Запрещено ношение нательных крестов. В посылках и передачах запрещены книги и журналы. Питание плохое как в отношении качества, так и в отношении количества.

Недостаток информации о Сычевской СПБ объясняется тем, что оттуда редко кто выходит. «Сычевка» пользуется славой «больницы для хроников», там самые длительные сроки заключения. «Сычевка» — пугало для заключенных других спецпсихбольниц. (справка из книги Александра Подрабинека «Карательная медицина» (Нью-Йорк: Хроника, 1979))

 

В ноябре 1975 года из Сычёвской СПБ получен ответ на запрос матери о состоянии ее сына, Сергея Чудакова: «Состояние удовлетворительное».

По неуточненным сведениям, по политическим статьям обвинялись следующие пациенты Сычёвской СПБ: АНДРЕЕВ А., БОДАНИН Б., БОССА Л., священник Ефрем ОКИНИН, УЛЕЦКИЙ И., священник ЧУДАКОВ. (Хроника текущих событий, неподцензурный правозащитный информационный бюллетень, выпуск 37, 12 марта 1976)

 

Лев Аннинский: Я за ним не следил: появился — хорошо, пропал — ну и ладно… Потом чуть ли не Олег Михайлов, который продолжал с ним отношения, говорит, что он сел. Эка новость! Да он напрашивался на то, чтоб сесть. Чем он занимался — я касаться не хотел: каких-то девах кому-то поставлял, не хочу в это влезать… Сел — жалко, но неудивительно. Двухразовое питание есть. Он и вырос же там, куда сел. Потом мне его письмецо передали: пришли мне, по-моему, тетрадей чистых. Через кого-то я тетради послал и забыл.

Леонид Жуховицкий: А потом Сережа вот так приходил-приходил и исчез. И сколько-то времени я вообще не знал, где он, что… Кто-то мне сказал, что его «закрыли» в лагере или психушке. Пришло от него странное письмо — длинное, написанное корявым почерком, то ли человеком со сдвигом, то ли пьяным (наркотики у нас были не в ходу, может, у его поколения уже были) — и главное, без обратного адреса.

Я пытался чего-то узнать, но у кого я мог узнавать? — только в МК, но там молодые люди, сидящие на подоконниках, постоянно менялись. Для них это не было событием.

 

В начале 1977 года Чудакова переводят в ПБ № 5 (Троицкое-Антропово Московской обл.). При поступлении с его слов записано, что он короткое время состоял в браке, семейная жизнь сложилась неудачно, в настоящее время брак расторгнут. Подробно, несколько витиевато рассказывает о своей жизни, при этом старается подчеркнуть связи с видными литераторами, деятелями культуры. Утверждает, что он является известным журналистом, выполняющим черновую работу для крупнейших писателей современности, называет себя литературным негром. Считает, что ведет совершенно обычный для литературной богемы образ жизни. Полагает, что просто явился «козлом отпущения» для органов внутренних дел, которые решили ряд дел по развращению несовершеннолетних «спихнуть на него». Негативно относится к лечению в больницах специального типа системы МВД.

 

 

Главврачу психбольницы № 5

Просьба

 

Прошу дать разрешение делать зарядку на улице и совершать утром оздоровительную пробежку. Прибыл из спецбольницы, 23 часа в сутки в тюремной камере, ощущается двигательная недостаточность. Надеюсь на Вашу гуманность. Надеюсь, что правильно введенные в первом отделении разумные строгости режима допускают столь же разумные исключения, когда речь идет об оздоровительных мероприятиях.

С. Чудаков, 1 отделение

 

 

Главврачу психбольницы № 5

Просьба

 

Прошу разрешить мне завести личный абонемент в больничной библиотеке и осмотреть ее фонды. По профессии я литератор, печатался от «Правды» и «Огонька» до «Искусства кино» и «Вопросов литературы». Знать, что есть в мест-ной библиотеке, для меня очень важно.

С. Чудаков, 1 отделение.

 

Лев Прыгунов: Все эти пять лет Сережа засыпал меня, Мишу и всех своих именитых знакомых жалостливыми просьбами посылать ему всевозможные книжки, и в каждом письме он торжественно клялся, что «через месяц-другой» он вернет всё до последней странички! У меня каким-то чудом сохранился черновик моего письма Сереже, посланного ему из Алма-Аты в начале 1977 года. Вот он без помарок: «Дорогой Сережа! <…> Твое очаровательное бесстыдство заключается в том, что все это ты пишешь Мише и мне, людям, которые знают тебя как облупленного! «Через два месяца все книги до единой будут возвращены!» Ну и наглец! А болгарские левы? А итальянские туфли? Так что если говорить о книгах, то уж ежели мы с Мишей кое-что и сделаем, то, поверь, без малейшей надежды получить их назад. <…> Твой бывший благодарный квартирант».

<…> Только из Алма-Аты было послано несколько посылок и бандеролей, причем очень неплохих и дорогих книг — все наши пьющие архитекторы и художники были щедры, к тому же несколько книг дала мне сестра. В Москве я по его просьбе ходил к нашим знаменитым кинокритикессам Соловьевой и Шитовой, два-три раза пил чай у Анатолия Васильевича Эфроса, и все они время от времени посылали ему книги или поручали это сделать мне. Ни одной книги, естественно, он не вернул. Потом оказалось, что он очень ловко ими приторговывал, сначала прочитав от корки до корки. (СИЧ и др.)

 

12 октября 1977 года принудительное лечение снято, Сергей Чудаков выписан под поручительство матери. За время нахождения на лечении дом на Кутузовском проспекте был поставлен на капитальный ремонт, который к моменту выписки уже окончен. Чудаков с матерью переехали этажом выше в том же подъезде — из квартиры №28 в квартиру №31.

 

 

XVIII

 

Лев Аннинский: Проходит время — Чудаков объявляется. Я думаю: отлично, если он будет опять приходить, он же хорошо пишет. Он появился, и я совершенно его не узнал: во-первых, он стал натягивать шапку (где этот желтый пламенный чуб?!), во-вторых, он располнел, появился животик! Ты где был — в тюрьме или на усиленном питании? Раза два-три появился еще, но того контакта не было. Слухи ходили, что он что-то пишет, но что — неясно.

Петр Палиевский: И во внешности его чем дальше, тем больше проявлялось... вот был такой карикатурист до революции — Реми, он рисовал такого бесенка: с крепкими ногами, белозубой улыбкой, появляющегося где угодно — вот на этого бесенка стал похож Чудаков. На беса.

Олег Михайлов: Он воскрес в своем «бесцветном пальто», продавал девиц — обласканному властью скульптору Кербелю и сотрудникам посольства Республики Чад (его бандерша, глядя из кухни на них голых, выскакивавших в ванную, заметила: «Я знала, что Чад, но не предполагала, что такой черный»), — обманывал, сутенерствуя, «лиц кавказской национальности» в гостинице «Россия» (раз они поймали его и порвали ему рот; «Рот мне зашили бесплатно, — хвастался он мне по телефону. — А сто зеленых в носке!»). («Родная Кубань № 3, 2000)

 

Сергей Чудаков:

 

Вас увезли в большом автомобиле
Меня рвало не находил я слов
Как будто в грудь мою ногами били
Десятки слаборазвитых послов

 

Провал в любви — причина недовольства
Отныне черный цвет в моей судьбе
С тех пор я больше не хожу в посольства
И не ищу конфликта с КГБ

 

Ирина Нагишкина: Когда стал исчезать надолго, по психушкам — тогда и здоровье дало крен. Потому что, когда разговоры пошли про то, как баб каких-то продать азербайджанцам, слупить с них втридорога, а потом опять перепродать — это уже совершенно за гранью было. И абсолютно непонятно, почему он на деньгах зациклился, при том, что всю жизнь был бессребреник. Идиотская идея продать квартиру... Я ему говорила — ты хочешь разбогатеть, как Аркадий в «Подростке». Он соглашался: «А что? Если у тебя есть миллион, тебя все считают и красавцем, и умным, и первым мужчиной на селе и в городе». При этом ни машины, ни дачи — ничего этого он не хотел. Хотел идеальную проститутку, и не одну, а целый букет, и чтоб обязательно их можно было купить: дорого, но легко. А зачем ему это надо было — тоже непонятно.

Николай Климонтович: Так вот, Чудаков. Когда я с ним познакомился, он уже успел пройти курс лечения в «Белых Столбах», куда его определил суд по делу о совращении несовершеннолетних и сутенерстве. <…> Но тогда, видя его впервые в «Ивушке», я ничего этого не знал.

— А какая на нем свежая рубашка, обратил внимание? А ведь живет в подворотне! — говорил меж тем Осетинский. — Все очень просто, у Сережи своя манера одеваться: он заходит в какой-нибудь двор, снимает с веревки стираную рубашку, а свою грязную вешает на то же место...

— Гляньте-ка лучше, чем Самойлова мусолить, — сказал Сережа и сунул мне в руки пачку фотографий. Это были цветные отпечатки — редкость по тем временам. Но еще большей редкостью было то, что на них изображалось. Это была вполне голая девица в разных позах, иногда совершенно непристойных, причем на многих фотографиях она держала в руках большой золотой крест с инкрустацией — явно церковного происхождения. Я не сразу понял, что на снимках — та самая девушка, что сидела за нашим столиком, глядя на меня невинно-порочными глазками и не без любопытства: по-видимому, ей было интересно, насколько меня поразят ее прелести.

Здесь надо заметить, что заигрывание с законом и жизнь, как уже тогда говорили, на грани фола была типичной чертой дендистского поведения тех лет. Скажем, в данном случае Чудаков стучался сразу в несколько дверей уголовного уложения: налицо была и порнография, и незаконные операции с антикварными ценностями (хорошо, если не крадеными), причем и то и другое документально подтверждалось этими самыми снимками. Но Чудаков поспешил дополнить этот букет сводничеством:

— Что, нравится девчонка? Возьми ее.

Та все смотрела на меня безгрешными глазами, и я подумал, что, наверное, она дебилка и действительно простодушно радуется, когда ее всуе разглядывают и щупают.

— Самому-то ему давно неинтересно, — пояснил Осетинский. — Ему нужно, чтоб минут пятнадцать во рту держали, прежде чем у него встанет... (Далее — везде. — М.: Вагриус, 2002)

Лев Прыгунов: Следующая наша встреча с Чудаковым состоялась уже зимой в 1977 году сразу после его освобождения — я тогда только что купил свою первую машину «двушку» и отвозил его поздно вечером куда-то в Черемушки. Он жаловался, что у него «совершенно нет денег!!» «А куда же подевались деньги, которые ты брал с клиентов? Я знаю, у тебя была твердая такса — тридцать рублей за девочку». И Сергей мгновенно и бодро ответил: «Все уходило на накладные расходы!» (СИЧ и др.)

Евгений Попов: В отличие от Рейна Чудаков был настоящим маргиналом. Я видел его в 1977 году на дискуссии «Классика и мы». Поэт замечательный, однако циник, авантюрист, безумец и плут. (http://evgpopov.livejournal.com, комментарий от 3 июня 2012)

Евгений Сидоров: Как черт из коробочки, он внезапно выскочил из-за кулис ЦДЛ во время известной дискуссии 1977 года «Классика и мы». Время было подловатое. Я возглавлял всех театральных критиков Москвы, а тогда как раз сняли с показа «Три сестры» Эфроса. Я вел эту дискуссию. Выступил Палиев-ский, человек вообще-то умный, талантливый, сказал, что классику искажают — в частности Эфрос. Выступил Куняев, который тогда начал развивать еврейскую тему, про «Февраль» Багрицкого что-то сказал. Причем все это было внезапно. Ждали всего, но не этого. Тема-то была очень общая — состояние современной литературы, традиции и новаторство и т.п. Услышав, что евреи погубили Россию, встал потрясенный Эфрос и начал возражать. Ему в ответ стали кричать из зала. Что интересно, в зале было много иностранных послов — вот как это все происходит, почему они вдруг приехали на обычную литературную дискуссию? Феликс Кузнецов, который был первым секретарем Московской писательской организации, перепугался зверски. Вышел Евтушенко, в приличном костюме — не в ярком, а в черном в полоску, в белой рубашке, в галстуке — совершенно партикулярный вид. Начал защищать Багрицкого и вообще советскую поэзию.

В разгар всех этих страшных битв я вышел покурить. Чудакова я не видел лет десять. Где он сидел — в психушке или в тюряге? И вдруг — там есть такая лестница за сценой (мы стоим с секретарем секции критики, женщиной старой, которая курит и вообще у нее разрыв сердца уже от того, что на сцене происходит нечто невиданное) — вдруг появляется Чудаков. Именно из-под лестницы. «Что там происходит?» Я говорю: «Иди сам посмотри». Я это запомнил, потому что он выскочил, как черт, чертик такой согбенный, в том же самом венгерском пальто… И все. Я пошел на сцену, больше я его на дискуссии не видел. Он выскочил как знак, как знак некой темы музыкальной во всем этом жутком концерте. Побочная, но необходимая музыкальная тема. Это мистический факт, зафиксированный мной и моей женой Верой.

Мария Либединская: На юбилее Владимира Соколова в ЦДЛ Чудаков суетился вокруг Лили Брик, целовал ей ручки. Причем пахло от него за версту — не понимаю, как она это выдержала.

Ирина Нагишкина: Поначалу он был вообще трезвенник. Уже все пили — и понемножку, и помногу, а он нет. Потом начал выпивать, как бы не ближе к 1980-м. Рюмочные появились, около Большого театра, например, он меня зазывал: пойдем, ты чайку попьешь, а я водочки. Все чаще стала встречать его навеселе. Поначалу это не мешало — наоборот, он приходил в возвышенное состояние, а потом — пить стал больше, чаще и грязнее и нес полную чепуху.

Надежда Суханова: Предпоследний раз Сережа Чудаков был в гостях у Ляликова в конце 1970-х: пришел с двумя девушками, попили чай. Вообще при мне Сережа крепких напитков не употреблял — разве что вино, пиво.

На столе у Ляликова до самой его смерти лежала фотография Чудакова в полный рост с гантелями в руках.

Валерия Черняк: Может быть, именно в этот визит Чудаков <...> находясь у Ляликова в гостях в Тайнинке, попросил взять почитать несколько книг... Ляликов верил людям как родным, но он очень ценил свою роскошную библиотеку (где были все тексты Розанова, даже газетные статьи), а еще он ценил поэзию Чудакова. Короче, Чудаков показывал ему сборник (машинописный, подшитый, с его собственноручными помарками и исправлениями), ну и Ляликов попросил оставить его в залог. (Переписка с составителем)

Сергей Боровиков: Единственные стихотворные строки Чудакова в советской печати появились не где-нибудь, а в нашей «Волге», в 1978 году, в романе Олега Михайлова «Час разлуки». Как протекала эта весьма нестандартная публикация — от звонка начальника КГБ главному редактору и до бунта наборщиц на Полиграфкомбинате, отказавшихся набирать «порнографию», — отдельная песня. Сейчас же поясню: одним из главных персонажей автобиографического романа О. Михайлова был некто Смехачев, о котором в дни подготовки текста к печати Олег писал мне: «Что касается Смехачева, то его мне, конечно, жалко и по делу: это мелкий бес, дьяволенок, который и лично и личностно воплощает в себе то гадкое, что есть и в (...). И в то же время он фигура более яркая, чем они все — гниющий талант». («Волга-XXI век» № 7—8, 2007)

Олег Михайлов: Вечером, отворяя дверь и недоумевая, что это за поздний визитер, Алексей Николаевич увидал перед собой ярко раскрашенную брюнетку.

— Скажите, это вы нуждаетесь в утешении? — спросила она, готовясь переступить порог.

Алексей Николаевич заколебался, не зная, пускать ее или вежливо отослать вон, но в этот момент из-за ее плеча с сатанинским хохотом выскочил Смехачев.

Это уже был настоящий житель преисподней — гном, тролль, кобольд! Пьяные глазки, неопрятная рыжая борода и огромное пивное брюхо — ничего не осталось от хорошенького Смехачева прежних времен. Он проводил и дни и вечера в молодежных кафе «Ивушка» и «Лира», перерабатывая, как бактерия — и совершенно новая, — всю городскую гниль, весь резиновый и ржавый утиль в жизнь. И все более теряя себя. (Час разлуки. — «Волга» № 8, 1978)

Сергей Боровиков: Однажды я разговаривал с ним. Портрет в «Пляске на помойке» совпадает с тем, что я увидел: «веселый сорокалетний малый — пузатый, с подбитым глазом, в женской шерстяной зеленой кофте». Дело было в конце 70-х вечером в квартире Михайлова у метро «Аэропорт». На мое сообщение, что хозяина нет дома, Чудаков спокойно возразил: «Ну, это вы врете». Тогда я, как мог грозно, велел ему убираться. «Хорошо, — сказал Чудаков, — но я пойду в милицию и сообщу, что в квартире писателя Михайлова живет некто без прописки». Мы еще недолго попрепирались, причем Чудаков положил пачку книг у двери лифта и покуривал, но все же ушел. («Волга-XXI век» № 7—8, 2007)

Олег Михайлов: Сквозь электрошумы пишущей машинки прорвался звонок во входную дверь. Алексей продолжал печатать, но звонок, повторяясь, шел по коду: три коротких — один длинный.

Алексей на ходу, тренированным движением сбросил тапки и дернул по коридору босиком. Увидев, что глазок снаружи прикрыт ладонью и уже понимая, кто пришел, он отворил дверь, пропуская веселого сорокалетнего малого — пузатого, с подбитым глазом, в женской шерстяной зеленой кофте.

— Один! Не вооружен! — хрипловато произнес гость и поднял руки.

Алексей громко втянул воздух:

— Опять!.. И, конечно, портвейн...

Гость скосоротил мальчишеское морщинистое лицо:

— Представь себе, милочка, нет. Утром я, как обычно, в буфете Киевского вокзала. Подходит моя очередь. Заказываю двести портвейна. А в чайнике только сто. Буфетчица оглядела мое осветительное устройство под глазом и говорит: «Я тебе коньяком добавлю». И ничего сверх не взяла!

— Благородство! — проходя в гостиную, отозвался Алексей. — От портвейна у тебя печень торчит, как второй нос.

— Ах, милочка! — сказал гость, положив на курчавый малиновый диван кучу грязных книг и брошюр, исписанных телефонами девушек и украденных из Ленинской и прочих столичных библиотек. — Будешь благодарить меня после моей кончины. Я наконец нашел! <…>

— Погляди, милочка. За погляд денег не платят. Приехала завоевывать Москву из какой-то хохляцкой дыры. Числится в ПТУ по малярному делу. В общем, прелестная спрынцовка, брошенная каким-то афганским прынцем. Студентом из Лумумбы. Которого Тараки отозвал в Кабул. Конечно, чтобы расстрелять. Сейчас бездомна и несчастна.

— Хороша же она, если поедет к незнакомому мужику, который годится ей в отцы, — еще сопротивлялся Алексей.

— Я могу сочинить такую легенду, что выжму согласие из тургеневской барышни, — мгновенно парировал Дер. — У тебя выпить есть? <…>

Дер — альбомный поэт и профессиональный сутенер Чудаков — осушил бутылку и исчез, словно испарился. (Пляска на помойке. — «Волга» № 4—5, 1999)

 

Сергей Чудаков:

 

Заключив с тобой позорный мир
я продал тебя почти что даром
И за мной приедет конвоир
пополам с безумным санитаром.

 

В течение 1978—1979 годов Чудаков неоднократно помещается в ПБ. При поступлении, как правило, контакт затруднен, речь изобилует высокопарными выражениями, мысли излагает усложненными формулировками, проводит аналогии с высказываниями различных писателей. На просьбу осветить конкретные факты его биографии он раздражается, заявляет, что в угоду врачам вынужден говорить на формальном языке, «доступном пониманию психиатров». Отмечает периодические состояния упадка настроения и активности продолжительностью до полутора месяцев. Порой случаются состояния, которые он называет «трасцензус» или «озарение из-под сознания». Появляется ощущение «всеобщего абсолютного видения невероятной достоверности», имеющего «непонятное отношение к гравитации и одновременно посылающее намек на тот пласт, который он должен разработать».

 

Инна Соловьева: У меня были сложные отношения с Михалковым-папой. То есть это были не мои отношения, а отца. Михалков же из дворянского рода, и в 30-е был в Москве почти лишенец. А мой отец был посредственным, конечно, драматургом, но был избран в инстанции, которые ведали квартирными вопросами — еще до образования Союза писателей, т.е. году в 1932—1933. И он со страшной силой пробивал худенькому, молоденькому, еще неженатому Михалкову квартиру. Выхлопотал ордер — на комнату или даже квартиру, и тот ему заикающимся голосом сказал: «В-вы еще будете радоваться, что мне п-помогли». Отец рассказал мне эту историю, и гораздо позже, когда я была уже не так молода и познакомилась с Сергеем Владимировичем лично, я ему ее пересказала. Он подтвердил: «Я д-должник вашей семьи, я о-отплачу». И всегда, когда мы виделись, он говорил, сопровождая слова выразительным жестом: «Я п-помню».

Когда арестовали в очередной раз Сережку, мне позвонила его несчастная мать и сказала, что опять грозит Сычёвка. Я набрала Сергея Владимировича и сказала: «Это ужасно, но я действительно вынуждена попросить вас “отдать долг”». Объяснила, в чем дело, он ответил: «Хорошо». Он мне перезвонил — вечером того же дня: «О-он уже дома. Но вы знаете, какую г-гадость вы мне подсунули? Вы знаете, за что его арестовали?». Я ответила: «С.В., вероятно, я догадываюсь». — «Вы п-понимаете, что мне это неприятно? Я считаю, что мы теперь к-квиты». И больше при встрече он мне не показывал жестом, что «он помнит». Это, наверное, 1978—1979 год, уже после того, как Сергей побывал первый раз в этой ужасной Сычёвке.

Лев Прыгунов: Мы, конечно, встречались, но я не запомнил ничего особенно яркого, кроме невероятного по тем временам концерта какого-то сенегальского танцевального ансамбля <…>. Черные длинноногие девицы с фантастическими фигурами выделывали откровенно эротические па под ритмиче-ское барабанное сопровождение, и через пять минут представления Сережа стал орать на весь зал: «Девочки! Смотрите внимательно! Учитесь! Запоминайте движения! Они вам пригодятся!» Нас чудом не вывели из зала, а Сережа уже громким шепотом предлагал соседним девушкам «открыть в нашем ЖЭКе сенегальский сексуальный балет». (СИЧ и др.)

Евгений Сидоров: Накануне моей первой поездки в США он опять вдруг возник на улице возле Тишинского рынка, вынырнул из-за мусорных бачков. Осень, деревья желтеют, но еще нет листопада. «Я слышал, ты едешь?» — «Да, да». — «Слушай, увидишь Иосифа, передай…» Что он просил передать — я не помню. Совершенно — ни здравствуй, ни до свидания: «Слушай, увидишь Иосифа…» — высказал и исчез. С чего он вообще решил, что я друг Бродского? Я Бродского знать не знал. Причем говорил он быстро, безостановочно, даже не смотрел на меня, когда говорил. Он произносил это в какое-то одному ему только известное пространство.

Евгений Рейн: Я его очень часто встречал в доме Виктора Горохова. Горохов был московский светский человек, жил документальными сценариями для ЦСДФ. Чудаков приходил к нему, приводил девочек. Горохов жил на «Аэропорту» — знаете писательский дом? Там у него была однокомнатная квартира, где, кроме Чудакова, появлялись и другие люди — Сережа Богословский, ныне проживающий в штатах Рабинович, покойный поэт Володя Луговой… Все они пользовались квартирой Горохова. Причем Чудаков появлялся с девочками весьма юного возраста, это были несовершеннолетние полушкольницы, и он их просто сдавал. Я помню, что просил он тридцать рублей. Тридцать рублей стоило, чтобы оставить там девочку.

И вот история с Гаррисоном Солсбери — это история о том, как Чудаков оставил там для Горохова какую-то девочку и она украла чемоданы Солсбери. Солсбери — великий американский журналист, который во время войны был в России. Он приехал по каким-то журналистским делам из Америки в Москву и остановился у Горохова. Оставил там свои чемоданы и поехал дальше — в Тбилиси. Чудаков вместе с его девицей украли эти чемоданы. А когда Горохов попросил их вернуть, они пригрозили, что подадут на него в суд за растление малолетних. И Горохов «умылся», как говорится.

 

В 1980 году в США выходит первый том антологии К. Кузьминского и Г. Ковалева «У Голубой Лагуны», где опубликованы семь стихотворений Сергея Чудакова, «первые четыре — по памяти, остальные — по журналу “Синтаксис”».

 

Константин Кузьминский: О Чудакове никто ничего не знает. Тем менее я, куда его пришить — ума не приложу. Вроде, он не барачный поэт. Но москвич. И из тех же кругов. <…> Говорят, его стихи любит Бродский. По сообщению Лившица, Бродский знает массу Чудакова наизусть. Но пойди спроси у Бродского! (Ант. «У Голубой Лагуны», т. 1 — Newtonville: ORP, 1980)

Владимир Кривцун: На «даче Муромцева» ^* тогда жило довольно много студентов МФТИ — так сложилось, что само здание было арендовано под какую-то лабораторию медицинского института, который не сильно интересовался, что там происходит на самом деле. Ну, а нам, студентам, особенно семейным, «на даче» жить было комфортнее, чем в общежитии. Необходимые работы для лаборатории, конечно, выполнялись, но сама жизнь была гораздо шире выполнения этих работ — достаточно сказать, что у нас чуть ли не месяц одно время жил Веничка Ерофеев.

И вот каким-то образом мы познакомились и сблизились с Дмитрием Николаевичем Ляликовым — и он к нам приезжал, и мы к нему в Тайнинку ездили, брали почитать книжки, благо библиотека у него была выдающаяся. Книжки он давал охотно, потому что — в отличие, видимо, от Чудакова — мы их ему прилежно возвращали. Книги нас интересовали всякие — не только «по специальности», но и философия, поэзия… В какой-то из визитов он предложил нам почитать сборник стихов его приятеля, поэта, которого не только в официальной печати не печатали, но и в самиздате найти было невозможно, потому что стихами своими он не занимался — не то что не печатал, а даже и не сохранял. Поэтом оказался Сергей Чудаков. А сборник его, как я понял, напечатал сам Ляликов. Что он использовал — автографы стихотворений или просто по памяти воспроизводил, я не знаю.

 

В декабре 1980 года Чудаков задержан сотрудниками 75 о/м за хулиганство, вымогательство денежных средств и шантаж сожительницы. Физическое состояние после задержания: приглушены сердечные тоны, увеличена печень. За-ключение терапевта: «дистрофия миокарда, хронический гепатит». С 8 апреля по 5 июня 1981 года проходил экспертизу в Институте имени Сербского. 23 ноября 1981 года состоялся суд. Чудакову инкриминируется организация притона разврата по адресу Кутузовский проспект, дом 33, квартира 31, а также вовлечение несовершеннолетних в проституцию и изготовление порнографии. Все рассматриваемые судом эпизоды — с июля 1979 по май 1980 года.

 

Отрывки из определения Свердловского народного суда г. Москвы

Свидетель Иванова ^* показала, что с сентября 1979 г. встречалась с Чудаковым, который, воспользовавшись ее тяжелым материальным положением и обещая хорошую материальную поддержку, в период с 1979 г. по март 1980 г. познакомил ее с пятью мужчинами, с которыми она вступила в интимные связи...

Свидетель Петрова показала, что в июле 1979 г. познакомилась с Чудаковым, который пытался организовать ей интимную встречу с Кузнецовым, предлагал на улицах приставать к иностранцам.

Свидетель Сидорова пояснила, что с Чудаковым познакомилась в мае 1979 г.; он пытался организовать ей интимную встречу в магазине «Кулинария», но она отказалась. Затем познакомил ее для интимной связи с мужчиной по имени Алексей.

Свидетель Григорьева пояснила, что познакомилась с Чудаковым в апреле 1980 г., и в течение месяца он организовал ей шесть интимных встреч с мужчинами: в подсобном помещении кафе «Южное» организовал встречу с Макаровым, за что получил с него 10 руб., в служебном кабинете по адресу: ул. Чернышевского, 10, — организовал интимную встречу с Зайцевым, за что получил 10 руб., в гараже на улице Волгина организовал интимную встречу со Смирновым, получив с него денежное вознаграждение. За организацию интимной встречи с Кузнецовым он получил 25 рублей. Дважды организовывал интимные встречи с мужчиной по имени Герман Иванович, получив с него за это деньги.

Свидетель Соколова пояснила, что в январе 1980 г. она познакомилась с Чудаковым, который организовал ей интимную встречу у себя на квартире с мужчиной по имени Юра и за предоставление квартиры получил с него 60 рублей. <…>

Таким образом, совокупность приведенных доказательств дает суду основание прийти к выводу о том, что совершенные Чудаковым общественно опасные деяния подпадают под признаки ст. ст. 226, 15, 226 и 210 УК РСФСР.

В процессе предварительного расследования Чудакову проведена психиат-рическая экспертиза, по заключению которой его следует считать невменяемым по своему психическому состоянию в настоящее время. Чудаков представляет повышенную социальную опасность (повторность общественно опасных дейст-вий, асоциальные установки, нарушение критики) и нуждается в направлении на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу специального типа.

 

Нарсудья — подпись

Нарзаседатели — подписи

 

Сергей Чудаков:

 

Женщины, которых я изнасиловал,
которым помогал блевать
в шатающийся унитаз
куда они уходят
зачем

 

зато представители полиции
с переговорными устройствами
с форсированными автомашинами
с прожектором на радиаторе
возникают слишком часто
почему они так назойливы
зачем

 

Владимир Кривцун: Стихи Чудакова всем очень понравились, поэтому естественным образом появилось желание их перепечатать, чтобы иметь у себя. Перепечатать надо было быстро (Ляликов торопил), а лучше всех, профессиональней, печатала Лена Суковатова. Видите, написано: закончено 12 декабря 1980 года. Это она написала. Некоторое время перепечатанные листки хранились россыпью, потом мы решили их переплести. Моя будущая жена Таня тогда заканчивала школу, у нее оставался уже не нужный ей учебник по анатомии — его и использовали в качестве переплета. На обложку добавили «С. Чудаков» и «Стихотворения». Получилось: «Человек С. Чудаков. Анатомия, физиология, гигиена. Стихотворения».

 

 

XIX

 

Сергей Чудаков: Левушка! На конверте та самая «Украина», где мы с тобой познакомились за питьем кофе. К сожалению, я потом перешел на более крепкие напитки, из-за чего сижу теперь в тюрьме, вернее говоря, в тюремной больничке, и выпустят меня не очень скоро. Страдания мои весьма значительные, прояви сочувствие. В «Вечерке» я прочел, что у тебя была выставка в «Ударнике», как можно было бы получить хотя бы фотографии? Выйду — закажу портрет каторжника. Не подкинешь ли бандерольку с журналами («Искусство кино», по ИЗО и что еще может найтись в твоих окрестностях). Книг не прошу, потому как дефицит, но если есть, с чем не жалко расстаться и что можно пожертвовать, буду весьма благодарен.

Желаю здоровья и успехов. S 28/XI-82

Лев Прыгунов: Я ответил на письмо Сергея, где по поводу выставки процитировал <...> две — три самые дурацкие записи из книги отзывов. Кроме того, я, вспоминая нашу «Украину», напомнил ему и наш «философский» разговор после того, как он благополучно проник по лестнице в гостиницу — я уже тогда вовсю увлекался восточной философией и заметил ему, что подобными трюками он «наматывает» себе «дурную» карму.

Сергей Чудаков: Левушка! Половину твоего письма занимают цитаты из книги отзывов на выставку. Еще Чехов высказался по поводу подобных книг (см.). Когда следующий раз будешь экспонентом, на первой странице альбома помести объявление: «За самый умный отзыв — премия 100 р., за самый оригинальный — 200». Уверен, что эффект будет. Ты спрашиваешь, пишу ли я стихи. Пожалуйста:

 

Солнце всходит и заходит
а в тюрьме моей темно,
книг-журналов не приходит
нет ни цирка ни кино
ждать и мучиться доколе
помоги достичь мечты
и тогда (клянусь) на воле
буду трезвенник как ты.

 

А если без шуток, то книг я не прошу, давай говорить о журналах, это реальнее. Я за 2,5 года не читал «Искусство кино», у тебя под рукой десятки всяких студий, киноклубов и т.д., да и в саму редакцию можно заехать к Мише Сулькину, он в детстве сидел аж в Бухенвальде, сможет посочувствовать. Мог бы ты достать вгиковские учебники режиссерского и операторского ф<акульте>тов, особенно последнее. Заскочи в редакцию «Вопросов философии» и у любой падкой на кинозвезд редакторши возьми любые номера за последние два года. Что из этих вариантов возможно?

ТЕПЕРЬ ОСНОВНАЯ, САМАЯ ВАЖНАЯ ПРОСЬБА.

Ко мне обещала приехать кузина, Ира Нагишкина, последний срок она назначила после 1/II, но вот уже неделя прошла, а ее нет. Она могла бы помочь моим книжным, семейным и другим делам. Умоляю съездить к ней: Большая Бронная, д. 77, кв. 33, передать мою записку и побудить приехать не задерживаясь. <…>

(Записка на обороте.) Ира! Я приготовил тебе и Полине подарки (gift) к 8 марта. Ты обещала быть после 1/II. Что тебя задерживает? Объясни. Жду срочно.

Это себя оправдает. S. 8/II.83.

Лев Прыгунов: После получения этого письма я, как ни странно (возможно, по старой привычке), за два-три дня набрал около двадцати всевозможных журналов — там были и новые (сравнительно) «Искусство кино» и старые «Вопросы философии», которые я чудом заметил в букинистическом магазине на улице Качалова, куда я часто захаживал в поисках гравюр и карт XVII—XVIII веков, а еще через пару дней поехал к Ире Нагишкиной, которая была моей давней очень хорошей знакомой. Каким образом она приходилась Чудакову «кузиной», я так и не выяснил... (Все — из СИЧ и др.)

Ирина Нагишкина: В больницу я к нему ездила, и не одна. Не помню, на чьей машине, чуть ли не Рейна (если она у него была). Но сам Рейн точно не ездил, с кем-то я легким ездила, с Сашкой Васильевым ^*  вроде. Даже в больнице к Чудакову относились особенно, поэтому он и вышел не совсем подавленный. Разговаривать он с ними умел, и врачи, мне кажется, понимали, кто перед ними.

 

В мае 1983 года объявлял голодовку. Через друзей пытался устроить обмен своей московской квартиры, намеревался получить за это «переселенческую ссуду в размере 20 тысяч рублей», сообщал в письмах, что планирует после выписки уехать «в глухую южную провинцию, чтобы дышать воздухом степей».

 

Леонид Жуховицкий: Но я понятия не имел, что Чудаков поэт. Впервые я об этом узнал, когда летом в Коктебеле на веранде Дома творчества Олег Михайлов по памяти прочел два или три стихотворения Сережи Чудакова. И меня поразила талантливость этих стихов. Я сразу понял, что эти стихи печатать не будут. Значит, это раньше, чем конец 1980-х, последние годы перед Горбачевым, наверное.

 

Сергей Чудаков:

 

кто заказывал принца
получай для души
царство грязного шприца
и паров анаши

 

заражение крови
смерть в случайной дыре
выражения кроме
тех что есть в словаре

 

В ноябре 1984 года Чудаков переведен в ПБ № 5 (Троицкое-Антропово), по поступлении о содеянном рассказывал обнаженно, без тени сожаления и угрызений совести, считал, что ничего особенного не совершал. При описании сексуальных эпизодов применял жаргонные выражения, в своих деяниях не видел ничего противоправного и противозаконного. Свои действия и поступки рассматривал как вполне естественные.

 

Лев Прыгунов: И вот — осенью 84-го года я, моя любимая Оленька и мой 15-летний сын Роман отправились в небольшое путешествие в город Троицк в психиатрическую больницу. Я приготовился увидеть нечто похожее на чеховскую палату № 6, но был счастливо поражен почти полной противоположностью. Мне сразу же бросились в глаза и чистота, и порядок, и нормальное отношение и к больным, и к посетителям (для советского учреждения, да еще подобного типа, это было просто невероятно!). Но больше всего меня порадовала встреча с Сергеем Ивановичем, как его все — и соседи по палате, и нянечки, и медсест-ры, и медбратья с громадным почтением (даже большим, чем я, Виноградов и Еремин в 1962 году) величали в Троицкой больнице. Сережа был «в законе». Его уважали, его любили, им восхищались почти открыто, особенно пожилые нянечки. «Он мне понравился. Толстый, пузатый, намучившийся, славный, с лысиной, седой и все такой же остроумный», это из дневника. Он был спокоен, чисто и аккуратно одет впервые за все мои годы знакомства с ним — и, за исключением свободы и сексапильных девочек, ни в чем не нуждался. Но именно эти совсем незначимые для него удобства только увеличивали страдания его вольнолюбивой души и распущенного тела. (СИЧ и др.)

Роман Прыгунов: Я мало что помню из той поездки. Дорога мне показалась очень длинной, как будто километров двести проехали. Общались мы час-полтора — столько нам разрешили, не больше. Чудаков был очень оживлен и на сумасшедшего в моем понимании не походил. Удивил только его животик — довольно заметный, надо сказать. Удивил, видимо, потому, что они с папой почти ровесники, а у отца живота никогда не было…

Лев Прыгунов: По приезде в Москву я почти сразу, предварительно созвонившись, поехал к его отцу, жившему в хрущевской пяти- или девятиэтажке в однокомнатной квартире в Измайлово на 11-й Парковой. Квартирка была небольшая, но по-военному чистая. Да и сам отец Сергея тоже оказался маленьким, сухоньким, седеньким, чистеньким и совершенно немногословным старичком. Я пробыл у него ровно столько времени, сколько ему понадобилось напечатать это самое прошение на вполне приличной пишущей машинке.

Здание, в котором был кабинет главного психиатра РСФСР, находилось на Неглинной улице почти напротив Сандуновских бань, и меня, несмотря на громадную очередь, этот самый Карпов быстро принял (возможно, ему доложила его секретарша, которая меня узнала). Встретил он меня очень приветливо, и когда я выложил ему причину моего посещения, он чуть не расхохотался. Оказывается, он прекрасно знал Чудакова, сам принимал участие в его освидетельствовании как больного с вялотекущей шизофренией и тут же сообщил мне примерно следующее: «Ваш товарищ, уважаемый Лев Георгиевич, на восемьдесят процентов здоровый человек, как очень многие из нас, но он абсолютно аморальный и распущенный человек, к тому же алкоголик и уже закоренелый преступник, и это его счастье, что он находится на излечении, а не в тюрьме или в лагере, где ему самое место. У нас есть по поводу него письма не менее уважаемых людей, чем вы, и в Троицкой больнице это знают». (СИЧ и др.)

Сергей Чудаков: Левушка! Получил твою бандероль с англ<ийскими> кн<игами>, большое спасибо. Но я не нашел в бандероли никакой — как здесь говорят — «ксивы», т.е. записки.

Я от тебя почти месяц никаких известий не получаю. Очень прошу, напиши письмо (о хлопотах за меня) в 2-х экземплярах, одно мне сюда, другое на адрес матери: М., Кутузовский проспект, дом 33, кв. 31, Даниловой Е. Т. (для Сергея). Что там у вас с Эфросом получилось, я не знаю. Никаких вестей из Москвы. Может быть, мне их просто не передают? Письмо в 2-х экземплярах уладит дело. Поклон. S. 5/2—85

Лева, голубчик ты наш перелетный, если ты уже вернулся из Алма-Аты, то доверши так хорошо начатое дело с Карповым, т.е. зайди к нему один или с Эфросом и попросите отдать распоряжение о моем переводе, конкретно, чтобы сразу был виден результат, а не просто обещание. Жду, страдаю, помоги. S. 19/2—85 (СИЧ и др.)

Лев Прыгунов: И наконец я все-таки снова позвонил его отцу и снова поехал на 11-ю Парковую. Отец на самом деле был болен — он принял меня в постели. Я ему все рассказал, и он при мне стал куда-то звонить, и ему, по всей вероятности, сказали, что, прежде чем писать в административный отдел, надо пройти еще одну инстанцию — главного психиатра Министерства здравоохранения СССР Чуркина А.А. И Иван Сергеевич (так звали отца Чудакова) опять сел за машинку, и у меня каким-то чудом сохранился второй экземпляр этого заявления. (СИЧ и др.)

 

Главному психиатру

Министерства здравоохранения СССР

Чуркину А. А.

 

В подмосковной городской больнице номер 5 Троицкое-Антропово находится на принудительном лечении мой сын Чудаков Сергей Иванович. Прошу разрешить ему перевод в больницу города Калинина, так как в Калинине проживает его невеста, которая по состоянию здоровья не может навещать его в Подмосковье. Я более полувека в партии, никогда ни о чем не просил для себя, прошу только за сына — он в тяжелом положении. Формально в этой просьбе можно отказать, но подойдите к этому мелкому вопросу с точки зрения гуманности, простой человечности. Сам не могу к вам прийти — болен.

 

И. С. Чудаков, персональный пенсионер.

г. Москва 105215, 11-я Парковая, д. 43, корп. 1, кв. 59.

 

7 августа 1985 года нарсудом принудительное лечение в отношении Сергея Чудакова было отменено.

 

Сергей Чудаков:

 

Легкой походкой послетюремной
по белокаменной первопрестольной
о как мне сладок твой воздух гаремный
лепет пасхальный и звон колокольный

 

7 апреля 1986 в 21.35 — задержан за появление в общественном месте в нетрезвом виде. «На Калининском проспекте в кафе «Ангара» выпил бутылку сухого вина (встретил знакомых ребят). Больше не повторится и в алк<огольном> опьянении появляться на Центр<альном> Телеграфе закаиваюсь! Подпись: Чудаков». (Протокол задержания)

 

Ольга Бакушинская: И был в том числе в те века персонаж по фамилии Чудаков. Писательская тусовка метро «Аэропорт» (особенно мужская часть) должна его помнить. У него был поэтический талант. Действительно был. Маленький ли, большой ли, трудно теперь судить, он быстро его пропил. Порядочно опустился. <…> Где-то он накапывал девок, которые частично бескорыстно мечтали переспать с пейсателями, ну и...

И вот представьте — 1986 год, только что случилась чернобыльская катастрофа. Чудаков звонит Лёне и прямо подрывается зайти в гости. А Лёню хлебом не корми, дай посмотреть на интересное. Он потом всех этих чудаковых вставлял в повести щедрой рукой.

Приходит Ч. с телочкой. Мол, это моя киевская дочь. Я о ней ничего не знал, но, когда случилась авария, мать ее позвонила и умолила забрать девочку от радиации.

Ну такая шлюха с легендой, едва спасшаяся от гамма-лучей, которые бежали за ней буквально по железнодорожному полотну и хватали за сиськи.

И хочет эта «дочка», мол, поступать в Литинститут, поэтому срочно нуждается в консультации маститого прозаика.

Леня, уж на что был всеяден, а девушкой побрезговал по избежание интересных микробов, выпроводил их и серебряные чайные ложки пересчитал. Я клянусь — пересчитал. Поскольку они чаем угостились с сахаром. (http://bakushinskaya.livejournal.com/998780.html)

Леонид Жуховицкий: А моя гражданская жена тогда была Ольга Бакушин-ская, еще не журналистка. И они с Сережей друг друга возненавидели. Для меня было наслаждением слушать их перебранку, поскольку люди оба талантливые. Они очень изобретательно перебрасывались обвинениями, но не грубо, изысканно. Когда Ольга подходила к телефону и я видел, как у нее глаза блестят — я понимал, что звонит Сережа. Почему она его возненавидела? Две причины было: во-первых, Сережа воровал серебряные ложки. У нас был набор из шести ложек. Книжки само собой — это обязательно. Но ложку легче было — в карман. Как только после его ухода недосчитались одной ложки, то набор потерял цену. Каждый раз после ухода Сережи мы чего-то недосчитывались. И во-вторых (что меня смешило, а Ольгу заводило), он все время пытался мне подсунуть какую-то из своих девочек. Но ко мне он вообще напрасно приходил, потому что для меня в ту пору девочки никогда не были проблемой и в посредниках я не нуждался.

Инна Соловьева: Он должен был быть любимцем. А вместо этого стал изгнанником и жертвой. Эти Сычёвки, то, что он писал мне из этих Сычёвок… После первой же посадки он сильно изменился. Видимо, его лечили там, накачивали какими-то… Это же ужас! Он оттуда вернулся абсолютно потерявшим очарование. Его было ужасно жалко, хотелось, чтоб он больше туда не попадал, но это был уже не тот человек.

После второго его возвращения я совершенно не поддерживала с ним отношения. Он и сам не появлялся, он понимал, что нам не о чем говорить. Я не знаю, кто его тогда поддерживал. Но надо отдать должное его уму и такту — он у меня ни копейки не попросил после этого. А сама я его не разыскивала.

 

11 октября 1986 года Сергей Чудаков госпитализирован в ПБ № 1 по путевке дежурного психиатра с помощью сотрудников милиции в связи с тем, что расклеивал в городе листовки антисоветского содержания. Физическое состояние: удовлетворительного питания, кровоподтек в области левого глаза. В легких хрипов нет. Живот мягкий, печень и селезенка не увеличены.

26.02.1987 — распивал спиртные напитки в павильоне «Русский квас», задержан 75 о/м. «Зашел в «Квас» с друзьями, выпил бутылку сухого, вину признаю. Подпись: Чудаков». В качестве места работы указал газету «За доблестный труд», наб. Мориса Тореза, 17, корректор. (Протокол задержания)

10.03.1987 в 17.30 — распивал спиртные напитки по адресу Кропоткин-ская ул., д. 40, задержан; «Меня вовлекли в пельменной. Пошли во двор пришел патруль. Подпись: Чудаков». Место работы указывает то же. (Протокол задержания)

 

Лев Прыгунов: Наконец, после моих съемок в Пушкинских горах <…> Сережа стал иногда приходить ко мне завтракать и пить кофе. Я даже сфотографировал его у себя на кухне, когда он читал выпущенную в «Ардисе» первую книгу стихов Миши Еремина ^* — Миша всегда был одним из любимых его поэтов. На мои расспросы о его злоключениях он всегда отшучивался, а я никогда его особенно вопросами не мучил. (СИЧ и др.)

 

«Вообще хочет уехать из Москвы», не спит ночи. «Хочет куда-нибудь устроиться работать, никто не принимает». «Хочет уехать на родину, Тульская обл., г. Богородск»^**. Собирается меняться квартирой, что невозможно без согласия матери.

 

Лев Прыгунов: Вот черновик письма Иосифу Бродскому, которое он, по-моему, получил: «2.2.88 г. Дорогой, замечательный, прекрасный Иосиф! Я несказанно счастлив тем, что тот то ли мираж, то ли сон, то ли полузабытое дивное кино наших не слишком глубоких, но нежных отношений оказались реально-стью, и я даже имею на руках самое что ни на есть вещественное этому подтверждение! (Татьяна Толстая передала мне «Уранию» с твоей трогательною надписью, а я ведь знаю, что ты никогда не врешь.) <…>

Громадный тебе поклон от Чудакова — он раз в неделю завтракает у меня на ул. Горького, веселит своими замечательными историями и радует не менее замечательными стихами. Грозит подать на тебя в суд и с твоей премии получить тысяч пятьдесят долларов за твоего «Имярека», то есть за свое с тобой соавторство...» (СИЧ и др.)

 

С января 1988 года гр. Чудаков стал назойливо обращаться в ДЭЗ с нелепыми заявлениями и просьбами, мешал работать, был шумлив, оскорблял всех, в связи с чем с 4 февраля по 12 марта 1988 года стационирован в ПБ № 14.

С трудом перебиваем. Ни на один вопрос прямо не отвечает, пускается в бесплодные рассуждательства. Переключается с одной темы на другую, читает стихи. Называет руководителей государства, с которыми был знаком. Себя считает заслуженным, очень способным и известным человеком. Утверждает, что писал прозу и стихи за известных писателей и поэтов. До сих пор его очерки печатают в журналах и газетах, но под другой фамилией. Ему необходимо быть на воле, т.к. пропускает театральные премьеры и не может писать рецензии, тем самым губит в себе талант критика.

Физическое состояние: на рентгеноскопии органов грудной полости справа под первым ребром очаг обызвествления, корни уплотнены, диафрагма подвижна. Сердце и аорта — норма возраста.

 

Михаил Айзенберг: Однажды подсел к нам невысокий, худой, опасный человек. Его непростая жизнь, что называется, наложила свой отпечаток: какое-то второе лицо успело нарасти поверх первого.

— Правильно ли мне сказали, что здесь сидит писатель Сергиенко, автор знаменитого «Оврага»? — человек быстрым профессиональным движением плеснул вина в пустой фужер и сразу, не дожидаясь ответа, сделал большой глоток. Но отшивать его никто не собирался. Костя смотрел на странного человека внимательно и немного недоуменно:

— Сережа, а вы меня не помните?

От такого битого жизнью человека трудно ожидать, что он вдруг растеряется, и это, кажется, произошло. Но даже я много о нем слышал — о Сергее Чудакове, поэте, московском приятеле Бродского и адресате знаменитого стихотворения «На смерть друга» («Имяреку, тебе…»). («Знамя» № 4, 2006)

 

С 15 сентября по 5 декабря 1988 года находился на лечении в ПБ № 14 — бегал раздетым по подъезду, стучал в квартиры. После предыдущей выписки в марте 1988 года время проводил, гуляя по Москве и приглашая к себе лиц, не имеющих возможности остановиться в гостинице. Считает, что в больницу он лег сам, чтобы посмотреть Олимпийские игры, дома у него старый телевизор, который очень плохо показывает. Он намерен сдать его в музей. По подъезду он бегал для тренировки, а вилка и нож у него были из кафе, куда он хотел их вернуть. Неадекватно, грубо шутит, читает стихи. В речи много неологизмов. Говорит о своем знакомстве с ведущим кинорежиссером, поэтами. Заявляет, что «находится под наблюдением личного шофера главного врача».

 

Олег Михайлов: Теперь, перебирая ночами подробности своего краха, он уходил дальше, за четырнадцать лет назад, вспоминал и мелкого беса Чудакова, который, неотступно стоя за левым плечом, преследовал его всю жизнь. Еще в благополучной высотке Танечка, по детской наивности, в отсутствие Таши, впустила однажды Чудакова.

Он ворвался — как всегда, пьяный и полубезумный — потребовал папку своих стихов, хранившихся у Алексея Николаевича много лет, денег, книг с дарственной надписью и при этом непрерывно гримасничал и верещал. А Танечка с громким плачем повторяла:

— Дядя! Уйди!..

Но дядя не собирался уходить и кричал:

— Ты как эсэсовец! Выставляешь впереди себя детей!

Он бушевал, пока Ташина бабушка не догадалась вызвать милицейский наряд. Больше всего было жаль стихов, которые Чудаков, понятно, тут же потерял и только часть которых застряла у Алексея Николаевича в его профессиональной памяти:

 

Этот бред, именуемый миром,
рукотворный делирий и сон,
энтомологом Вилли Шекспиром
на аршин от земли вознесен.

 

(Пляска на помойке. — «Волга» № 4—5, 1999)

 

Олег Осетинский: И потом я один раз с ним встретился в жизни — с Бродским (это странно, да?) — в городе Риме, куда я попал после того, как меня предала дочь, бросила. Я шел мимо… ну, как его — там, где все похоронены? — Пантеон! И вдруг увидел человека, довольно плотного, довольно высокого роста (я же его раньше не видел) — примерно метр восемьдесят, в темно-зеленом плотном, красивом костюме. У меня мечта всегда была иметь такой костюм. В Риме я к тому времени прожил три месяца и понял, что кричать там не принято, поэтому тихим голосом, я бы даже сказал — громким шепотом: «Иосиф Брод-ский?!» Он удивленно оглянулся, сказал: «Да?». Я робким, дрожащим голосочком (хотя вообще-то я не робкий человек) сказал: «Я Олег Осетинский, может быть, вы слышали?» — «Как же, — сказал он и засмеялся, — мне недавно написал Рейн: “С нами Осетинский, стратосферу посетивший”». <…>

Про Сержа мы заговорили, естественно, сразу же, я рассказал, как он умер ^*, по моим представлениям, а Бродский сказал (цитирую): «Если по-настоящему, по правде, по черной правде — он должен был получить Нобелевку, а не я. Но разве эти люди дадут ему Нобелевку? Если б я был в Нобелевском комитете — я бы дал только ему премию. За три-пять-шесть гениальных стихов. Тютчев написал два гениальных стиха, Фет — три, зачем больше? А он (Чудаков) написал штук двадцать». (Радио-4)

Иосиф Бродский: …Паунда держали в сумасшедшем доме чуть ли не тринадцать лет. Держать поэта, каких бы убеждений он ни был, в сумасшедшем доме — это ни в какие ворота не лезет. Оден говорил, если великий поэт совершил преступление, поступать, видимо, следует так: сначала дать ему премию, а потом — повесить. (В кн. Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. — М.: Независимая газета, 1998)

 

Сергей Чудаков к 1989 году находился на лечении в психиатрических больницах (в том числе специального типа) больше десяти лет. Всего он проведет там почти пятнадцать лет своей жизни — трижды по приговору суда и бесчисленное количество раз в результате обострения болезни.

 

Надежда Суханова: Сережа был очень хорошим собеседником. Всегда был оживленным, несмотря на трудную жизнь. Последний раз я его видела уже после смерти Дмитрия Николаевича ^*. Он очень долго к нам не появлялся. Когда приехал к нам в Тайнинку в последний раз, то был очень худеньким — одни косточки. Я спросила его, почему он так долго не появлялся, он ответил, что был в лагере. (http://sergey-chudakov.livejournal.com/73418.html)

Евгений Рейн: У него была какая-то поразительная тяга к ЦДЛ — Чудаков постоянно там появлялся. Но он уже был болен. Я с ним там многократно беседовал, и речь его было трудно понять. Он все время заговаривался, требовал какие-то деньги. На что он жил — я не понимаю. Какие-то полубезумцы его сопровождали. Если выпивал, нес полную ахинею. Строил какие-то планы, читал отрывки стихов — своих, чужих? Непонятно. Иногда мне звонил, цитировал стихотворение Бродского о нем. Он был уже совершенно болен.

 

 

XX

 

Сергей Магомет: Как произошло знакомство? И правда, довольно похоже на то, как изображено в рассказе о художнике Ч.^**  Он просто подошел ко мне и сказал что-то вроде: «Вы наверняка художник или поэт?» Мы неожиданно тесно сошлись и общались в течение двух месяцев, часто почти сутки напролет. Общение это заключалось — в разговорах, прогулках, в общем-то, по одному и тому же маршруту.

Он якобы принципиально не ездил на общественном транспорте. Ни в троллейбусе, ни на метро. Только пешком. Понятно теперь — от прискорбной, величайшей своей нищеты. Даже до такой степени. Он и с виду был скаредным, жадным, какими могут быть лишь безнадежные нищие. Но попробовать прокатиться «зайцем» для него было бы — немыслимо. С одной стороны, невозможно представить его унизительно кривляющимся, изворачивающимся, убегающим от ревизоров, удушаемого одышкой, а с другой — его давил рефлексивный ужас — от столкновения с любыми, хотя бы и такими мелкими, как ревизоры, представителями власти, закона...

Он звонил со своего домашнего телефона. Он никому в тот момент уже не давал своего номера, мне по крайней мере, это была какая-то мания преследования, я не удивлялся, не обижался. Только однажды я искренне вроде как посетовал: а как же, если мне понадобится ваш совет, вообще, захочется позвонить? Он горячо стал убеждать меня, что насчет этого я могу совершенно, совершенно не беспокоиться, он обещает, он будет мне звонить КАЖДЫЙ день. Мол, я тебе еще надоем. А ему домой, дескать, по каким-то причинам звонить неудобно, старушка-мама, да еще вроде какие-то постояльцы... Он звонил, часто утром, произнося одну и ту же стереотипную фразу-приглашение: «Это Чудаков. Что делаешь, пойдем, пройдемся!» (Слово аупаришата. — http://www.proza.ru/)

Николай Котрелёв: Поскольку в короткое время я его несколько раз встречал на Арбате, уже пешеходном Арбате, уже перестроечном — видно, у него здесь было место жизни. Как-то раз он шел прямо навстречу, говоря что-то человеку, «похожему на интеллигента» — не бомжу, скорее приблатненному такому молодцу. Шел, вырисовывал что-то в воздухе руками. Тут я испугался и свернул, понимая, что мне встреча не нужна — поскольку сказать нечего, тем более в таком его состоянии и в такой компании.

Так или иначе, конечно, он устраивался — большое количество знакомых, оно же кормит. Возможно, какие-то (пока он был в относительной трезвости и дееспособности) промыслы малопочтенные и малозаконные могли у него быть… Но вряд ли он мог в это время уже заниматься литературным мастерством — не производил впечатления человека, способного сесть за стол и связать хотя бы две строчки.

 

Ирина Нагишкина:

 

Вероника, ты богиня ВГИКа,
Ты качаешь светлой головой.
Боже, как мне страшно, как мне дико
Посреди арбатской мостовой!

 

Вероника — девочка такая, знакомая моей дочери, училась во ВГИКе. Это мы с дочкой Полиной и Чудаковым ходили в кафе «Арбат». Тогда он нам прочитал только это четверостишие, но стихотворение состоит из четырех строф. Первые три потом он мне тоже прочитал. И принес на листочке, он иногда листочки мне приносил...

 

Весной находился на лечении в ПБ № 14. Перед поступлением в больницу в течение двух недель настроение было «взвинченное», у него было много идей, планов, нарушился сон. Беседу с врачом называет словом «куан», объясняет это как «беседа учителя с учеником». Обращается к врачу с вопросом: «А знает ли он, что такое реанкурнация?» ^* 

 

Сергей Магомет: Он излагал очень быстро и горячо, и я уже начал терять нить его логики.

— Мы, кажется, несколько удалились от темы, — вставил я, стараясь собраться с мыслями.

— Нисколько! — воскликнул он. — Это как раз по вашей теме! Вы готовы воспользоваться моими услугами. Вы желаете, чтобы я преподал вам как старший коллега младшему небольшой урок. Я даже с удовольствием продемонстрирую вам, как воспользоваться вашим «рафинированным романтизмом». И, может быть, у нас с вами даже сложится таким образом классический коан.

— Что, простите?

— Коан! — повторил он нетерпеливо. — Постойте, да вы, творческий человек, даже не знаете, что такое коан? Позор! Это у вас, вероятно, от слабой начитанности... Ну-ну, не морщитесь!.. Это род отношений, который у нас будет. Я учитель, вы ученик. Коан. Я беру вас в ученье с тем, чтобы преподать вам высшую мудрость. Так вы согласны?

— Ну...

— Отлично! Наши отношения будут образцово возвышенными... Однако поскольку первоначально вы все-таки вознамерились потратить на девочку определенную сумму... Кстати, сколько, если не секрет? — быстро спросил он.

— У меня всего двести рублей, — ответил я.

— Так вот, — взволнованно продолжал он, — у меня к вам совершенно незначительная просьба, чтобы просто так, в знак дружеского контакта, вы передали мне эти самые двести рублей. (Пора услад. — «Юность» № 8, 1993)

Роман Прыгунов: После армии мы с ребятами — Разбегаевым, Куценко — некоторое время жили в отцовской квартире на Тверской (отец переехал в Измайлово). Однажды папа заглянул к нам с Чудаковым, а после тот стал появляться уже самостоятельно. Всегда предварительно звонил по телефону, например: «Я на Ленинском, можно зайти?». И с Ленинского проспекта шел пешком, всегда ходил пешком почему-то. Я был предупрежден отцом насчет воровства (кстати, по-моему, ничего подобного не случилось за время общения), ну а странности поведения подразумевались как бы…

Да и не могу сказать, чтобы странности были заметны, особенно поначалу. Нет, он рассуждал довольно здраво, даже интересно иногда. Правда, долго удерживать мысль был не в состоянии, сбивался, перескакивал… А может, это мне сейчас так кажется. У нас с ребятами свои были мысли — и про кино, и вообще, так что мы к нему только вполуха прислушивались. Но иногда он выдавал что-то интересное, привлекавшее внимание. И потом — по его рассказам можно же было писать историю советского кинематографа, особенно шестидесятых годов. Запомнилось, как они с Никитой Михалковым и кем-то из великих, Тарковским, кажется, обсуждали, как можно по-новому снять физический акт любви. Михалков предложил в рентгене заснять, а Чудаков с Тарковским что-то другое предлагали… Невесомость? Да, кажется, про невесомость шел разговор.

В один из дней лета 1989 года мы как-то спонтанно организовали «фотосессию» Чудакова — переодевали его в различные костюмы, благо у отца много всего было в гардеробе, вплоть до бухарских халатов. Было весело: яркий солнечный день, окна и дверь на балкон открыты, сквозняк по комнате, занавески полощутся… Он с увлечением фотографировался, то пародировал одну из отцовских ролей, то еще что-то изображал — в общем, всем понравились и процесс и результат.

Лев Прыгунов: …когда я увидел фотографию Сергея с намазанным мукой лицом, я вспомнил его стихи:

 

А лицо перепачкано мелом
И по мерке подогнан футляр
Человек застрелившийся в целом
На остывший похож самовар

 

Сергей Магомет: В общем, я понял, что для простого мошенника или попрошайки он как-то уж чересчур глубок. Однако мне уже было пора домой и не хотелось, чтобы он увязался со мной до квартиры. Поистине, он был навязчив, как какая-нибудь вокзальная цыганка! Несколько раз я пытался его отфутболить. «У меня встреча, мне пора, давай до свидания» не действовали. В этот день был какой-то праздник или фестиваль, народные гулянья. Люди вокруг какие-то шальные. Мы пробежались в районе Зубовской площади. Он говорил, не переставая. Подчас его речь напоминала бред. <…>

Наконец, неподалеку от Смоленской площади он сдался. При этом с неожиданным достоинством, гордостью, даже резкостью заявил, что у него «важные дела» и он должен со мной распрощаться. Понуро поплелся пешком домой через Бородинский мост. К себе домой на Кутузовский. Не близкие, однако, концы!

В общем, так в тот день мы и распрощались. Однако особо следует подчеркнуть: он не был городским сумасшедшим. Ни в каком смысле. И он никак не производил впечатление фрика — как теперь принято называть подобных персонажей. Как это, может быть, позволяет предположить из моего рассказа... Но ощущение опасного человека — было, да. Не того, который способен зарезать, но создать бесчисленное количество проблем — возможно. Он и был — опасный человек. (Слово аупаришата. — http://www.proza.ru/)

Лев Прыгунов: А еще через какое-то время, уже после моего приезда из Америки, я встретил Сережу Богословского, который сказал, что он недавно видел Чудакова и с ним разговаривал. — «Но он уже стал настоящим уголовником. И просто опасным». (СИЧ и др.)

Роман Прыгунов: А в другой раз он все-таки устроил нам что-то вроде истерики со слезами, даже не помню, по какому поводу — ну, мы его аккуратно выставили, надеясь, что это случайность. Но через некоторое время, когда я был дома один, Чудаков пришел, стал нести уже полную ерунду, бегать от меня по комнатам, прятаться... Я позвонил отцу — не драться же с ним было. Надо сказать, что моего отца Чудаков слушался безоговорочно — сразу успокоился, и отец его отвез на Кутузовский.

Сергей Магомет: Мне казалось, он патологически жаден. Боялся потратиться на мороженое. Скаредность, какая может быть у человека, познавшего, а может быть, и пребывающего в адской нищете. Какая бывает у попрошаек, сидящих на паперти. А ведь он и находился, по сути, на паперти. Я не мог тогда себе этого представить. Просто не понимал. Все-таки это были хоть и последние, но совет-ские времена, Москва, литераторы. Не голодуха первых лет советской власти...

Но однажды я понял. Раз — и на всю жизнь. Я короткое время работал пожарным в кинотеатре «Россия». Как-то раз он встретил меня после работы, оба голодные, я предложил зайти в сосисочную на Пушкинской. Он сразу сказал, что у него нет денег, и он вообще «поел дома» и не хочет есть. Народу в маленькой забегаловке было много, я встал в очередь, а он дожидался меня за столиком, ему не терпелось «поговорить». Я взял нам по порции сосисок и кофе. А когда подошел, поставил тарелки на стол, с ужасом увидел, как он складывает себе в тарелку недоеденные сосиски, хлеб, что-то еще из оставленных тарелок, и тут же начинает есть. «Зачем тратился на еду? Мне хватит одного кофе!» — удивился он, увидев, что я взял порцию и ему. Мне действительно пришлось съесть обе порции. «Лучше бы отдал мне деньгами! В следующий раз так и сделай!..»

Да, до этого я знал о нищих лишь по книжкам. <...>

Олеша, как известно, мечтал написать роман о Нищем. «В этой забегаловке-сосисочной раньше была уютная кафе-кондитерская, — говорил Чудаков. — Здесь были самые вкусные в Москве эклеры. Знаешь, как называл эклеры Олеша? Он называл их гениально — “гробики с гноем!”» (Слово аупаришата. — http://www.proza.ru/)

Петр Вегин: Последний раз в жизни я столкнулся с ним на остановке маршрутного такси — я вез дочку в детский сад. Он шумно, с допустимым в столичной среде матерком приветствовал меня, не обращая внимания на стоящих в очереди на маршрутку, как если бы это были фанерные декорации. Мне была неприятна эта встреча. Мы сели в машину, он оставался шумным и громким, я, пытаясь перевести стрелку, спросил его о стихах, на что он отреагировал немедленно — начал упоенно читать стихи, из-за которых водитель едва не врезался в соседнюю машину — руль повело от неожиданных строк, цитировать которые (помню до сих пор) мне совершенно не хочется — помесь порнухи с мотивами перестройки. Потом вытащил из кармана толстую пачку денег, и я не мог не заметить, что они разложены у него по цветам, то есть по купюрам — эдакая советская финансовая радуга — от тараканьего рубля до мутно-зеленого стольника.

«Деньги нужны? Хочешь, дам сколько угодно! И валюта есть — вот здесь, в другом кармане...» Слава Богу, нам с дочкой выходить было первыми, и я сдержанно попрощался.

«Папа, что это за чудак?» — спросила дочь, не ведая, что она попала в точку.

 

Звали его Сергей. Даже если он жив, его все равно нет. Поэтому — прошедшее время.

А фамилия ему — Чудаков. (Опрокинутый Олимп. — М.: Центрполиграф, 2001)

Сергей Магомет: Через два-три дня я снова увидел его на Арбате. Как и в первый раз, это было неподалеку от Смоленского гастронома. За несколько лет «преображения» Старого Арбата в местечковое подобие Монмартра многие лица примелькались. Было интересно послушать некоторых поэтов. Вероятно, он был знаком там со всеми. Но сколько-нибудь интересных авторов — были единицы. Среди них — некий восточного вида, маленький, сухонький человек, почти кирпичного цвета, с вьющимися седыми волосами, бородкой, с псевдонимом, не помню, как-то созвучным Омару Хайяму.

Около «Омара Хайяма» я снова увидел Чудакова. Хотел пройти мимо, но он упросил немного задержаться. Я заметил, что восточный поэт, поглядывавший на прохожих и «коллег» высокомерно, почти брезгливо, как на насекомых, на Чудакова смотрит с очевидным почтением. Мы немного послушали и его…

(Насколько мне известно, у Чудакова, кажется, даже мысли не возникало попробовать себя в качестве уличного поэта.)

В этот день наше общение разворачивалось спокойнее, вполне дружески. Общаться с ним было возможно лишь двумя способами. Либо молча, покорно внимать его неиссякаемым поучениям и историям, либо вести напряженное, вроде интеллектуального состязания, словесное фехтование — о литературе.

Тональность общения абсолютно точно характеризует его шутливое посвящение мне. Ничего особо выдающегося, оно, впрочем, из себя не представляет. Чудаков сымпровизировал его на ходу.

Хорошо помню, какая-то искорка промелькнула, какой-то бесенок подзадорил меня взять его «на слабо». А слабо «гению» написать мне это посвящение на бумаге? «Зачем? Возьми и запиши», — подозрительно спросил Чудаков. «Мне будет приятно иметь пару ваших рукописных строчек, просто на память», — совершенно искренне сказал я. Надо было видеть, как он преодолевал этот свой «писчий спазм». Все-таки написал в моей тетрадке, крупным почерком пожилого человека:

 

Я работаю как вельможа
Я работаю только лежа ^* 
Перестройся мой друг Сережа
Я потом перестроюсь тоже

 

(Слово аупаришата. — http://www.proza.ru/)

 

Наталья Шмелькова: Сижу в ресторане ЦДЛ со знакомыми, появляется Чудаков. Обводит зал невидящим взглядом.  Я кричу: «Сережа, идите к нам!». Он подходит к столу, ни с кем не здороваясь берет стакан вина и в два глотка выпивает. У знакомых в глазах ужас, а мне нравится, я люблю острые моменты. Время позднее, а Чудаков, про которого я даже не была уверена, что он меня вспомнил, вдруг говорит: «Наташа, не хотите погулять?». И часов пять – клянусь! – мы с ним блуждали по Москве, и он мне взахлеб, с полной отдачей читал свои стихи. Ни разу не присели даже на лавочку. Наконец дождались первого троллейбуса. Серое хмурое утро, в троллейбусе уже сидит какой-то работяга, тоже серый, хмурый, с похмелья, рядом с ним сумка из дермантина, в ней кулечки, свертки какие-то, из одного торчит сарделька… У нас тем временем происходит вполне спокойная, вежливая беседа с Чудаковым. И вдруг, когда троллейбус подходит к очередной остановке, он хватает сардельку и, втянув голову в плечи, не выпрыгивает, а как-то выныривает из дверей в это неуютное утро! А сарделька-то оказалась не одна, за первой потянулась вся связка! Дверь захлопнулась, и всё, больше я Сережу не видела.

Сергей Магомет: Много сюрреалистичных эпизодов случалось в то странное время, тем летом особенно. Однажды рано утром, в начале шестого, после тяжелого сна в подвале «России», в душной дежурке-пожарке, я вышел подышать воздухом к фонтану перед кинотеатром. Прекрасное солнечное утро. Яркое-преяркое. Непривычно, почти параллельные земле, длинные, как золотые струны, солнечные лучи. Присел на каменный бордюр и вдруг увидел в воде, в раковине фонтана — раков! То есть именно настоящих, живых раков!.. Побежал в комнатку к уборщицам за совком с длинной ручкой и шваброй. Стал их, раков, вылавливать: заталкивать в совок и поднимать. Всего натаскал десятка два, хороших, довольно крупных, полведра. Раки в фонтане у кинотеатра «Россия»! Откуда они там взялись, не ведаю. Сварил их дома. Жена побоялась есть. Мы их съели с Чудаковым. Как есть, даже без пива. Я бы побоялся с ним выпивать. Но с непременным, нашим любимым детским анекдотом: Мальчик прибегает к маме: «Мамочка! Там дяденьки с раками пиво пьют!» Мама: «Тише, сынок! Это у них лица такие!..» (Слово аупаришата. — http://www.proza.ru/)

Татьяна Маслова: Когда я его последний раз видела? У Анатолия Васильева спектакль был известный, Петренко там играл… «Серсо»! Я шла по контрамарке, Чудаков стоял при входе. Ну очень плохо выглядел: замызганный, желтоватый, белки глаз желтые, я подумала — спился, наверное. Под мышкой что-то держал. Билета у него, видимо, не было. Мы увидели друг друга, но не говорили — я сразу прошла. Я могла его провести по знакомству, но избежала этого. Потом мне стало стыдно, думаю: кончится спектакль — подойду извинюсь, хотя я даже не уверена, что он обиделся. Это когда увидела его в зале — он все-таки прошел как-то, стоял в углу, без стула, так и простоял весь спектакль. Смотрел, как ребенок, только что слюни не пускал (он всегда так смотрел, если нравилось; если же не нравилось, он сидел, писал, серьезный такой). Знаете, как в «Сказке о потерянном времени»: старый, зубов нет, в лице потрепанность, неустроенность, а видно, что мальчишка — глаза светлые, улыбается как ребенок. На него оглядывались пренебрежительно, потому что вид у него был — бомжи трех вокзалов отдыхают. Пиджак неописуемый… После спектакля он исчез. Это летом было.

Сергей Магомет: Наше общение оборвалось в одно мгновение. Я чувствовал, чувствовал, что он уже находится на грани срыва. Эта кофта-реглан, эти кирзачи... За два месяца я ни разу не видел его пьяным. Даже слегка. В послед-ний раз мы встретились ненадолго. Кажется, был дождливый, довольно холодный для лета вечер. Где-то в районе Суворовского бульвара он вышел мне навстречу из-за какой-то продуктовой палатки. Я сразу понял, что он сильно навеселе. Ну, поинтересовался он почти ультимативно, с вызовом, мне скучно, поедем к девкам? Я отказался. В руках у него была папка. Та самая, со стихами, про которую он рассказывал, что недавно утащил ее у Олега Михайлова. «Не потеряйте, — сказал я. — Если хотите, давайте, пусть полежит у меня». У него сделалось очень нехорошее лицо. Черный человек. Чооорный. Глаза как у параноика. Еще более нехорошо усмехнувшись, он потряс перед моим носом папкой, словно дразня. Мол, вот они: море, женщины, деньги! Потом зло проговорил что-то вроде: «Не поедешь? Ну, сиди! У тебя, наверное, нет бессонницы, изрядный аппетит, нормальный, хотя и с тенденцией к запорам, стул? Ты, наверно, все-таки не писатель. А я поеду!». Я только покачал головой.

Как будто я когда-нибудь доказывал ему, что я писатель. Конечно, довольно больно было это слышать. Повторяю, у меня ведь еще не было опубликовано ни одной строчки.

«Ну пойди, купи бутылку коньяка или дай мне пятьдесят рублей!»

 

Всё.

И на Арбате, продолжая, по обыкновению, там прогуливаться, я его больше не встречал.

НИ РАЗУ.

(Слово аупаришата. — http://www.proza.ru/)

 

 

Начальнику 75 о/м от гр. Коруховой И. А. и гр. Корухова А. Ю.,

проживающих по адресу: г. Москва, Кутузовский проспект, д. 33, кв. 31 «А»

 

Заявление

Прошу Вас принять срочные меры и оградить от хулиганских действий со стороны гр. Чудакова С., проживающего по адресу Кутузовский проспект, д. 33, кв. 31.

Дело заключается в том, что регулярно в ночные и утренние часы гр. Чудаков навязчиво звонит в нашу квартиру, подкладывает под дверь нашей квартиры различные предметы (10 кг гири, книги, бумаги и прочее), бегает по лестничной клетке в обнаженном виде, размахивая гирей и выкрикивая всевозможные угрозы в наш адрес. Так, сегодня, 27 июля 1989 года, при повторном совершении вышеуказанных действий со стороны гр. Чудакова нами в 10 ч. 30 мин. был вызван наряд милиции, который, однако, прибыл к месту происшествия лишь спустя 1 час, т.е. в 11 ч. 30 мин. К этому времени гр. Чудаков и его мать ушли из дома. <…>

Просим рассмотреть и информировать о принятых мерах.

 

Подписи.

 

Олег Осетинский: Мы разговариваем с одним из самых известных диссидентов бывших и подпольных поэтов, Сергеем Чудаковым. Сколько вам лет?

Сергей Чудаков: Столько же, сколько было и до вашего вопроса, — 52.

Олег Осетинский: Сколько лет вы провели в сумасшедших домах?

Сергей Чудаков: Примерно три или два. С отпусками.

Олег Осетинский: А в тюрьме?

Сергей Чудаков: Примерно четыре или три. С побегами.

Олег Осетинский: Вы сейчас сильно выпили?

Сергей Чудаков: Я выпил две бутылки молдавского вина, потому что мой режиссер не явился на съемку в назначенное время.

Олег Осетинский: Как вы считаете, кто лучший поэт — Бродский или вы?

Сергей Чудаков: Я считаю, что Бродский — потому что он признан, потому что он более больной, потому что он раньше умрет. Дай ему Бог подольше пожить. (Расшифровка фрагмента видеозаписи интервью из архива Олега Осетинского; запись сделана в декабре 1989 года на Пушкинской площади)

Сергей Магомет: О Бродском высказывался с огромным уважением. Теперь, после того что я узнал о Чудакове в последнее время, я действительно припоминаю, что он, со своей иерархией, считал его даже выше себя. Это было сильное впечатление: после всех этих выкриков «я гений», «я гений», «я самый-самый» вдруг услышать, как он тихо и с каким-то религиозным смирением и кротостью говорит: «О, Бродский, конечно, выше меня!» Правда, был в этом признании оттенок — как бы это правильно, поточнее сформулировать… — некая все-таки, несмотря на все сказанное мной выше — дань «раскрученности» авторитета, тогдашней атмосфере вокруг Бродского, учитывая «раздавленность» самого Чудакова… Сейчас пришла мысль: может быть, он надеялся на него, как на некоего возможного благодетеля-радетеля-заступника?.. Что-то вроде этого жуткого розановского «Максимушка, родненький, умираю, пришли сметанки покушать!..» (Слово аупаришата. — http://www.proza.ru/)

 

 

XXI

 

19 февраля 1990 года гр. Чудаков С. И. в учреждении у гр. К. похитил дипломат с имуществом на сумму 1023 руб. 20 коп., задержан. Во время приема в отделение был дезориентирован, считал, что находится в Смоленской ПБ, испытывал зрительные и слуховые галлюцинации. Ему казалось, что в общей камере была «рекламно-театральная группа, которая под видом заключенных играла спектакль о вреде алкоголизма». Этот спектакль транслировался по радио и показывался по телевидению. Был патологически внушаем. Наряду с этим отмечались нарушения мышления, речи, поставлен диагноз: «Алкогольный делирий. Шизофрения». Жалоб на состояние внутренних органов не высказывает.

Направлен в ПБ № 5, поступил 27 июня 1990 года. По поступлении: высказывания непоследовательны, вычурны с соскальзыванием, паралогичны, разорваны. Называет себя писателем, поэтом, критиком. Говорит, что собирается издать книгу своих стихов. Считает себя очень способным, популярным, говорит, что до сих пор печатают его статьи под другой фамилией. Временами много пишет, в то же время по нескольку дней держит открытыми на одной странице книги, при этом говорит, что занимается литературной работой.

Находился на излечении по апрель 1993 года, но с перерывом: осенью 1990 года совершил побег из больницы, разъезжал по стране, в апреле 1991 года вернулся в Москву, был снова госпитализирован в ПБ № 5.

 

Ольга Бакушинская: Чудаков еще долгое время звонил и просил десять рублей в долг. Последняя весточка от него случилась в жизни Лёни году эдак в девяностом. Это было письмо из психушки закрытого типа где-то под Чеховом. Типа, помоги, Лёня, укатала меня злая гэбуха за мою правозащитную деятельность. (http://bakushinskaya.livejournal.com/998780.html)

Владимир Шахиджанян: Он высмеивал меня, высмеивал всех. Я не люблю злых людей — а он был злой, обозленный. Наша последняя встреча: Дом книги, Арбат. Я делаю презентацию своей книжки «1001 вопрос про это». Это 1989 или 1990 год. Чудаков: «А! Ты теперь по сексу? Все можешь? Все знаешь, все умеешь? Ты бы меня спросил — я бы тебе столько порассказал про секс!» Когда человек много говорит о сексе, начинаешь думать — не импотент ли он? Пиджак засаленный. Крепкие зубы. Землистое лицо человека, страдающего отсутствием серотонина.

Лев Прыгунов: Я хорошо помню, как я спросил у него, не боится ли он, что Чудаков его ограбит, — студия Брусиловского была буквально завалена, причем очень художественно, невероятно красивыми и очень дорогими предметами — вазами Галле, картинами, старинными картами, гравюрами и проч., и через несколько дней после нашего разговора Толя мне звонит и просит приехать к нему в студию. Я приезжаю, и он мне показывает только что заделанную свежим кирпичом довольно большую дыру в стене — оказывается, глубокой ночью Брусилов-ский проснулся от глухих ударов, которые раздавались прямо над его головой в его мастерской, которая до сих пор находится на чердаке, прямо над его московской квартирой. Он поднялся по лестнице ко входу в мастерскую и, когда стал открывать ключом дверь, услышал и даже успел увидеть, как кто-то с шумом выскочил в эту самую дыру в стене. Рядом с дырой был брошен лом, но из коллекции Брусиловского ничего не пропало. «Это был Чудаков», — сказал я.

«Не может быть, — сказал Толя. — Я никогда в это не поверю». — «Если бы это был кто-то другой, — сказал я, — тебе бы проломили голову вот этим ломиком. А Сережа человек благодарный — он помнит, что когда-то ты подарил ему пальто». И вот что удивительно! Я точно знаю, что это был Чудаков, а Брусиловский до сих пор в это не верит. (СИЧ и др.)

Сергей Чудаков: Сергей, к нам после твоей выписки поступил один доизлеченец, человек надежный, хотя и не из нашей системы. Он хорошо знает мир коллекционеров и готов некоторых из них отдать на съедение. Вот первый вариант. В районе Пушкинской площади в коммунальной квартире есть некий Евгений Нутович, 45 лет (справочная его дает, фамилия редкая). Квартира в старом доме, сигналки нет, его и соседки днем не бывает дома. Там можно взять 40—50 картин художников авангарда 60-х годов, на Западе они в цене, здесь полной цены не дадут, но сто-двести долларов с вещи ты будешь иметь. <…>

Можно организовать пьянку в составе тебя, Оли и коллекционера, а потом в составе тебя, коллекционера и какой-нибудь путаны (кандидатуру я назову) и применить сонники. Коллекционер привык общаться с художниками и сильно пьет. Народ у него бывает самый разный, звонку Оли он не удивится. Главное — сбыт гарантирован и деньги будут быстро. Начни с вербовки Оли и разведки кв<артиры> на Пушкинской. Ответь через бабушку на Кутузовском, она привезет. Писем она не вскрывает. (Автограф письма Чудакова неустановленному адресату, начало 1990-х)

Лев Прыгунов: …в конце ноября мой сын с большим недоумением дает мне конверт, в котором я нахожу письмо Чудакова Роману. Это письмо и послужило для меня последней каплей в моих отношениях с Сергеем.

Сергей Чудаков: Роман! Мне надо изложить тебе информации листков на десять, а в конверт влезают только три, поэтому буду писать конспективно.

1) Я нахожусь в той больничке, в которой ты первый раз увидел меня 6 лет назад, когда отец сказал: «Нет, я не буду режиссером. Вот Ромка обязательно им будет».

2) Меня упрятали сюда по ложному обвинению в краже — улики мне подсунули, а на суд вывели лжесвидетельницу, которая показала, что в момент пропажи я был именно там, откуда исчезли эти предметы, улики. Ромочка, я тебе клянусь всем для тебя более ценным — Аларконом ^*, Викой и белыми носками, — что я этого не делал, кражи — не мой профиль, я прекрасно жил на косвенных операциях с девочками и мелкой пенки на арбатских делах по ИЗО. В доказательство этого — третий пункт.

3) Я придумал, как «расколоть» эту лжесвидетельницу, заставить ее сказать на скрытый магнитофон, как ее завербовала милиция для лжесвидетельства. Для этого на нее должен выйти человек типа твоего товарища по школе-студии МХАТ (может быть, именно он), объяснить ей, что некто Чудаков, которого она помогла посадить, отправлен не в лагерь, а в больничку с разнообразием уголовных возможностей и контактов...

Лев Прыгунов: Честно говоря, я был в шоке, когда прочитал это письмо. Слава Богу, думал я, что Сергей уже не отдавал себе отчет, кому он пишет и что он пишет — для него его криминальная жизнь стала нормой, или он был уверен, что Роман это письмо мне не покажет. Я же еще по алма-атинской жизни был свидетелем многих историй, когда уголовники примерно такими полуневинными подачками втягивали в свои дела вполне приличных молодых людей. (все — СИЧ и др. )

 

В августе 1992 года журнал «Наш современник» публикует шесть стихо-творений Сергея Чудакова с предисловием Олега Михайлова.

 

Станислав Куняев: Олег пришел, сказал: пора нам вспомнить друга. А как вспомнишь, где его искать? Олег говорит: он у меня забрал кучу стихов и потерял, но кое-что у меня осталось. Из этого «кое-что» мы выбрали несколько и с предисловием Олега напечатали.

Олег Михайлов: Где он сейчас? Бог весть! Жив ли, и если жив, то на свободе или в очередной Сычёвке? Но пусть эта публикация по памяти (папку со своими стихами он отобрал у меня, и она, наверно, погибла) будет ему приветом. А стилистические неточности исправят время и люди. («Наш современник» № 8, 1992)

Станислав Куняев: Однако вдруг в конце 1992 года в разгар государственной, бытовой и духовной разрухи я получил от него отчаянное письмо из Чехов-ского района Московской области, из селения Троицкое-Антропово, из психбольницы № 5, в котором он просил меня либо вызволить его из дурдома (куда он попал как душевнобольной, вместо того чтобы загреметь в лагеря), либо прислать ему немного денег на продукты, потому что кормят в психушке впроголодь.

А еще в конверте лежало письмо для Бродского с просьбой узнать американский адрес последнего и отослать письмо в Америку. У Бродского Чудаков также просил денежного вспомоществования.

Я выполнил все его просьбы, послал ему денег, свежие журналы и свою новую книжку «Высшая воля» — стихи о смутном времени. В ответ весной 1993 года, когда начиналось роковое противостояние ельцинского окружения с российским парламентом, я получил от Чудакова очередное послание, которое, в отличие от других, случайно сохранилось в моем архиве.

Сергей Чудаков: Дорогой Стасик! Восхищен книгой. Подробности в личном разговоре. Тираж в 5 тысяч оскорбительно мал. Я же писал тебе, что продаю квартиру за 40 тысяч долларов, это будет в апреле, я выписан, дело утверждается в суде. На Пасху мы похристосуемся. Так вот тебе пасхальный подарок: я выпущу книгу вторым изданием (надеюсь, с дополнением) тиражом тысяч в 30 и обязуюсь всё распространить. Надеюсь еще и прибыль получить. Пары тысяч долларов на это хватит. Но важно не это. Важно выиграть выборы. Я надеюсь быть одним из анонимных, но деятельных членов твоей избирательной команды. Когда бы ни состоялось голосование — осенью или зимой — победа русского крыла неизбежна. Я надеюсь, ты возьмешь на себя ответственность быть членом учредительного собрания, сделать это надо в том же округе, что и в прошлый раз. Время только отметит (или высветит) твою правоту. Я беру на себя все, что связано с TV (уже продумал, как это сделать в коротких роликах). Ну желаю тебе новых стихов. Прошу сообщить мне адреса, по которым ты отправил мои письма в Нью-Йорк Бродскому и в «Русскую мысль». Олегу (Михайлову. — Ст. К.) привет. Я готов прийти ему на помощь — дать новые темы, женить в третий раз, благословить на рождение наследника (мальчика).

В заключение прошу прислать твой журнал № 1—3 за 93-й г. и, если можно, любые свежие номера «Литературного обозрения», «Лит<ературной> учебы» и «Вопросов литературы». Я занят только немецким, читать нечего, кроме Евангелия.

Поклон. Сергей Чудаков.

Станислав Куняев: Письмо Чудакова, написанное Бродскому, я, конечно же, отослал и вскоре получил от Иосифа ответ, в котором он сообщил мне, что послал деньжат Сереже Чудакову… (все — «Наш современник» № 1, 2011)

Игорь Волгин: Бродский ему помогал. У Рейна надо спросить… У Рейна есть строчка про швейцара, который «с Нобелевских премий на водку получал» ^*. Вот и Сереже, по-моему, перепало…

 

9 апреля 1993 года выпущен из ПБ № 5 в Троицком-Антропово. При выписке выданы личные вещи:

Плащ серый

Шапка зимняя

Костюм х/б

Свитер зеленый

Носки

Тапочки рваные

После выписки: «Самочувствие было хорошее, ходил в рестораны, казино, театры». Со слов матери: «Какую-то книгу написал, послал в Англию, ему прислали 45 долларов, еще 15 долларов в дороге. Сейчас еще одну книгу пишет, описывает каких-то людей, их быт».

 

Станислав Куняев: А вскоре пред моими очами возник выпущенный из дурдома несчастный Чудаков, которого я узнал не сразу: его кудлатая крупная голова сжалась, лицо стало похоже на печеное яблоко, руки тряслись. И ни о каких выборах русских патриотов в Учредительное собрание он и не вспоминал… Куда он исчез из нашей жизни и где похоронен — неизвестно, просто пропал без вести, как сотни тысяч людей в ельцинскую эпоху. («Наш современник» № 1, 2011)

 

31 мая 1993 года, в свой день рождения — устроил скандал в соцобеспечении, требовал пенсию, доставлен в о/м. На лице кровоподтек, на голове марлевая повязка, утверждает, что его ограбили и избили. При каких обстоятельствах он на самом деле получил травму, понять трудно.

Направлен в ПБ № 14. При поступлении: называет себя поэтом, драматургом, режиссером, у которого много учеников, читает стихи, рассказывает анекдоты. Он сам написал много стихов, повестей за известных писателей, знаком с многими из них. Теперь он должен сниматься в новом фильме в главной роли. Многие артисты — его ученики. В больнице он полечится немного, пока не пройдут синяки.

В журнале «Юность» № 8 за 1993 год публикуется повесть Сергея Магомета «Пора услад»; одна из ее глав, «Абсолютная картина», посвящена художнику Ч., прототипом которого послужил Чудаков.

 

Сергей Магомет: — Вот что я вам скажу... — Ч. даже остановился и привалился плечом к стене, словно опасаясь, что признание лишит его последних сил. — Во-первых, я вовсе не так уж нищ, как вам кажется. У меня имеется изрядная сумма. А во-вторых, я бы мог иметь в тысячу крат более того, если бы не был обворован самым жестоким и вероломным образом... Вот моя трагедия — я обворованный художник!

— Что? Украли ваши картины?

— Не картины... Одну картину!

— Всего одну картину?

— Господи Исусе, да как вам, твердолобому, объяснишь? Одну, одну картину... Она одна-единственная только у меня и была!

— Что-что? — поразился я. — Вы — «лучший художник», и вы создали только одну-единственную картину?!

— Это вы, может быть, напишете тысячи картин, и все равно не будет от того никакого толку, — хмыкнул Ч. — А я создал... — Тут он поманил меня пальцем, чтобы я наклонился поближе. В его темных глазах с воспаленно вывернутыми красными веками набухли мутные слезы. — ...А я создал АБСОЛЮТНУЮ картину, — прошептал он и крепко сжал губы не то от боли, не то от гордости. (Пора услад. — «Юность» № 8, 1993)

Игорь Волгин: В 1990-е годы я пригласил его выступить у нас в студии «Луч». Он как-то «да-да-да», но так и не получилось. Он уже был не просто сломленный человек, а — как это сказать — человек, неадекватный сам себе. Был черт его знает как одет — видно, что уже вышиблен отовсюду. Я не знаю, с кем он тогда дружил; но появлялся редко. Поговорите с Яном Шенкманом — он помнит. А потом он исчез. И я только от Олега Михайлова узнал про историю с квартирой.

Ян Шенкман: Как-то на студию зашел натуральный бомж. Пока я читал стихи, он тихо копошился в углу. А потом вдруг начал кричать: «Ура! Молодец! Браво!». Выяснилось, что это поэт Сергей Чудаков. Человек, которому Бродский посвятил в 1973 году знаменитое стихотворение «На смерть друга», поверив слухам о его, Чудакова, смерти. Мы разговорились. Чудаков благословил меня. По-моему, не худший вариант. (В кн. Литературная студия Игоря Волгина «Луч». — М.: Фонд Достоевского, Зебра Е, 2010)

Владимир Масевич: Действительно, среди наших читателей был человек по фамилии Чудаков, Сергей. Он много раз приходил в нашу библиотеку имени Льва Толстого в 1990-е годы, во времена Ельцина. Ну, а человек, который ходит более-менее регулярно, запоминается. О себе он не рассказывал. Просьбы его мы выполняли, давали, что заказывал. Иногда он брал книги домой, иногда в читальном зале сидел, читал газеты, журналы. Был похож на бомжа или не совсем здорового психически человека. И не всегда мы были в восторге от этого, тем более, если учесть, что в читальном зале много народа. Не всегда с таким человеком было приятно рядом сидеть. Мне помнится (скорее мне рассказывали, чем я сам видел), как однажды в порыве раздражения он стал рвать газеты из подшивки. Видимо, его что-то не устраивало в существующих временах.

Однажды по телевидению я смотрел передачу и вдруг увидел, что человек, похожий на него и с той же фамилией рассказывает свои воспоминания. «Боже мой, — подумал я, — так это же тот самый Чудаков!» На работе мне не поверили, сказали, что ошибся. Поверить в то, что это может быть одновременно бомж со странной внешностью и значимая фигура для русской культуры, так и не смогли. А это был он. Другое дело, что на экране он выглядел поприличнее — видимо, его причесали и помыли. Что-то довольно толковое он рассказывал о своем времени, о шестидесятых.

Наталья Рязанцева: Мне Клепиков сказал, что он увидел по телевизору, случайно, в передаче про Веничку Ерофеева — увидел вдруг старика со знакомым лицом — Чудакова. Запись была Осетинского, он считает.

Лев Прыгунов: Он мне через год после выписки звонит, я говорю: «Сережа, мы договорились…» Он: «Шери! Ты неправильно меня понял…» Я: «Сереж, я не хочу общаться…» Он: «Хорошо, хорошо, через год позвоню». И он мне еще раза три вот так через год звонил.

 

В 1994 году вышло первое издание «Строф века» с пятью стихотворениями Сергея Чудакова; кроме того, стихотворение «Пушкина играли на рояле...» по ошибке опубликовано в подборке Игоря Холина.

 

Евгений Евтушенко: Феноменально литературно одаренный сын рано умершего генерала, оставшийся один в унаследованной огромной квартире, превращенной им в богемное гнездо. Гостьи дамского пола ставили на стенах отпечатки своих босых ступней. Чудаков обладал энциклопедическими знаниями и чудодейственной легкостью пера в любом жанре — будь то эссе, или стихи, или рассказы. Блестяще разбирался в кино. Однако редакции были напуганы его экстравагантностью — так, во время кампании против Солженицына Чудаков открыто расхаживал с «Архипелагом ГУЛАГ» под мышкой. <…> Ему посвящены стихи Бродского, а его собственные стихи так никогда и не были собраны в книжку. (Строфы века. — М.: Полифакт, 1994)

Ольга Хохлова: Я здесь с начала 1990-х живу, наверное, кроме нас и бабушки этой 90-летней, больше в подъезде никого не осталось, кто его помнит. Все сменялись, съехали. Чудакова я помню, немного. Если он возле лифта стоял, я боялась в подъезд заходить. А Чудаков не сказать, чтобы страшный был — нет, безобидный, в общем-то, только бормотал все время и ходил быстро, семенил. Не страшный, но странный. Мне всего лет пятнадцать было, я побаивалась, мы же только что из Подмосковья переехали. А один раз, наоборот, я у лифта стояла, когда он в подъезд зашел. В одной руке бутылка молока, в другой деньги какие-то. И почему-то счастливый, улыбался даже, и меня не заметил, стал не на лифте, а по лестнице подниматься.

Шуму из-за него в подъезде, наверное, много было, да и проблем тоже, но я их по возрасту не замечала. Ну, конечно, когда из окна отходы выбрасывали — а окна у них во двор, вон, на углу, чуть выше наших, — тогда заметно было. И сигнализация у машин срабатывала, если в машину попадали. А один раз — вспомнила — он к нам в квартиру пытался зайти, когда старшая сестра с мужем приехали в гости. Я дверь им открыла, а он прямо за ними лезет, так и прет в квартиру, хватает сестру за руки, бормочет что-то: «Я с режиссером Соловьевым... По нашему сценарию...». Ну, муж сестры его быстро выпихнул назад.

Петр Палиевский: Вот эпизод последней нашей встречи, здесь, в ИМЛИ. Ко мне зашел один литератор, долго живший за рубежом. Там он писал черную глубокую литературу, интеллектуальную, конечно. Беспросветно черную — за что был признан там великим писателем, награды даже какие-то получил. И потом вернулся сюда на всякий случай — может быть, и здесь перепадет. Здесь начал критиковать Запад. И вот он пришел, мы побеседовали, и как раз является Чудаков — конечно, уже в тяжелом состоянии, что-то просить. И вот здесь, в холле, происходит следующая сцена. Я говорю: «Серж!» (Его по-разному называли, я в последнее время — Серж, а Олег Михайлов, например, называл его «Дер» — это артикль такой немецкий, едкое, крепкое слово, которое въедается во все, а само нерастворимо ни в чем. Надо сказать, что Чудаков откликался на любые прозвища, которые ему давали.) «Серж, ты знаешь, кто это?» А Чудаков этого писателя, конечно, знал до отъезда. «Это же такой-то (и я назвал фамилию)!» И вдруг Чудаков рухнул на колени, упал перед ним. На лице этого человека я увидел страшное неудовольствие, как будто его разоблачили, как будто ему сказали то, о чем сам он давно предпочитает не говорить. И после секундного замешательства мы все мгновенно расстались. Чудаков вышел через боковой ход коридора, зашел в отдел кадров, где в это время никого не было, взял сумку с деньгами и вылез в окно. И исчез. Преследовать мы его не стали.

 

10 сентября 1995 года задержан после нападения на соседей и нанесения им телесных повреждений (со слов — ударил соседку по голове, угрожал убить ее семью). Отрицает агрессивное отношение к соседям. Сообщает, что соседи сами начали на него кричать, когда он разбил пустую бутылку в коридоре. А у него душа болит за Россию. Говорит, что сам хочет в больницу, т.к. потерял зубной протез и теперь ему надо заново его делать.

Физическое состояние: со стороны внутренних органов без патологии.

5 февраля 1996 года нотариус запрашивает ПНД о том, отдает ли Сергей Иванович Чудаков отчет в своих действиях (для заключения договора купли-продажи при условии пожизненного проживания, за что фирма РИЭЛ будет доплачивать вторую пенсию 470.000 рублей). Направлен ответ, что данный вопрос относится к компетенции специальной комиссии.

8 мая 1996 года получает справку для матери о приватизации квартиры.

10 июня 1996 года в жилищный комитет Западного административного округа направлено письмо о том, что, хотя Чудаков и его мать дееспособности не лишены и имеют право на приватизацию квартиры, при решении вопросов о ее купле-продаже или обмене необходимо привлекать лечебное учреждение и комиссию по группе риска жилищного комитета.

27 августа 1996 года Чудаков вновь помещен в ПБ № 1: обратился к врачу, чтобы взять направление в больницу для матери, поскандалил. При поступлении: ноги грязные, шорты порваны. Сообщает, что продает свою квартиру за 50 тысяч долларов и будет строить мансарду. Считает себя одаренным, «талант от бога». Дурашлив, гримасничает, ходит обнаженным до пояса. Пристает к окружающим с резкими вопросами, нелепыми требованиями. У него много планов по переустройству собственного дома, на его проект найдется множество спонсоров. Называет себя знаменитым журналистом, архитектором, предлагает усовершенствовать Кутузовский проспект.

 

 

Входящее 353/х от 12.09.96             В Управление муниципального района

  Дорогомилово г. Москвы

  Ермолову Юрию Алексеевичу

  от жильцов подъезда № 3

  дома 33 Кутузовский проспект

 

Заявление

 

Просим принять срочные меры по обеспечению безопасности жильцов подъезда и изоляции Чудакова С. И. и Даниловой Е. Т., проживающих по адресу: Кутузовский проспект, д. 33, кв. 31.

Факты совершения им противоправных хулиганских действий неоднократно излагались в заявлениях жильцов подъезда, подаваемых в отделение милиции и районный психоневрологический диспансер, в котором оба жильца отдельной квартиры состоят на учете.

Из-за поведения жильцов квартиры № 31 обстановка в подъезде невыносима и крайне опасна:

Чудаков совершает нападения на жильцов подъезда, постоянно угрожает расправой;

приходя домой, часто поздно вечером или глубокой ночью с лицами кавказской национальности, жителями Средней Азии, бомжами, Чудаков звонит, стучит во все двери, пытается выбить двери своей и чужих квартир;

в квартире № 31 постоянно устраиваются пьянки, оттуда доносятся крики, среди ночи выбегают пьяные люди, начинают звонить в двери других квартир и взывать о помощи;

многочисленные визитеры, придя среди ночи в квартиру № 31, и не получив доступа, начинают выбивать двери и тревожить других жильцов, часто, так и не попав в квартиру, остаются ночевать в общем коридоре на три квартиры (31, 31А и 31Б, иногда в коридоре ночует по пять — восемь человек);

квартира № 31 находится в крайне антисанитарном состоянии: ее наводняют тараканы и др<угие> насекомые, по квартире бегают мыши, отвратительный запах, доносящийся из квартиры, разносится на весь этаж;

жильцы квартиры часто, иногда по нескольку раз в неделю, засоряют унитаз, раковины и ванну и постоянно заливают несколько нижних этажей;

из окон квартиры № 31 постоянно выбрасывают бутылки, пакеты, банки и, не используя унитаз по назначению, туда же отправляют естественные отходы.

К сожалению, это не полный перечень противоправных действий, совершаемых жильцами квартиры № 31. Неоднократно жильцы подъезда собирали подписи и направляли в милицию заявления с просьбой отселить жильцов квартиры № 31, но вопрос об отселении до сих пор никто решать не собирается, даже временной изоляции в период обострения агрессивности Чудакова С. жильцы добиваются лишь тогда, когда дело доходит до неоднократных нападений Чудакова С. на соседей. Кратковременное пребывание Чудакова С. на лечении никогда не приносит положительных результатов, возвращаясь, он ведет себя столь же агрессивно. Чудаков С. и его мать Данилова Е. Т. (92 года) нуждаются в постоянном врачебном наблюдении и опеке, в период отсутствия Чудакова С. жизнь в квартире не замирает — те же пьянки, проживание посторонних и др<угие> вышеперечисленные нарушения продолжаются, обстановка крайне опасна и, к сожалению, даже обращение в милицию не приносит никаких результатов.

Мы просим принять срочные меры и обеспечить безопасность жильцов, изолировав Чудакова С. и Данилову Е. Т.

 

Подписи

 

Евгений Евтушенко: Неоправдываемо было и поведение самого Чудакова, и наше отношение к нему. Мы непозволительно устали от него и просто-напросто его сдали. Неправда, что у судеб есть не изменяемые никакой силой предначертания.

Его, кажется, убили, но когда и где — никто не знает.

У Чудакова были задатки и большого поэта, и эссеиста, и искусствоведа, и философа. Всех этих возможных Чудаковых мы не спасли, и поздно оправдываться. («Новые Известия», 13 марта 2009)

Евгений Рейн: Я его видел за неделю до смерти. Я пришел в Союз писателей за билетами. Вы знаете этот садик, где Лев Толстой, на Поварской? И вижу — кто-то лежит на скамейке головой на сумке. Я подошел. Это был Чудаков. Он потерял квартиру. Он сдал квартиру на Кутузовском, взял вперед деньги, подписал какую-то бумажку, и его выгнали. У него не было крыши над головой. Когда наступила осень, он действительно замерз. Так что Бродский предсказал его смерть. И неизвестно, где он похоронен. (канал «Культура», передача «Игра в бисер». 26 февраля 2013)

Анатолий Брусиловский: До самого последнего времени Чудаков был жив и жил в Москве и даже как-то звонил по ночам, как призрак, напоминая о себе. Однажды, после нескольких лет жизни в Германии, еще не перестроившись, не привыкнув к ней окончательно — но уже немного отвыкнув от Москвы, от ее огнедышащего темпа жизни, я, прилетев к ночи, лежал и предавался воспоминаниям. Вдруг резко, по-ночному зазвонил телефон — Чудаков! Я еще не успел ахнуть от удивления, как он своим быстрым, хрипловатым говорком уже сообщал массу новостей богемной субкультуры, кто, где и что. «Погоди, Серж, а как ты узнал, что я в Москве? Как ты догадался позвонить?» Но его уже невозможно было остановить, он несся, перескакивая с темы на тему, и я понял, что он обзванивает своих призраков, своих былых друзей и покровителей систематически, годами — авось повезет! Ему необходима была аудитория, люди, умевшие слушать и понимать его. Но он уже совсем не был здоров... Жизнь на грани, судорожная и беспокойная, психушки и побеги сделали свое. И вот стало известно, что смерть все же настигла Чудакова, шутившего с ней столько лет! (В кн. Сергей Чудаков. Колёр локаль. — М.: Культурная революция, 2008)

 

Сергей Чудаков:

 

Ты не сделал ничего
Не расслышан и не понят
Сколько их, куда их го-
Сколько их, куда их гонят...
<...>
Кто ты? Деятель и зритель,
Битник, вождь народных масс
Смерти пятновыводитель
Без следа выводит нас

 

 

XXII

 

Сергей Боровиков: Мой беглый отзыв не претендует даже на попытку осмысления феномена поэзии Сергея Чудакова. Я позволю себе лишь два-три замечания.

В своем предисловии О. Михайлов пишет: Чудаков «любезно пропустил вперед знаменитого автора эпитафии, во рту которого, конечно, нашел причитающуюся ему драхму...» Здесь Михайлов, не любящий Бродского, язвит во вполне набоковском стиле. Любопытно, что много раньше я слышал от него те же слова, но по иному поводу: Олег сказал, что Чудаков любезно посторонился, пропуская Бродского к Нобелевской премии. Слова Михайлова из того сорта, что называется (пойдем в духе французского названия книги) по-французски bon mot — острое словцо, но не более: достаточно мысленно сопоставить масштаб сделанного в русской поэзии Бродским и Чудаковым. («Волга — XXI век» № 7—8, 2007)

Андрей Битов: Мне Иосиф (Бродский) сказал как-то такую странную фразу: «В стихах все понятно». Чудакову в стихах все понятно тоже — вот на каком уровне они находились. На другом уровне. Во всяком случае, так я вижу. Судьба сдвинулась потом в разные стороны. Но кому придумаешь другую судьбу? Допустим, он бы прожил дольше — смог бы он дальше пойти? Незачем гадать, мы имеем столько, сколько имеем — вот эту книгу, «Колёр локаль». В ней не меньше прекрасных стихов, чем у Тютчева. Тютчеву хватило.

Олег Михайлов: Его стихи могут показаться книжными, но многочисленные литературные гарпуны, вонзавшиеся в нарвала-Чудакова, оставляли лишь метины и шрамы, не проникая в его внутренний, испуганный эсхатологией мир. Он шутил, передразнивал Пастернака и Мандельштама, охотно играл цитатами, как, например, из Блока: «Вот зачем в часы заката, уходя в ночную тьму, с белой площади сената низко кланяюсь ему...» Это, мы помним, стихи о Пушкине, который был богом и для Чудакова. («Родная Кубань» № 3, 2000)

Петр Палиевский: Талант, расщепленный с самого начала, на корню — неизвестно чем. Я пытался бороться с этим душевным распадом у Чудакова, но ничего не помогало. Конечно, жаль, но снявши голову... Так что надо извлекать уроки — из его личности, из его поэзии, его судьбы. Просто пропаганда Чудакова, без попытки извлечь уроки, оправдания не имеет. Ужасное, опасное явление. И самое тяжелое — что он был талантлив, несомненно был талантлив.

Евгений Сидоров: Я думал — и тогда, а сейчас уже явно — для себя, что в период, когда этика факультативна, когда нет четкого различения добра и зла, в условиях этой ситуации, да еще при тотальном атеизме фигура Сергея Ивановича Чудакова являла собой феномен. Феномен утверждения другой морали, понимаете? Тем, что было аморально — он утверждал свое самостояние посреди глобального аморального мира. Я не знал его дел, считал, что он то ли маленький провокатор, то ли вообще безумец (безумие у него было, конечно), то ли нечистоплотен… Я совершенно не в восторге от него. Он был этически неопрятен.

Но все это меркнет, исчезает, когда я читаю его стихи. Там есть тот божественный огонь, который отрицает все наши представления о том, что есть хорошо, что плохо — вот в чем все дело.

Станислав Куняев: К стихам Чудакова я относился несколько странно. Меня изумляло и восхищало безупречное техническое владение материалом, он, как никто другой, может быть, умел сталкивать времена, эпохи, легко плавал в них, летал, нырял, погружался, выныривал: «Колесницы пошли на последний заезд / Бог не выдаст, товарищ Буденный не съест» — поскольку речь шла об ипподроме, куча ассоциаций сразу — лошади, Буденный, покровитель лошадей, Конармия... Он умел стягивать элегантным узлом все эти времена и эпохи. Но стихи его всегда мне казались холодны.

Понятия «лирического», или душевного флогистона, который объединяет сразу словарный запас, технику, делает более воздушными мысли, так что ими можно уже дышать — этого у Чудакова никогда не было при всей его блистательной оснащенности.

Все содержание жизни исчерпано у Чудакова, он крутится, как на старых граммофонных пластинках, когда игла попадает в одну и ту же бороздку, повторяет один и тот же вариант своей жизни и чувств, своего скепсиса, своего полного отчаяния, замаскированного в рифмованную оболочку. В конечном счете получается культ душевной пустоты. Ему надо было родиться в Серебряный век. Полная обезбоженность кумиров Серебряного века заводила их в такие тупики, откуда можно было уйти только в эмиграцию или самоубийство. Это удивительное свойство Серебряного века — делать из греховности культ. Здесь он становится совершенно враждебен веку Золотому — никто из них не мог написать покаянных стихов, как Пушкин. Чудакову надо было ходить в обнимку с Жоржиками — Адамовичем и Георгием Ивановым. Я вижу его там. Фигура, которую история неожиданно выдавила из этой тьмы Серебряного века к нам, во время хрущевской оттепели. У таланта должен быть свой собственный страж, свой цензор, который называется «совесть». Если этого нет — все кончается или полным растлением, или самоубийством. Недаром Бродский, который был умным человеком, писал: «...застежки одни и спасали тебя от распада». Я грубовато скажу, но от распада эти стихи спасает только рифма, так бы они давно превратились в тлетворную пыль.

У него строчка такая есть, где он поставил себе диагноз: «Мне 30 лет я полон весь пустотою». Это откровение — одно из самых значительных в его книге. Это не горечь даже, это констатация факта. Чувства здесь нет, холодный диагноз. Казалось бы, Бродский — это вершина скепсиса в русской поэзии, но по сравнению со скепсисом Чудакова это просто детский лепет.

Совершенство его цинизма в чистописании, как будто он дал себе задание поставить диагноз. Я даже не могу назвать это душевной болезнью — чтобы душа болела, нужно ее присутствие, а я не вижу присутствия души... Душа же мечется, скорбит, она противоречива, она борется за существование... А там обезбоженность такая, что, если и была душа, то он держал ее крепко-накрепко и запихивал в самый дальний угол. По Достоевскому: снижение вечности как чего-то божественного до баньки с пауками. Это даже не прием, а принцип жизни, воплощенный Чудаковым. У него шоры, которые отделили его от Бога, от совести, от противоречий жизни, от всего. Восхищаться им, как человеком, из пустоты сотворившим мир, можно. Кто-то и будет восхищаться.

Душа человека не верит в конец света, потому что если бы она поверила — то тут же надо брать веревку и вешаться. Она должна исчерпать все возможно-сти жизни: телесной, нравственной, умственной. А он будто родился таким, без души. В его стихах нет возраста — что ранние стихи, что поздние... Отсутствие личной судьбы, которая является содержанием поэзии всех значительных поэтов (тот же Бодлер — тоже проклятый поэт, кстати)... Поэтому это не мой поэт. Хотя он не то чтобы восхищает, но удивляет.

Его исчезновение тоже имеет символическое значение — могилы нет, куда делся человек? Пропал, как будто темные силы забрали его в пустоту. Все закончилось пустотой.

Андрей Урицкий: Романсовую вульгарность Чудаков разрывает смысловыми сдвигами, а дешевизну расхожего слова пронзает неожиданностью настоящего чувства; он мог использовать канцеляризмы, вставлять в стихи синхрофазотроны и электронные облака (будучи все-таки шестидесятником), мог рискованно играть цитатами — природный лиризм побеждал. Нечто подобное Сергей Чудаков проделывал и со своей жизнью, как будто ставя сомнительный эксперимент. <…>

Амплуа сутенера давало лирическому герою возможность до конца отыграть романтическую партию изгоя; в жизни игра закончилась катастрофой: Чудаков был арестован, по суду признан невменяемым, помещен в психиатрическую клинику и впоследствии, говорят, неоднократно попадал в больницу. Но, быть может, не стоит обращаться к биографии поэта, какое она имеет отношение к собственно поэзии? В данном случае самое прямое, и не потому, что объясняет конкретные детали в отдельных стихотворениях, а поскольку позволяет явственнее ощутить в стихах Чудакова привкус яда. <…>

Вопрос: откуда этот яд? В том же стихотворении «Этот мир простой и страшный…» Чудаков дает ответ, найденный у Достоевского: «Бога нет и вместо бога не придумали протеза / Чтобы в рамках джентльменских это быдло удержать». И никакого «если», бога просто нет. Чудаков, писавший «Не признаю судьбы и христианства», Чудаков, сталкивавший в одной строке бога и черта, остро переживал отсутствие в расфокусированном, распадающемся мире смыслового центра. А что есть человек в этом мире? — «живой упругий прах», экзистенциально одинокий, стоящий вне социума, один на один с богом, которого нет: «Я законный я исконный / Ультралюмпенпролетарий / Кроме секса кроме страха / Я лишен гражданских чувств». («Дружба народов» № 11, 2007)

Лев Аннинский: Появятся еще одна-другая книжки Чудакова, появятся статьи, постепенно выяснится, что же он сказал нам. Пока непонятно: он прошебутил, бросил вызов — талантливо, ярко. Вот, посмотрим по текстам. Когда наследие будет освоено, тогда и будет понятно, какое место он займет — Вийона или просто Чудакова.

Иосиф Бродский: Существует закон сохранения энергии: энергия, выданная в мир, не пропадает бесследно при любой политической или культурной изоляции. И если в этой энергии вдобавок есть еще и какое-то определенное качество, то тогда волноваться уж совершенно незачем. Поэтому зря поэты предаются вельтшмерцу по поводу того, что их не печатают или не признают. Им надо волноваться только по поводу качества того, что они делают. Потому что при наличии качества все рано или поздно станет на свои места. Особенно теперь, когда благодаря популяционному взрыву людям нечем заняться и многие из них идут в критики или литературоведы. Так что вниманием никто не будет обойден, с этим все будет в порядке. Неизвестных гениев — нет. (В кн. Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. — М.: Независимая газета, 1998)

 

В январе 1997 года в журнале «Знамя» опубликована «Эпитафия» Евгения Рейна на очередную смерть Сергея Чудакова.

 

Евгений Рейн:

 

На железной скамейке, что в скверике на Поварской,
на клеенчатой сумке в разгаре московского лета
он лежал, привалившись откровенно больной головой,
все еще не признавшей козырную масть камуфлета.
<…>
А быть может, был прав этот заокеанский поэт,
схоронивший его невзначай посреди перевала...
Он остался на той половине дороги, и нет
эпитафии лучше, хоть эта судьбу переврала.

 

(«Знамя» № 1, 1997)

 

А 18 февраля 1997 года Чудакова отпускают из филиала ПБ № 1 в поселке Поливаново Подольского района Московской области в домашний отпуск на десять дней для решения социально-бытовых вопросов. Физическое состояние: «Среднего роста, хорошего питания. Старые шрамы на правом бедре, правых плечье и предплечье. Тоны сердца приглушены».

«В период нахождения в больнице у больного умерла мать, известие о ее смерти принял спокойно, не просил отпустить его на похороны. В связи со смертью матери у больного возникли вопросы с переоформлением документов по месту проживания. Планирует получение пенсии и посещение кладбища, где похоронена мать».

 

Ольга Хохлова: Я помню, как мать Чудакова последний раз увозили на «скорой». Она перед этим долго кричала, по-моему, была голодная — никто же не ухаживал. Была совсем сумасшедшая: выливала отходы через окно на машины во дворе. Когда ее выводили санитары — она была вся в фекалиях…

 

 

XXIII

 

После выписки Чудаков появляется в квартире редко: как правило, приходит поздно, с неизвестными людьми, переночует и рано утром уходит. Соседи поднимают вопрос о помещении его в психоневрологический интернат. Контакты с прежним кругом знакомств прерваны практически полностью, и сведения об этом периоде жизни Чудакова крайне скудны.

 

Валентин Хромов: Последние известия о нем были такие: я сижу у Ямщикова в мастерской, особнячок на улице Полибина. И вот однажды звонок, я думаю, приблизительно 1997 год. Это была или весна, или осень, потому что летом я там не работал. Звонок: «О, привет, может, встретимся?» «А, Сережа? Ты, что ли, Чудаков? Ну заходи». А мне в мастерской говорят: «Ты что?! Чудакова сюда? Да здесь же иконы стоят!» И Ямщику наверх: «Скажи Хромову, чтоб Чудакова сюда не приглашал, он с ума сошел, тот же украдет всё!» Я думаю: ну ладно, поднимаю трубку — Серега, давай потом в другом месте встретимся, позвони. И после этого Чудаков исчез, не перезванивал, ничего.

 

16.09.1997 Дверь в квартиру закрыта. Со слов соседей — приходит редко, переночует и уходит. В комнате пусто, почти нет мебели.

13.10.1997 Дома больной, в квартире есть свет только в комнате. Беседует охотно, ответы по существу. Сообщил, что дома бывает редко, питается в столовой для бомжей. Отрицает правонарушения. Без острых <нрзб>.

Дверь открыл больной, грязно, пусто, один, спокоен, лек<арст>в нет, беседует с доктором охотно. Беседа. Однокомнатная отдельная квартира, место для ночлега бомжей.

15.11.1997 Дверь в квартиру открыта, больного дома нет. В комнате чисто.

9.12.1997 Сосед давно больного не видел. Дверь в квартиру закрыта.

15.09.1998 Сосед не видел больного с ноября 1997 года, считает, что он давно умер. Собирается обратиться с заявлением в милицию. В квартиру никто не приходит.

10.02.1999 На звонки дверь никто не открыл, соседи больного не видели более двух лет, считают, что он погиб.

13.10.1999 Начальнику ОВД Дорогомилово: просьба сообщить о местонахождении социально опасного Чудакова Сергея Ивановича, 1937 г.р. проживает Кутузовский проспект, 33—31; в течение двух лет нет сведений о больном (на вызовы в ПНД не является, соседи давно его не видели).

Ответ из ОВД Дорогомилово от 4.11.1999: Гр<ажданин> Чудаков по месту регистрации не проживает, квартира пустует. Установить его место жительства не представляется возможным. Ст<арший> лейтенант Нечай В.П.

 

Аида Хмелева: Умер Чудаков в больнице — знаю от поэта «Маяковки» Толи Щукина. Был в психушке — перевели в обычную, но спасти не удалось. Надо искать в архивах больниц в 1990-е годы.

Игорь Волгин: Такая же смерть, как у Эмпедокла, который бросился в вулкан, оставив только сандалии; как у Мандельштама, у которого нет могилы, как у Цветаевой...

Олег Осетинский: Незадолго до нашей последней встречи Сережа сдал комнату в своей московской однокомнатной квартире трем рыночным торговцам из Азербайджана, а сам поселился на кухне. Я его предостерегал о грозящей ему опасности, так как в то время в Москве часто бесследно исчезали алкоголики или одинокие старики, а их квартирами завладевали ловкачи. В последнюю нашу встречу приблизительно в ноябре 1992 года ^* мы сильно поссорились и даже подрались, так как Сергей украл у меня деньги. Он много пил, и ему постоянно нужны были деньги на алкоголь. После этого он еще раз позвонил мне и сказал, что ему очень холодно. Я был очень зол на него, поэтому ничего не ответил и повесил трубку. (http://kafanews.com, 15 сентября 2008)

Олег Михайлов: Когда умерла его сумасшедшая мать, Чудаков — уже в свободные времена демократии — решил сдать свою однокомнатную квартирку на Кутузовском проспекте каким-то кавказцам. Конец был предопределен. Сперва он сам, хорошо подогретый жильцами, подходил к телефону; потом голос с акцентом отвечал, что Чудаков спит; а дальше интересующегося Чудаковым грубо обрывали: «Такой здесь не проживает». Ясно, что его, опоив, заставили подписать заявление о передаче квартиры и зарыли в каком-нибудь Одинцове. Как и у его французского предшественника Франсуа Вийона, дата и место смерти Сергея Чудакова неизвестны. («Родная Кубань» № 3, 2000)

 

Эта версия гибели Сергея Чудакова, запущенная Олегом Михайловым (по всей видимости, со слов Олега Осетинского — сам Михайлов с Чудаковым к этому времени уже не общался), в 2000-е годы получила наибольшее распространение как самая правдоподобная. Все, с кем удалось побеседовать на протяжении последних лет о судьбе Чудакова, так или иначе поддерживали именно ее. Впрочем, иногда вспыхивала слабая надежда на то, что человек, дважды прижизненно «поэтиче-ски отпетый» — Бродским и Рейном, сумеет воскреснуть еще раз.

 

Генрих Сапгир: Кстати, если говорить о настоящем андеграунде, был и у нас его истинный адепт, который скрывался в подполье с упоением, находил там длинноногих красивых девочек и, так сказать, воспитывал их, готовых на все, главное, старался затащить туда своих знакомых, в первую очередь известных советских писателей, эти, я уверен, были изначально порочны. Да что — был, надеюсь, он и сейчас жив — сумасшедший и талантливый Сережа Чудаков, друг Иосифа Бродского. («Знамя», № 6, 1998)

Кира Сапгир: ...В январе прошлого года я пришла в книжный магазин у Китайской стены. В отделе поэзии лысый худой согбенный старик блистательно воровал книги. <...>

Вот старик отсосался от стеллажей, отвалился, двинулся к выходу, битком набитый поэзией — и вдруг обернулся, взглянул мне прямо в глаза — на секунду блеснула бешеная чудаковская синь, безуминка, причудливо светящаяся точка — и вот уже плетется к выходу немощный лысый старик, шаркая ногами, сутулясь, в изношенном пиджаке, раздувшемся от ворованных книг. И показалось, будто под хитиновыми полами расправляется скомканная кисея крыльев серой божьей коровки. («Темнеет парус одинокий». — Русский мiръ. Альманах. № 5, 2010)

Лев Прыгунов: Совсем недавно мне позвонил какой-то совершенно незнакомый человек: «Я узнал, что вы пишете книгу о Чудакове. Могу сообщить вам следующее: его не видели с начала 2000 года, но в квартире до сих пор никто не живет, хотя она оплачивалась неизвестно кем до 2005 года». (СИЧ и др.)

Соседка по подъезду: Чудаков-то? Он жив! Жив! Они его в дурдом засадили, а сами за квартиру плотят. Я вам точно говорю — жив!

 

В течение 2008—2013 годов неоднократно посылались запросы о судьбе Сергея Чудакова: в Главный информационно-аналитический центр МВД России, органы ЗАГСа и даже Уполномоченному по правам человека. Ответы были практически стандартны и сводились к следующему: «Подобная информация отнесена к категории конфиденциальной и предоставляется только по запросам правоохранительных органов, личным обращениям граждан либо их доверителей при наличии доверенности, выданной в установленном законодательством Россий-ской Федерации порядке». Никакие ссылки на то, что близких родственников у Чудакова не осталось, вследствие чего нет практической возможности получить доверенность на ведение дел от их имени, не действовали.

 

Ирина Нагишкина: Вот я сейчас думаю — что ему было интересно, если даже свои стихи печатать он не хотел? Если только сама жизнь. Главное четверостишие у него, может быть:

 

По теории Ницше
есть реальность в ином
жизнь загробная нынче
а земная потом

 

30 декабря 1997 года подписан в печать том «Самиздат века», в т.ч. со стихами Чудакова.

В журнале «Волга» № 4—5 за 1999 год публикуется роман Олега Михайлова «Пляска на помойке», где Чудаков выведен под собственным именем, с обширными цитатами из его стихотворений.

В третьем номере журнала «Родная Кубань» за 2000 год Олег Михайлов публикует существенно расширенный вариант очерка «Русский Вийон». Очерк включает в себя множество цитируемых в полном объеме стихотворений Сергея Чудакова. Двенадцать стихотворений публикуются впервые.

В 2001 году Владимир Кривцун на основе имеющейся машинописной копии «ляликовского» сборника создает электронный файл и передает его в т.ч. Валерии Черняк. С середины 2006 года Валерия Черняк начинает постепенно выкладывать в своем ЖЖ стихотворения «ляликовского» сборника.

До этого момента было опубликовано в различных источниках («Синтаксис» Алика Гинзбурга, «Антология у Голубой Лагуны» Константина Кузьминского, публикации Олега Михайлова в «Нашем современнике» и «Родной Кубани») всего тридцать стихотворений Сергея Чудакова.

 

Иван Ахметьев: Была абсолютная уверенность, что тексты Чудакова обязательно появятся, не могут не появиться: он был очень контактный человек, и где-то в Москве его стихи должны были аккумулироваться. Поэтому, когда Лера Черняк начала выкладывать его стихи в своем ЖЖ, я очень обрадовался, но не сильно удивился. Сразу же связался с ней, довольно быстро выяснилось происхождение текстов, и по цепочке я вышел на племянника Ляликова, Алексея Медведева (с которым, надо отметить, был уже знаком раньше). Так ко мне попал оригинальный сборник — отпечатанный, по-видимому, самим Ляликовым, но частично авторизованный автором. Плюс еще несколько стихотворений там было в рукописном виде на отдельных листках. Это дало возможность выверить тексты, опубликованные в ЖЖ и устранить некоторые неточности.

Следующим логичным шагом было обращение к архиву Алика Гинзбурга, находящемуся в правозащитном обществе «Мемориал». Там среди материалов, относящихся к периоду подготовки первых номеров «Синтаксиса», было обнаружено еще четырнадцать стихотворений Сергея Чудакова, написанных, очевидно, до июля 1960 года, когда все это было конфисковано КГБ в связи с арестом Гинзбурга и возвращено владельцу лишь в начале 1990-х.

Из всего этого уже можно было делать книжку.

 

30 мая 2007 года, накануне 70-летнего юбилея Сергея Чудакова, книга «Колёр локаль» вышла из типографии. В связи с тем, что тираж книги был быстро распродан, в 2008 году вышло второе, дополненное издание книги.

В 2012 году во Франции выходит сборник «Des chansons pour les sirenes» («Песни Сирен»), где под одной обложкой собраны стихотворения Сергея Есенина, Сергея Чудакова и Натальи Медведевой в переводе на французский Тьерри Мариньяка (Thierry Marignac).

 

Сергей Магомет: И если художник Ч. еще не покоится в могиле с номером на табличке вместо имени, то искать его следует, по всей вероятности, в каком-нибудь заштатном спецучреждении по призрению за одинокими и беспомощными сынами человеческими, тихо и растительно доживающими свой век в тотальном старческом слабоумии... А разыскать его действительно следовало бы. Хотя бы даже ради одной последней блестящей искры, которая, может быть, сохранилась под остывшим пеплом его истлевшего разума и еще способна долететь до нас. Или по крайней мере для того, чтобы в краткий миг последнего просветления сказать ему, что он сам всегда о себе знал, но чего, может быть, никогда не слышал от других, сказать ему то, чего он заслуживает и что хотя бы на миг согреет его сердце, — просто сказать ему, что он гений. (Пора услад. — «Юность» № 8, 1993)

 

 

XXIV

 

Только в конце 2013 года неофициальным порядком удалось получить достаточно достоверные сведения о том, что С. И. Чудаков был выписан из своей квартиры лишь в 2010 (!) году. В официальные инстанции было направлено очередное письмо, содержащее просьбу разъяснить данную информацию. Результат превзошел ожидания: в мае 2014 года из Хамовнического отдела ЗАГС была получена

 

 

Запись акта о смерти № 5132 от 11/11/1997

 

Фамилия:                          неизвестный          Чудаков

Имя:                                                                 Сергей

Отчество:                                                      Иванович

Пол:                                  мужской — 1

Национальность:                                            русский

Время смерти:                 26/10/1997

Место смерти город (селение):                     Москва

 

Причина смерти:             Кардиомиопатия

 

Время и место рождения:                                        31/05/1937

Город: —

Возраст исполнилось:    45                            60 лет

 

Где постоянно проживал

Город (селение):                                              Москва

ул., д., корп., кв.:                                             Кутузовский пр<оспек>т

                                                                          33–31

 

Семейное положение:    неизвестно            разведен

Где и кем работал:                                         пенсионер, инвалид

                                                                          II гр<уппы>

Образование:                                             неизвестно         незаконч<енное> высшее

 

Документы,    Вр<еменное> св<идетельст>во № 315182/4618

подтверждающие                                            от 06/11/1997

факт смерти:   Морг № 2 Бюро СМЭ КЗМ

 

Особые           спр<авка> № 441 08.04.2010 высл<ана> в Депар<тамент>

Отметки:         жилищной политики и жилищного фонда г. Москвы

 

Начальник отдела ЗАГСа (подпись)

Специалист (подпись)

 

Курсивом здесь воспроизведены записи, сделанные от руки. Так же, от руки, на документе приписано: «Изм<енения> внесены на осн<овании> протокола опознания трупа ОРО СКМ УВД ЗАО г. Москвы от 03.07.98».

 

Таким образом, криминальная версия оказалась несостоятельной. Сергей Чудаков умер от сердечной недостаточности, по-видимому, прямо на улице и был зарегистрирован в морге № 2 как неопознанный труп. Со слов работников Бюро судебно-медицинской экспертизы, неопознанные трупы обычно хранятся в течение одного месяца. Если неопознанное тело не было затребовано родственниками или знакомыми, вступает в действие «Положение о порядке захоронения и перезахоронения неопознанных тел умерших (погибших) в городе Москве». Опознание Чудакова состоялось, как это следует из записи акта о смерти, только постфактум, через восемь месяцев после смерти — вероятно, на основании дактилоскопической экспертизы, поскольку его отпечатки пальцев, как неодно-кратно судимого, наверняка имелись в картотеке МВД.

 

Выдержки из «Положения о порядке захоронения и перезахоронения неопознанных тел умерших (погибших) в городе Москве»:

 

2.2. Захоронение неопознанных тел умерших (погибших) производится на специально отведенных (обособленных) участках Перепечинского кладбища.

4.5. При невозможности проведения опознания и по истечении пяти лет с момента захоронения захороненные тела умерших (погибших) признаются невостребованными, и по согласованию с ГУВД г. Москвы и Центром Госсанэпиднадзора в г. Москве силами структурных подразделений ГУП «Ритуал» централизованно осуществляется их эксгумация с последующей кремацией и захоронением в могилу невостребованных прахов Николо-Архангельского крематория, а также подготовка высвободившихся земельных площадей под последующие захоронения.

 

 

Вот жизнь. Здесь междометье «так сказать»
уместно, жест бездарный, выкрик птичий
спасенье в том, что отменен обычай
свирепый, негуманный — воскресать.

 

 

Стр. 29

*  В Южинском переулке (сейчас Большой Палашевский) на квартире Юрия Мамлеева в 1960-е функционировал салон (или «кружок») с отчетливо мистическим акцентом, московское «эзотерическое подполье».

 

Стр. 30

*  Всего двадцать девять подписей.

 

Стр. 33

  *  Прозрачный псевдоним. Очевидно, что имеется в виду Вадим Кожинов.

 

Стр. 34

*  В указанном источнике текст, отрывок из которого мы приводим («Виньетка»), сопровождается авторским комментарием: «Этот текст из «Уроков Армении» публикуется впервые. Почему-то в издательствах его изымали — как до гласности, так и после. — А.Б.»

 

Стр. 35

 *  Правильно Большой Знаменский переулок, который в советское время назывался улица Грицевец.

 **  Московское областное художественное училище; в 1970-м называлось уже несколько иначе.

 

Стр. 38

*  Очевидно, имеется в виду книга Дельгадо Х. Мозг и сознание. — М.: Мир, 1971.

 

Стр. 41

*    О. Осетинский относит это событие к началу 1960-х годов.

**  Цитируется стихотворение «Вниз по матушке (по Волге)», которое Чудаков посвятил Петру Палиевскому.

 

Стр. 45

*   Валентин Михайлович Морковкин, в 1964—1987 — главный врач 1-й клинической психиатрической больницы им. Кащенко.

 

Стр. 46

*   Очевидная ошибка мемуариста. Правильно: «в декабре 1972 года», когда Чудаков впервые довольно продолжительное время (несколько месяцев) находился сначала в Бутырке, а затем в ПБ № 1, исчезнув из поля зрения знакомых — что, по-видимому, и стало основой для возникновения слуха о его смерти.

 

Стр. 49

*   Не вполне точно, они опубликованы в разных номерах. Стихи Чудакова — в «Синтаксисе» № 1, вышедшем в декабре 1959 года. Стихи Бродского — в «Синтаксисе» № 3, вышедшем в апреле 1960 года.

 **  Здесь и далее — ошибка мемуариста. Правильно: «1973 года».

 

Стр. 50

*  Впервые опубликовано под псевдонимом Н. Яневич.

 

Стр. 60

*  Имеется в виду деревянный дом, возведенный в 1960-х годах на фундаменте исторической дачи председателя первой Государственной думы Сергея Муромцева в Царицыне. Сгорел в 2010 году.

 

Стр. 61

*  Все фамилии изменены.

 

Стр. 63

*   Александр Васильев — сын Георгия Васильева, одного из соавторов фильма «Чапаев», в 1960—1980-е известный московский букинист, торговец книгами и предметами искусства.

 

Стр. 67

*   Неточность. Первая книга стихотворений Михаила Ерёмина с послесловием Льва Лосева вышла в 1986 году в издательстве Hermitage, Tenafly.

** В Тульской области нет такого города. Правильно, видимо, Богородицк. «На родину» — возможно, родину отца?

 

Стр. 69

*  Явный анахронизм.

 

Стр. 70

*   Д. Н. Ляликов умер в декабре 1988 года.

** Сергеем Магометом написано два текста о Чудакове — художественный, где тот фигурирует как «художник Ч.», и мемуарный, где Чудаков выведен под своим именем.

 

Стр. 71

*  Куан, реанкурнация — так в оригинальных документах.

 

Стр. 74

*   В первых двух строчках Чудаков цитирует стихотворение советского поэта Николая Анциферова (1930—1964) «Вельможа».

 

Стр. 78

*  Роман Прыгунов посещал курсы чилийского режиссера Себастьяна Аларкона, которые тот вел во ВГИКе.

 

Стр. 80

*  Из стихотворения Евгения Рейна «Монастырь» (1971).

 

Стр. 89

*  Явный анахронизм. Имеются достоверные сведения, что О. Осетинский встречался с Чудаковым и много позже, например, в 1994 году. О их последней встрече можно говорить применительно к 1996—1997 годам.