Константин Кравцов. На север от скифов. — М.: Воймега,
2013.
Слова
«стихи, написанные священником» порождают ряд ожидаемых аналогий — например,
словосочетание «духовная лирика». Оно тоже формирует цепочку устоявшихся
образов — вспоминаются, скажем, псалмы иеромонаха Романа. «Духовная лирика»
сегодня — «тренд». Среди основных признаков — стилистическая традиционность и
переложенные на стихотворную основу либо библейские постулаты, либо призывы к
духовности. Иногда такие стихи концептуально следуют уваровской триаде, из которой, впрочем, «самодержавие»
может выпадать, а вот «Православие» и «народность» остаются незыблемыми.
Устойчивость этих стереотипов
настолько сильна, что они проявляются не только в относительно «массовом»
сознании адресатов поэзии, но и в картине литературного пространства от
профессионалов.
«Говоря о поэзии, написанной
священником (в тех немногих случаях, когда такой разговор возможен: о.
Константина Кравцова, о. Сергия Круглова, о. Стефана Красовицкого),
приходится сделать несколько оговорок и больше к этому не возвращаться. Два эти
ремесла… кажется, должны сильно мешать друг другу.
…Со-существование священника и поэта (один отчетливо говорит свое «да», другой
только и умеет что отвечать вопросом на любой ответ) —
само по себе проблема или задача; в случае Константина Кравцова, однако, ее
можно считать решенной… Священника здесь, кажется, вовсе не видно — однако
смысловое поле этих стихов идет в рост лишь в присутствии Нового Завета», —
пишет в предисловии Мария Степанова.
Думается, и Константин Кравцов
согласен с концепцией, которую Мария Степанова предложила для определения его
творчества: «…то, что делает Кравцов, — образцовый символистский текст, не
желающий быть только текстом». Стихотворение «Цветочные человечки» изобилует
теми самыми «вопросами, которыми <поэт> отвечает на любой ответ»:
Кто он, ныряльщик, ныряющий в
прорубь?
В самом ли деле он ищет жемчужин?
…но что там за солнце взошло и
льдистый
Единорога кровавит рог? Чей там над полем
Кружится бантик? И для кого расцвели незабудки
У трансформаторной будки?
К развитию поэтического метода «отвечания вопросом на любой ответ» я бы отнесла присущие,
пожалуй, только Кравцову концовки стихов — своеобразные графические изображения
«открытых финалов»:
Геи, опричники, хоругвеносцы —
лучистое, мультикультурное
Босх лицезрит человечество: новых людей
На новой земле — не полых людей, а цветочных
Тающих человечков.
(«Цветочные
человечки»)
Наполняется
вновь облаками, архитектурными их превращеньями
Музыка, брат, только музыка,
музыка и мерзлота.
(«На
длинных волнах»)
Кто
в перьях, а кто нагишом: все по кругу, по кругу,
Полярному кругу — как звезды.
(«Вечеринка
на Ретро FM»)
И
слезы текут, благодарны, текут облака, облака обложили озера,
И солнце читает по азбуке Брайля
воды письмена.
(«Делирий»)
Недосказанность,
точнее, отсутствие прямого «лобового» высказывания при обилии слов,
выстраивающихся в сменяющие друг друга, точно в клипах, картинки, — так,
стихотворение «На длинных волнах» начинается со знакомства с ефрейтором Игорем Авериным, «ценителем Северного Возрождения и Сальвадора
Дали», и через святого Антония, детей Авраама, Дао Любви возвращается к
армейским будням, «политруку Мальвине» — а дальнейший ход всеобъемлющего
стихотворного, так и хочется сказать, повествования возносится на «шарах Монгольфье» к «музыке и мерзлоте».
Такова, на мой взгляд, основа поэтической техники стихосложения Константина
Кравцова. Техники не столько мудреной, сколько филигранной. Она впечатляет
сбалансированностью информации и интонации, всегда взвешенной, если не
отстраненной. По такому же принципу, как «На длинных волнах», построены почти
все стихотворения-«панорамы» в книге «На север от
скифов»: «Вечеринка на Ретро FM», «Гора Кармель», «Телезритель», «Делирий»,
«Инициация» и собственно «На север от скифов», давшее название сборнику стихов,
пятому в биобиблиографии автора.
«На север от скифов» —
стихотворение, рисующее нашу родину, но не такую, какой мы ее видим, даже не
такую, в какую преображает ее поэтическое воображение Константина Кравцова…
…К слову, его «бытописательство»
вовсе не идеализирует и не обожествляет российский пейзаж, как географический,
так и социальный, так и ментальный, ярким свидетельством чего является
четверостишие «Отечество»:
Вышка,
звезда рождества,
Что Пастернак разглядел,
И экскаватор у рва,
Мост, провалившийся в мел, —
а
ту Гиперборею, которой она представлялась «отцу истории» Геродоту:
…Писал
Геродот: там, в полуночных землях на север от скифов,
Бредут
исполинские перья, нельзя ничего разглядеть,
Ибо
перья там зренью мешают: бредут и бредут, и проникнуть туда невозможно —
Туманы
имел он в виду или непроходимые, слоем за слой
Застилающие
кругозор облака?
Константин Кравцов
не ответит на собственный вопрос, а образ перьев, без того многозначительный и
многосоставный, разовьет в целую систему образов: «остроносые нарты — белых
пустынь корабли», «живописец по имени Лес», Лебединое братство, Медвежий
праздник, Зубов с Орловым — два белых медведя, которые, слезши с нарт, «трутся
спиной о земную алмазную ось» — и все эти метафоры создадут в своем слиянии
впечатление величия, холода и неуюта. Да, таково Отечество в поэтическом мире Константина
Кравцова; и этот факт тоже идет вразрез с «типовыми» стихами на духовную тему,
которых здесь и сейчас создается количественно много — но, как часто бывает,
количество не переходит в качество.
Впрочем, разговор о поэтике
Константина Кравцова через отрицание стандартов «духовной лирики» и через поиск
его отличий от творений подобного рода не так уж и результативен, хотя и
напрашивается. Поэзия Кравцова настолько же отлична от стереотипов, насколько
его мировоззрение священника отлично от часто тиражируемых «православных» точек
зрения. Показательны материалы, опубликованные о. Константином на портале
«Синергия», эпиграфом к которому служат слова «Человек — это его вера». В
авторской колонке Константина Кравцова соседствуют его эссе по различным
вопросам веры и религии и интервью, в частности, взятое у него Леонидом
Костюковым для программы «Нейтральная территория. Позиция 201» портала «Полит.ру». В эссе на такую
болезненную тему, как смерть маленького ребенка и поведение священника на
отпевании, о. Константин прямо говорит: «Что я мог сказать в
утешение этим людям и можно ли было что-то сказать? Не повторить же все
то, что обычно говорят в этих случаях, что, мол, Алешенька ваш сейчас среди ангелов… что он за вас молится. Какой цинизм отвратительней,
чем этот елей? Лучше просто обнять отца, сказать ему лишь одно слово
“крепитесь”…». Далее он говорит о том, что духовное просвещение может быть лишь
системой и что оно зависит от того, кто желает стать просвещенным, не
преувеличивая, как можно понять, в этом процессе значения разного рода
пропаганды. А в интервью поэт-священник прямо называет «абсурдной» идею
православного сталинизма или канонизации Ивана Грозного и с неодобрением
отзывается о создании «религиозной модели». Далее он отвечает на вопрос Леонида
Костюкова: «Откуда берется
противоречие между творчеством и служением Богу?»: «В каком-то смысле написание
стихотворения или картины, иконы — это тоже молитва, потому что это тоже поиск богообщения, направленность к Богу», — воспринимая поэзию
как один из видов Служения. В этом служении поэту важно, по его собственным
словам, «постижение каких-то скрытых от неверующего человека механизмов мировой
истории, всех процессов, какие в ней происходят, в социологии, в культуре, в
политике». То есть в первую очередь собственное «прозрение», и лишь потом —
«открытие глаз» всем остальным.
На уровне стихов
Константина Кравцова его «постижение всех механизмов мировой истории и
культуры» выражается в том, что он основывает свою лирику на огромном пласте
всемирной культуры — центральным «персонажем», а зачастую и идейным камертоном
его стихов служит живопись Иеронима Босха и сам художник, в стихах соседствуют
«тонкогубый Джон Леннон», «череп Йорика», Даная,
Гераклит, Арсений Тарковский, Аввакум, «за санями бредущий в Пустозерск», и
многие другие узнаваемые символы. Отметим, что большое, но не лидирующее место
среди них занимают образы и цитаты из Священного Писания, Нового Завета и
святоотеческих наставлений. Более того, Кравцов отнюдь не брезгует центонами, но употребляет их грамотно и изящно. Без
сомнения, читатели узнали намек на текст «Песенки о медведях» Леонида Дербенева в цитате из стихотворения «На север от скифов».
Надо обладать, пожалуй, немалой поэтической дерзостью, чтобы обратиться к
«массовой поэзии» за общеизвестными строками. Константину Кравцову и эта
дерзость свойственна. Как и обращение к авторской песне — к популярной песне
Булата Окуджавы: «Кто он был, этот Эльм, чьи огни
загорались на мачтах?».
Хотя большинство его центонов вполне традиционно лежат в поле классики: «Ляг и
смотри в потолок, слушай плеск набегающих волн, / Вспоминай одиноко белеющий
парус», «Косы, тучка жемчужная, век золотой, / А когда напивались, и плавали
берестяные носатые маски / Медвежьего праздника — маски, рожки и сопелки…»,
«Утратив правый путь во тьме долины, / Увидеть, продираясь через лес, / Как
маленькие лютни, мандолины / Висят окрест те в
платьицах, те без».
Такую поэтическую манеру так и
тянет назвать демократичной. Или, опять прибегая к выражению о. Константина из
вышеупомянутого эссе «На смерть ребенка», «реальностью такой, какова она есть».
Мастерство этого поэта в том, чтобы реальность, какая она
есть, превратить в поэтическую, и в том, чтобы, не впадая в учительство,
сделать ее постижимой.
