Константин Гадаев. Пел на уроке. — М.: Издательство Н. Филимонова, 2014.
«Пел
на уроке» — что-то мальчишеское, птичье, школьно-весеннее и радостное-радостное
слышится в этой трогательной «дневниковой записи». Однако мы понимаем, что
поэту не десять лет — как-никак четвертая книга стихов.
Название выбирают обычно с тем,
чтобы приоткрыть книгу, как с уголка приоткрывают штору. Что-то должно
сверкнуть из-за этой шторы, намекнуть на целое — погоду, пейзаж, атмосферу за
окном, — словом, на все то, что называют творческим миром автора. И
действительно — сверкает и привлекает.
Свернуть по дороге в Осташков —
Оправиться, перекурить.
Достать припасенную фляжку,
Друг друга теплом одарить.
С высокого берега Волги
Осенние видеть леса.
Остави нам, Господи, долги
Хотя бы на четверть часа.
На мнимом пускай удаленье
От всей мировой мутоты —
Пятнадцать минут просветленья,
И легкости, и высоты.
Это и вправду написано где-то
вокруг сорока, что подтверждается далее стихотворением «К 45-летию автора».
Возраст определяется не фляжкой и не необходимостью «перекурить» (это может
быть в любом возрасте), а, главным образом, интонацией, настроением, ритмом.
Негромким, глубоким и чуть осипшим с утра голосом говорятся эти стихи. Это
голос человека немного уставшего, немного с похмелья, но
в общем еще довольно бодрого и с мудрым миролюбивым спокойствием глядящего
вперед.
Имеет ли вообще такое сомнительное
понятие, как возраст, место в поэзии? Если говорить о стихах
двадцатишестилетнего Лермонтова, то, конечно, вряд ли. Если «Есть речи,
значенье…» и написано в каком-то «возрасте», то только в возрасте вечности.
В сторону Константина Гадаева мы такого реверанса сделать не можем. И дело не в
том, кто тут гений, просто Гадаев — не Лермонтов, «он
другой». И стихи его — «возрастные», если можно так выразиться. Жена, дети,
прогулки в парке с собакой, привычные городские пейзажи (очевидно, по дороге на
работу), дачный блаженный покой усталого горожанина — обстоятельства, в которых
проходит поэтическая жизнь лирического героя. Можно было бы сказать, что это —
будничные стихи. Они профессионально написаны, обладают своим собственным (пусть
и негромким) голосом, они для чего-то обязательно нужны, как проездной на метро
и открывалка для банок. Можно так сказать. Но это не вся
правда.
Каждый автор пишет, как бы
парадоксально это ни звучало, не потому, что «не может не писать», а по
какой-то определенной, своей собственной причине. Вариантов — бездна. Кто-то
имеет целью «пропиариться», непременно выскочить на
трибуну, кого-то не оставляет в покое желание вещать и «пасти народы». Кому-то
недостает молитвы, чтобы говорить с Богом, а может, именно молитвы-то и не
хочется, но ощущается непреодолимая потребность с Ним все-таки говорить. Это
происходит, когда человек помимо своей воли осознает присутствие Творца и, хотя
по каким-то причинам не желает общаться с Ним по канону, не может оставаться к
этому присутствию безучастным. Возможно, перед нами как раз этот самый случай.
Первое стихотворение в книге не
менее символично, чем название, не менее важно. Оно намекает и намечает — о чем
и как будет говориться в книге. Говориться в этой книге будет чуть монотонно и
о простых вещах, но говориться будет — не в пустоту. Везде незримо присутствует
Слушатель и Собеседник, хотя лирический герой и не всегда, как в этом первом
тексте, будет обращаться к Нему напрямую. Герой будет говорить о себе, но не
про себя, а вслух, так как знает или по крайней мере
догадывается: кто-то слышит его. Единственный, кто может слышать говорящего в пустой комнате.
Рефлексирующее сознание автора
часто обращается к детству, родительской семье, и, именно обращаясь к исконному, а не к повседневному, он создает лучшие стихи,
такие, как «Я в животе твоем уже толкался…», «С неспящей мамой батискаф…», «Под
пыльным абажуром с бахромой…».
Именно там, в преддверии себя и в
первых опытах любви, поэзии, страха и удивления, лирический герой ищет и
находит изначальный смысл своего бытия и творчества.
Между ханжеством и цинизмом
Вьется тропка в заросший сад,
Где все близкие мне при жизни
За дощатым столом сидят.
Нету в лицах и тени горя,
Ни заботы, ни страха нет…
Только теплый вечерний свет.
Только рокот и запах моря.
А пока длится бытие во времени,
нужно отдавать ему долг и выполнять завет: плодоносить во всех смыслах. И тогда
— самая «маловерная», скучная, суетная, погрязшая в работе и заботе жизнь будет
ощущаться как драгоценный дар и будет оправдана:
Работа яблони под затяжным дождем
Не прекращается.
Усилий не жалея,
Пока мы пьянствуем, бубним, погоды ждем,
Она все трудится, плодами тяжелея.
Дрожат под струями холодными листы.
Пока мы прячемся в сухом и теплом доме —
Она в творении участвует. А ты?..
И если ты теперь не с ней, то кто же кроме?
Автор говорит простыми словами и о
простых вещах и заявляет сразу, что будет говорить прямо. В
живой речи неизбежны разного рода «неправильности», выпадение из литературной
нормы: разговорные «влип», «бубним», «хмыри»;
жаргонные «стремный», «нычки»,
«прочапала»; просторечные «мОзги»,
«четверть часА»; и неожиданные состыковки
«низменного» с «возвышенным». Так и доходит этот поэтический мессидж, неровный, неправильный, но — доходит, но — живой,
слышимый и зримый.
Красные чернила в школьном дневнике
не остановили Константина Гадаева: он не перестал
петь. Все длящийся урок — жизнь. А поэту — всегда двоечнику и раздолбаю — не к лицу задумываться об итоговой оценке. Он,
как и большинство людей, то слушает учителя, то отвлекается. А еще на этом
долгом уроке поэт — поет.
