«Хождение за три моря»: опыт

 

Об авторе | Владимир Федорович Кравченко — прозаик, эссеист. Родился в 1953 году на Западной Украине, учился во Львовском политехническом институте, по окончании Литературного института им. Горького работал редактором в издательстве «Молодая гвардия», заведовал отделом книжных приложений в журнале «Знамя». Прозу публиковал в толстожурнальной периодике. Живет в Москве и в Крыму.

 

 

 

…Эти строки я пишу в блокнот, купленный в Твери. На обложке памятник «тверитину» Афанасию Никитину — ради этой картинки и купил, наверное, суеверно надеясь в глубине души на заступничество и незримое покровительство великого землепроходца. Памятник Афанасию Никитину в Твери стоит на берегу Волги. Надпись на нем гласит: «Отважному русскому путешественнику в память о том, что он в 1469—1472 годах (в датах ошибка) с дружественной целью посетил Индию». Так и чувствуешь это мыслительное усилие: написать «посетил Индию» недостаточно, надо что-то добавить — но что? Что за сила гнала бродягу-русича от моря к морю, из города в город? Ведь была же цель этих скитаний? Поскольку ничего об этих целях мы не знаем, напишем: «с дружественной целью». Тоже неуклюже получилось, но лучше так, чем никак — то есть лучше с волшебным словом «дружественной», чем без него. Афанасий застыл в широком шаге, он целеустремлен, отважен, в левой руке зажат свиток бумаги, на который он заносит путевые впечатления для своей будущей книги «Хождение за три моря». Первый русский травелог — литературный памятник, замковый камень в своде храма русской литературы, посвященной путешествиям, земле — и морепроходцам, книга, оплаченная жизнью автора, книга-загадка, анонимный текст, об авторе которого почти ничего не известно, даже фамилии мы не знаем, Афанасий сын Никитин — отчество. К поясу купца приторочен убедительный на вид узелок — с рупиями, должно быть. Вблизи монумент черный. Когда же смотришь на него с воды, и фигура, и нос челна, на котором он спустился по Волге и попал в лапы до нитки ограбившим его астраханским разбойникам, приобретают глубокую благородную голубизну — от неба ли эти рефлексы или от волж-ской волны, но из лодки он кажется краше.

В Персии Афанасия нарекли ходжа Юсуф. Так и тянет подставить в этот ряд слово ход, ходьба, а ходжа Юсуф перевести как ходок Афанасий. Персидское слово ходжа переводится как «хозяин» и широко распространено во всех тюркских и арабском языках — титул духовного наставника, благородного мужа, купца. Это слово европейцы часто путают со словом хаджи. Хаджи — совершающий и совершивший хадж. Хадж — паломничество, связанное с посещением Мекки, считающееся у мусульман подвигом благочестия, в буквальном переводе с арабского означает «стремление, намерение или стремление к прославленному» и «возвращение, возобновление». Мне нравится этот перевод с арабского. Чудесное слово, вместившее в себя так много — да все главное вместившее. Пророка Мухаммеда спросили: «Какое дело является наилучшим?» Он ответил: «Вера в Аллаха и Его посланника». «А после этого?» — «Борьба на пути Аллаха». — «А после этого?» Пророк ответил: «Безупречный хадж».

Безупречный хаджи Юсуф, прожив четыре года среди иноверцев, поднабрался чужой культуры, подучился языкам. Свою повесть он уснащает арабско-персидской лексикой и, что удивительно, даже мусульманскими молитвами, мешая славословия в адрес христианского Бога с прославлениями Аллаха, — это одна из загадок «Хождения за три моря», до конца расшифрованного специалистами лишь в наши дни. Столк-нувшийся с великим разнообразием вер и культур, автор восклицает, являя недюжинную для человека того времени широту взгляда: «А правую веру Бог ведает, правая вера — единого Бога знать, имя его призывать на всяком месте чисте чисто».

Кто же он был — Афанасий Никитин?

Все, что мы о нем знаем, почерпнуто из текста «Хождения», из оговорок, упоминаний дальних мест, носящих характер ретроспекций. Из повести можно понять, что это легкий на подъем бывалый купец, он уже посещал дальние страны — Молдавию, Литву, Крым и благополучно возвращался домой с заморским товаром. Даже в Византии побывал — сравнивает изображения Будды со статуей Юстиниана, находившейся в Константинополе.

Летом 1468 года этот тверской купец средней руки отправился Волгой в Ширванскую землю (современный Дагестан и Азербайджан) с послом ширваншаха, возвращавшимся от великого князя Ивана III в Дербент с дарами от московитов. Князь Иван знал, чем угодить ширваншаху, любителю соколиной охоты — вместе с посольством плыли девяносто ловчих кречетов в клетках, обученных охоте на лису и зайца. Афанасий, сын Никитин, торговавший в Твери мехами, набрал в долг товару и отправился в Дербент «с оказией», как выражались прежде, надеясь на то, что посла Ширвана с охраной пропустят без поборов, а вместе с ним и весь караван из двух судов с купцами тверскими и московскими. Пускаясь в такое дальнее рисковое путешествие, он мог не только лишиться товара, но и сложить голову, — по Волге грабили повсеместно. Если русские города он прошел без препятствий, отмечаясь у властей пожалованной князем тверским подорожной грамотой (Калязин, Углич, Кострома, Плёс), то за Нижним Новгородом начиналась степь и гиль кромешная, владения черемисские, татарские, где полагаться можно было только на везение, на удаль, на осторожность, на точный расчет.

В Нижнем Новгороде Никитин собирался присоединиться к русскому посольству Василия Папина, но опоздал — тот ушел вниз по Волге.

Просидев в Нижнем две недели, дождался спускавшегося по Оке Хасан-бека, посла ширваншаха, и, направив в кильватер посольскому судну нос своего купеческого суденышка, поплыл с ними вниз по Волге. «Казань прошли без препятствий, не видали никого». Как плыли? Везли с собой припасы, даже коров везли, чтоб доить их в пути, опасные места старались проходить ночью, отстаиваясь днем в укромных заливах. Казань, скорей всего, от греха подальше прошли под покровом ночной тьмы — потому и «не видали никого». Маленькому каравану долго везло — «Орду, и Услан, и Сарай, и Берекезан проплыли и вошли в Бузан». В Бузани (один из рукавов Волги) совершили роковую ошибку. Вот как сам Афанасий рассказывает об этой ошибке, стоившей им очень дорого: «И тут встретили нас три татарина неверных да ложную весть нам передали: «Султан Касим подстерегает купцов на Бузане, а с ним три тысячи татар». Посол ширваншаха Хасан-бек дал им по кафтану-однорядке и по штуке полотна, чтобы провели нас мимо Астрахани. А они, неверные татары, по однорядке-то взяли да в Астрахань царю весть подали...»

У Астрахани караван ждала засада. А тут еще ночь выдалась светлая, месяц выкатился, на Волге видать, как днем, — не спрячешься. Плыли под парусом мимо Аст-рахани, хан увидал и послал за ними своих нукеров в погоню. В перестрелке убили двух татар, но одно судно село на мель — плыли без лоцмана, а другое застряло в устье Волги. Татары разграбили суда и четырех русских взяли в плен. «И пошли мы, заплакав, на двух судах в Дербент: в одном судне посол Хасан-бек, да тезики, да нас, русских, десять человек; а в другом судне — шесть москвичей, да шесть тверичей». С приключениями достигнув Дербента, отправились в ставку ширваншаха бить челом, чтоб помог вернуться на Русь. Но ничем не помог ширваншах — прогнал во-свояси. «И разошлись мы, заплакав, кто куда: у кого что осталось на Руси, тот пошел на Русь, а кто был должен, тот пошел куда глаза глядят. А иные остались в Шемахе, иные же пошли в Баку работать». Дома Афанасия ждали кредиторы, а отдавать долги было не из чего — вот и отправился он, «заплакав», с другими купцами-банкротами в Баку на промыслы, «где огонь горит неугасимый». Но не сиделось в Баку, одолевал зуд к перемене мест, хотелось посмотреть мир, в мышцах икр много таилось накрученных верст, и пошел Афанасий за море Дербентское бродить по Персии, из города в город. Чем занимался — не пишет, работал где придется, наверное, помогали купцы — небось первым делом шел к торговым людям, близким по вере и языку, он владел татарским, подучился персидскому, древний мир был пронизан торговыми связями, купец из далекой Руси был полезен как носитель сведений, за это и привечали. Прошел всю Персию от Чапакура на южном побережье Каспия до Ормуза на берегу Персидского залива. За год скитаний по Персии скопил денег и купил коня за сто рублей — сумма немалая. Потом, по-видимому, присоединился к знакомым купцам и направился с ними в 1471 году морем в Индию, собираясь там коня продать с большой выгодой — в Индии своих коней не было. Достигнув ее, год проводит в странствиях, передвигаясь по Индостану верхом на коне. За год многое можно увидеть и во многих местах побывать. Добросовестно перечисляет он названия многочисленных городов и расстояния между ними — такой вот выходит из-под его пера путеводитель. Афанасий Никитин — первый из получивших известность европейцев, очутившийся в Индии. Его повсюду сопровождают зеваки — «дивятся белому человеку». Дотошно отмечает, где что продают, — купец есть купец, не теряющий надежды разжиться деньгами и вернуть долги. «Солгали мне псы бесермены, говорили, что много нашего товара, а для нашей земли нет ничего: все товар белый для бесерменской земли, перец да краска, то дешево. Те, кто возят волов за море, те пошлин не платят. А нам провезти товар без пошлины не дадут. А пошлин много, и на море разбойников много». В Индии Афанасию Никитину сначала не нравится: «А здесь люди все черные, все злодеи, а жонки все бляди, да колдуны, да тати, да обман, да яд, господ ядом морят... (…) люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много…» Но все-таки с индусами поладил — открыл им веру свою и что зовут его Афанасий, а «бесерменское» имя — ходжа Юсуф Хорасани. Среди живших на Востоке европейцев было принято пользоваться восточными, созвучными христианским именами. Индусы тоже ему все открыли — и о еде своей, и о торговле, и о молитвах, и об иных вещах, и жен своих от чужеземца не скрывали. Многому путешественник дивится — что ходят все нагие, только фата на бедрах, а у других на шее «жемчугу много, да яхонтов, да на руках браслеты и перстни золотые. (Ей-богу!)». Обилие украшений из золота, которого на Руси было мало, так поразило, что он эмоционально восклицает: «Ей богу!» (в оригинале по-мусульмански «Олло оакь!») — перенося это выражение из устной речи в письменную. Непосредственность рассказчика оживляет повесть, написанную свободным, таким необычным для XV века языком. Он кажется нам близким и понятным, потому что автором движет живое чувство. Если у них есть золото, отчего же они не купят одежду, чтобы прикрыть свою наготу? — недоумевает Афанасий, удивляясь тому, что даже у бедных золотые серьги и браслеты. Иногда он переходит на тюркский, персидский и арабский, когда речь идет о вещах интимных и малопристойных — понизив голос, повествует в скобках (скобки — род шепота), что «в Индии же гулящих женщин много, и потому они дешевые: если имеешь с ней тесную связь, дай два жителя (медные монеты); хочешь свои деньги на ветер пустить (то есть покутить) — дай шесть жителей. Так в сих местах заведено. А рабыни-наложницы дешевы: 4 фуны — хороша, 6 фун — хороша и черна, черная-пречерная амьчюкь маленькая, хороша». Почему он это делал? Видимо, стыдился, а может — остерегался, из боязни зашифровывал некоторые фрагменты от чужого, строгого и пристрастного глаза. А вот какая чудная из-под его пера вышла метеосправка: «Велик солнечный жар в Ормузе, человека сожжет… В Индостане большой жары нет. Очень жарко в Ормузе и на Бахрейне, где жемчуг родится, да в Джидде, да в Баку, да в Египте, да в Аравии, да в Ларе. А в Хорасанской земле жарко, да не так. Очень жарко в Чаготае. В Ширазе, да в Йезде, да в Кашане жарко, но там ветер бывает. А в Гиляне очень душно и парит сильно, да в Шамахе парит сильно; в Багдаде жарко, да в Хумсе и в Дамаске жарко, а в Халебе не так жарко (в оригинале по-древнерусски — варно)». И везде-то он побывал, о каждом из перечисленных мест судит со знанием дела, — кратко, авторитетно и исчерпывающе. «А еще есть в том Аланде птица гукук, летает ночью, кричит: «кук-кук»; а на чьем доме сядет, там человек умрет, а захочет кто ее убить, она на того огонь изо рта пускает… А обезьяны, те живут в лесу. Есть у них князь обезьяний, ходит с ратью своей. Если кто обезьян обидит, они жалуются своему князю, и он посылает на обидчика свою рать, и они, к городу придя, дома разрушают и людей убивают. А рать обезьянья, сказывают, очень велика, и язык у них свой». С обезьянами, как видим, промахнулся. Ну не видал прежде русич экзотических зверей, да еще ужимками столь похожих на человека, вот и доверился россказням местных лгунов. Зато много и подробно рассказывает о княжеских усобицах. Словно военный лазутчик, перечисляет, сколько у какого хана войска, боевых слонов в доспехах, лучников, трубачей, барабанщиков да «лютых зверей на двойных цепях». Разорванный на большие и малые княжества Индостан полыхал в войнах. Индией правят «хорасанцы» — мусульмане не индийского происхождения, выходцы из различных областей Азии. Ханы, султаны, беки воюют друг с другом руками покорившихся им индусов. Афанасий повсюду ищет товар — узнает конъюнктуру рынка, как выразились бы сегодня, и ведет записи. «В Шабате же родится шелк, да инчи — жемчуг скатный, да сандал; слонам цену по росту дают. На Цейлоне родятся аммоны, да рубины, да фатисы, да хрусталь, да агаты. В Кожикоде родится перец, да мускатный орех, да гвоздика, да плод фуфал, да цветы муската. В Гуджарате родится краска да лак, а в Камбее — сердолик». Перец, имбирь, орех мускатный, корица, гвоздика, коренья пряные — ничто не проходит мимо его внимания. Рубины, агаты, алмазы, хрусталь, сердолики, шелк, сандал, фарфор. Обильна и богата земля индийская, вот только народ ее очень беден, а знать жестока и кичлива. Спустя год продает коня за шестьдесят восемь футунов — золотых монет, целое состояние, и проводит в Индии еще полтора года. Сокрушается, что потерял счет дням и не знает, когда Пасха, праздник Воскресения Христова, что не соблюдает обрядов веры христианской и нет у него ни одной книги — все пограбили. Не раз плачется о потерянных книгах — был он книгочей, молитвенник, отправляясь в дальний путь, взял с собой книги, да пропали все в дороге. Любуется пышным выездом султана, рисует красочные картинки: «На байрам бесерменский совершил султан торжественный выезд: с ним двадцать везиров великих выехало да триста слонов, наряженных в булатные доспехи, с башенками, да и башенки окованы. В башенках по шесть человек в доспехах с пушками и пищалями, а на больших слонах по двенадцать человек. И на каждом слоне по два знамени больших, а к бивням привязаны большие мечи весом по кентарю, а на шее — огромные железные гири. А между ушей сидит человек в доспехах с большим железным крюком — им слона направляет. Да тысяча коней верховых в золотой сбруе, да сто верблюдов с барабанами, да трубачей триста, да плясунов триста, да триста наложниц. На султане кафтан весь яхонтами унизан, да шапка-шишак с огромным алмазом, да саадак золотой с яхонтами, да три сабли на нем все в золоте, да седло золотое, да сбруя золотая, все в золоте. Перед ним кафир бежит вприпрыжку, теремцом поводит, а за ним пеших много. Позади идет злой слон, весь в камку наряжен, людей отгоняет, большая железная цепь у него в хоботе, отгоняет ею коней и людей, чтоб к султану не подступали близко...». Какое яркое, талантливое, почти кинематографическое описание! Между прочим, это первое свидетельство очевидца, живописующее выезд индийского султана, первый в истории рисунок с натуры. Корабли Васко да Гамы, великого мореплавателя, первого пирата Индийского океана, открывателя Индии и ее разрушителя, прибудут лишь спустя двадцать пять лет. Дивится Афанасий: «Носят бояр на носилках серебряных, впереди коней ведут в золотой сбруе, до двадцати коней ведут, а за ними триста всадников, да пеших пятьсот воинов, да десять трубачей, да с барабанами десять человек, да дударей десять». Непонятно ему: и слонов у ханов много, и лошадей много, а они на людях ездят! Потому что дороги лошади — не то что люди. Десятки и десятки городов прошел, подробно перечисленных с пешеходной мерой меж ними, своими ногами исходил Индостан. Четыре года в пути, из них два с половиной — в Индии. На пятый год решил вернуться на Русь. В порту Дабхол за два золотых сел на корабль, штормами его отнесло к берегам Африки через Индийское море. В виду гор Эфиопских «все люди вскричали: «Олло перводигер, олло конъкар, бизим баши мудна насинь больмышьти», а по-русски это значит: «Боже, господи, боже, боже вышний, царь небесный, здесь нам судил ты погибнуть!». Корабль подвергся нападению туземцев, и ситуация напомнила Астрахань. Но от африканцев удалось откупиться. «В той земле Эфиопской были мы пять дней. Божией милостью зла не случилось. Много роздали рису, да перцу, да хлеба эфиопам. И они судна не пограбили». Через двенадцать дней корабль доплыл до Маската в Аравии, где Афанасий отпраздновал шестую за время своего странствования Пасху. После девяти дней плавания достиг конечной цели — Ормуза — и высадился в этом персидском порту, откуда начал свой морской путь в Индию. Далее пешком через Персию и Турцию дошел до порта Трабзон на берегу Черного моря. В Трабзоне его, заподозрив в нем лазутчика, обыскали и «все, что мелочь добренькая, выграбили». Успел, слава Богу, заплатить капитану золотой, чтоб доплыть до Кафы (Феодосии), а на харчи еще один золотой взял в долг, чтоб в Кафе его отдать. Приплыл в Кафу 5 ноября 1474-го без товаров и денег, только и было при нем — листки с таинственными записями, где русские слова идут вперемешку с арабскими, понятными лишь ему одному, и где описал он «свое грешное хождение за три моря: первое море — Дербентское, дарья Хвалисская, второе море — Индийское, дарья Гундустанская, третье море — Черное, дарья Стамбульская».

 

Отчаливая от тверского берега, я шел по следам великого первопроходца. Афанасий отправился в свое путешествие, не зная, что ему не суждено вернуться на родину, — уже достигнув Руси, на обратном пути из Крыма он заболеет и умрет под Смоленском. Здесь надо сделать небольшое отступление. Восточный Крым был моим любимым местом отдыха, много лет я ездил в Коктебель, еще в молодости исходил эти берега, плавал вдоль них под парусом. Спустя несколько лет я исполнил давнюю мечту — купил дом в Феодосии, с садом, виноградником и видом на море до горизонта. Из дома видна генуэзская крепость с древними башнями Криско и св. Климента, участок берега с Доковой башней таможни. Сложенная из дикого камня Доковая башня долго выполняла роль морских ворот города и была безмолвной свидетельницей многих событий. На эту-то землю через арку башни в 1474 году и высадился Афанасий Никитин, возвращаясь на Русь из своих странствий. Побывав в начальной точке его путешествия, я пройду на парусной байдарке всю Волгу вослед ему и спустя несколько лет по какому-то удивительному капризу судьбы поселюсь у конечной его точки.

Рядом с Доковой башней на морском берегу, на который впервые ступила нога Афанасия, выстроен дом с оградой. Дом похож на усадьбу таможенника Верещагина из фильма «Белое солнце пустыни» и принадлежит моему приятелю Олегу Павлову, открывшему в нем мини-гостиницу для отдыхающих. Потягивая крымское вино на веранде, мы долгими летними вечерами обсуждаем с ним историю жизни Афанасия Никитина, ставшую такой же непременной принадлежностью этого берега, как генуэзская крепость с ее мощными стенами и башнями, возведенная в XIV веке генуэзцами для защиты Кафы — своего крупнейшего владения в Крыму. Не так давно на территории крепости водрузили памятник Афанасию Никитину, уродливей которого я просто не видел. Коротконогий, приземистый, анатомически несуразный мужик в кафтане занес одну ногу для шага, претендуя на стремление, намерение или стремление к прославленному и возвращение, возобновление (см. выше), при взгляде на которого хочется драматически воскликнуть — не верю! Не верю не только в его стремление к прославленному, но и в способность дошагать хотя бы до ворот крепости, не рассыпавшись. «О-о, как у вас тут все запущено!» — сказал я, впервые увидев этого монстра, наводящего на размышления о положении дел с культурой, со всей той инфраструктурой, рассчитанной на фильтрацию претендентов на лакомый заказ — конкурсами, худсоветами, обсуждением в печати. А ведь в городе были прекрасные, талантливые скульпторы, позже я познакомился с ними, искренне недоумевающими, почему заказ достался далекому от монументального искусства человеку. Видимо, все решали личные связи, умение договариваться, в котором талантливые люди, дорожащие своим достоинством, никогда не бывают сильны. Городу с 2500-летней историей, основанному во времена античности еще древними греками из Милета, современнику Самарканда и Рима, одному из древнейших городов в истории, навязали этого уродца, родившегося в жэковской секции ручной лепки из-под рук трудновоспитуемого подростка.

Крымчанин Олег Павлов мечтает превратить генуэзскую крепость в туристический центр. Хлопочет о спасении уникальных фресок в древнем греческом храме св. Дмитрия. Храм был расписан удивительно красивыми фресками, фрагменты которых сохранились до наших дней. Осматривавший их И.Э. Грабарь предположил, что некоторые фрески храма принадлежат кисти знаменитого византийского живописца Феофана Грека. Феофан работал в Кафе и расписал три храма по заказу богатых греческих купцов. Он прожил здесь какое-то время по дороге из Константинополя на Русь. В соседнем храме Афанасий Никитин осенью 1474 года молился о своем благополучном возвращении.

В Кафе Афанасий провел зиму, справедливо рассудив, что негоже трогаться в путь по снежной пороше. Формально выкупленная генуэзцами у Крымской орды и превращенная в торговую колонию, Кафа была крупнейшим торговым городом на Черном море, населенная купцами разных национальностей — итальянцами, греками, армянами, татарами, караимами, арабами, турками, славянами, всего жителей было около семидесяти тысяч, примерно половина из них армяне. Католический архиепископ Иоанн Галлифонтен, посещавший Кафу в конце XIV — начале XV века, писал: «…здесь говорят на всех восточных языках, и однажды я сумел насчитать целых 35». Спустя год турки захватят Крым со всеми генуэзскими владениями, большинство отчаянно оборонявшихся генуэзцев после штурма крепости будет убито, консул Антониотто да Кабелла, представлявший Генуэзскую республику в ее крымских колониях, попадет на галеры. Русские летописи скупо и бесстрастно сообщали: «Того же лета туркове взяша Каффу и гостей московских побиша, а иных поймаша, а иных пограбив, на откуп даваша». А пока город доживал последние спокойные месяцы, не догадываясь об участи, которую уготовили ему турецкие султаны.

Известны фамилии московских купцов, с которыми, по-видимому, близко сошелся Афанасий Никитин, — Степан Васильев и Григорий Жук, — наладивших торговые связи Кафы с русскими городами. Верные чувству купеческой взаимовыручки, богатые и влиятельные купцы помогли своему собрату, не могли не помочь — «Офонас тверитин купец, что был в Индеи четыре года», был принят русской колонией и всю зиму расплачивался за харчи и крышу над головой тем единственным, чем владел, — рассказами о своем странствии. Горстка русских купцов у жаркого очага посреди древней Кафы в окружении тринадесяти языков долгими вечерами слушала рассказы земляка-тверитина о земле Индеанской, о ее сказочных богатствах и чудесах. Опробовав на слушателях свои истории, Афанасий берется за перо и придает своим запискам окончательный вид. Вот так же и я чем дальше плыл по Волге, тем радушней меня встречали шкиперы пристаней и сторожа лодочных станций, за постой я расплачивался с ними рассказами о своем плавании. Главным капиталом был пройденный путь, прирастающий с каждым днем, как выгодное вложение со сложным процентом, расстояние от истока до выбранной для ночлега и отдыха точки, обитатели которой с энтузиазмом привечали заплывшего к ним чудака, в яви воплотившего детскую мечту многих из них.

Описывая чужие края, Афанасий часто переносится мыслью на Русь. Русская земля кажется ему всего прекраснее, вспоминая ее, он восклицает: «А Русь (бог да сохранит! Боже, сохрани ее! Господи, храни ее! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя эмиры Русской земли несправедливы. Да устроится Русская земля и да будет в ней справедливость! Боже, боже, боже, боже!)». Интересно, что пишет он это по-арабски и князей русских называет по-мусульмански эмирами. Эмиры земли Русской, как и любой другой земли, — несправедливы, выносит он свой приговор. Книга оканчивается загадочной молитвой во славу Бога, по-русски в ней записана только первая фраза: «Милостию божию придох ж три моря…», дальше идет на кириллице арабский текст: «Нет бога, кроме Аллаха, Милостивого и Милосердного, а Иисус — Дух Аллахов…», — и заканчивается молитва, словно у правоверного мусульманина, стихами из разных сур Корана. Афанасий славит Бога, кощунственно мешая Иисуса с Духом Аллаха.

В Кафе Афанасий Никитин узнал последние новости с родины. «Эмир» московский — великий князь Иван III — напал на Новгород. В большом сражении погибло много русичей. Город был разграблен и залит кровью его защитников — вольных новгородцев, отныне потерявших все вольности и силой присоединенных к княжеству Московскому. На стороне «эмира» московского воевали дружинники «эмира» тверского — князя Михаила Борисовича, надеявшегося таким предательством продлить время своего правления и заслужить благосклонность московитов.

С первым весенним теплом торговый караван русских «гостей» (купцов) тронулся из Крыма в путь. Чем дальше продвигался он на север, тем холодней становилось. Отвыкший в жарких странах от сурового климата, Афанасий страдает от холода, его подорванное здоровье не выдерживает длительного перехода и, не доходя до Смоленска, он умирает. Записки «Хождения за три моря» вскоре оказались у московского дьяка Василия Момырёва. Видимо, благодаря ему они попадают в Летописный свод 1489 года. Спустя три столетия их находит историк Николай Карамзин, работавший в архиве Троице-Сергиевского монастыря, прочитывает и приходит в восторг от своего открытия: «Доселе географы не знали, что честь одного из древнейших описаний европейских путешествий в Индию принадлежит России Иоаннова века… В то время как Васко да Гама единственно мыслил о возможности найти путь от Африки к Индостану, наш тверитянин уже купечествовал на берегу Малабара и беседовал с жителями о догматах их веры…».