Константин Кравцов. Оптика познавшего блаженство. Амарсана Улзытуев. Анафоры. Константин Кравцов
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 12, 2024

№ 11, 2024

№ 10, 2024
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Константин Кравцов

Оптика познавшего блаженство

Амарсана Улзытуев. Анафоры. — М.: ОГИ, 2013.

 

Говоря об Амарсане Улзытуеве, ловишь себя на мысли, что упоминание фамилии излишне: просто — Амарсана. Звучит как боевой клич или осанна. «Познавший блаженство» — так переводится это боевое и солнечно-радужное имя на русский, и этими двумя словами можно ограничиться, характеризуя автора книги «Анафоры». Кстати, анафора — не только поэтический прием, но и центральный момент главного из христианских таинств — Евхаристии, не только «возвращение, единоначатие, скреп», но и «возвышение»: три многозначных смысла включают в себя четвертый. «Евхаристия» же переводится как «благодарение», которое и естественно для «познавшего блаженство»: оно — в том, чтобы делиться познанным-как-блаженство. Блаженство жить и познавать посредством блаженства, как то было до катастрофы, известной как грехопадение. В чем оно? В присвоении себе принадлежащего всем, в потребительском отношению к дару, то есть бытию, в замыкании на себе. Книга «Анафоры» — свидетельство о возможности возращения в райское состояние и в наше давно отторгнутое от вечности, а тем самым и Смысла, время, причем сегодняшние реалии в книге Амарсаны не игнорируются, а претворяются в картины того же рая, просвечивающего сквозь что угодно. Внимание поэта сосредоточено не на бессмысленном и пошлом «мировом уродстве» — зрение его избирательно и останавливается на том, чем можно восхищаться или умиляться. Например, на телеведущей трэвел-программ, у которой «пьяняще ароматный, как французское красное сухое, голос». Ее предшественница в русской поэзии — очаровательная в своей непосредственности «американка» раннего Мандельштама. Здесь она становится телеведущей, что «хочет о чем-то прекрасном и вечном сказать, говоря о кокосе», оказываясь не только «нимфой глубоководной голубого эфира», но и эфирной субстанцией — «дочерью попутного ветра с перстами пурпурными Эос».

Не будь книги Амарсаны, такую оптику сегодня можно было бы счесть невозможной. Как и такую чистоту звука, соответствующую такому райскому мироощущению — осо-знанному и выстраданному, найденному как противоядие торгашеской антицивилизации, искореняющей последние ростки мыслящего и живого. Поэт, однако, не удостаивает ее своим вниманием: ставшее повсеместной нормой зло не заслуживает того, чтобы задерживаться на нем взглядом — это опасно для дара. Как заметил Вергилий Данте по поводу недостойных ада «потребителей»: «они не стоят слов: взглянул — и мимо». Слова даны поэту для другого, его дело — как напомнил Рильке — славить, что и делает Амарсана, различая в псевдореальности осколки реальности подлинной — райской, целостной.

Книгу открывает стихотворение «Купание слона», заставляющее вспомнить буддистскую притчу. Слон — метафора мироустройства, о котором мы беремся судить, изучая лишь хвост, хобот или ухо, тогда как поэт — «погонщик простой вселенноподобного слова». Он «на древнем наречьи что-то кричит слезть со слона не успевшей туристке — как раз из России» и не исследует слона — он его купает. И тот «весел в воде колыхается, хоботом плещет, играется».

«Познавший блаженство» делится познанным, говоря о мире вечных смыслов. И это не столько «лирический герой», сколько культурный герой вроде Орфея, или просто — герой, не меняющийся от века к веку. Он всегда воин и всегда — «дикарь»:

 

Поэт, прежде всего, индеец,
Полет его песни подобен полету свободолюбивой стрелы,
Зорко он охраняет свои территории
Зорь краснокожих и прерий диких
П
отом и кровью полны его будни,

 

Поэт, прежде всего — богатырь,
Поит с шелома, кормит с копья свои песни
В
поле он серым волком, сизым орлом под облаком,
Половцам сгинувшим вслед растекаючись мыслью по древу,

 

Рыцарь, самурай, индеец, богатырь…

Западу не сойтись с Востоком? Для поэта традиционного миропонимания, чей мир заключает в себе все времена и все традиционные культуры, будучи вечным и лишь постольку-поскольку — сегодняшним, все сходится, просвечивает одно сквозь другое. Ригведа не исключает, а подразумевает Псалтирь, которые вместе и есть «актуальное искусство», если понимать под последним то, что было и будет актуальным всегда, а не только сейчас. Цивилизации сменяют друг друга, оставляя артефакты, но не вещи разового использования, характеризующие сегодняшнюю антикультуру, оставляемую Амарсаной без внимания. Да и заслуживают ли в самом деле какого-то внимания все эти «кризисы смыслов» и прочие процессы всеобщего распада? «Взглянул — и мимо». Куда-нибудь в Калахари, где «ряженные в одни лишь бусинки да набедренные шкурки» туземки

 

Нищие духом, ибо их есть царствие небесное,
Живут под открытым небом, то звездным, то синим,
Идут гуськом, танцуя приветливую гусеницу.

 

Куда-нибудь в Забайкалье и дальше — в Гималаи. Впрочем, и в той же Германии есть еще чем любоваться:

 

Дай обниму вас, бурятские сопки баварские,
Аккуратные челки нежно поглажу черепичных крыш деревушек и городков,
Ахтунг! — вынянченные с умом
Гениев, познавших блаженство,
Гегеля и моего учителя Канта, и других совершенномудрых

 

Баварские сопки — они же и бурятские, принципиальной разницы нет. Они — родные, как и все живое, подлинное, в чем являет себя «нежная гармония вселенной». Потому-то первый раздел книги и называется «Всеземля», а время, в котором живет Амарсана, можно было бы назвать «всевременем». Это единое для всех и вся сакральное пространство-время, изначальное и безнадежно утраченное человеком, чья модель вселенной — дурная бесконечность, лишенная центра, а значит, и возможности ориентации.

Ситуацию постмодерна и постыстории, в которой мы живем, можно назвать и пост-временем — временем «после культуры», иссыхавшей и приказавшей долго жить после разрыва с Трансцендентным. Так зеленая ветка, отсеченная от дерева, какое-то время сохраняет свою зелень и свежесть, после чего мертвеет и не годится ни для чего, кроме костра. То же самое происходит со смыслами, оторванными от Смысла и теряющими всякий смысл. Смысла, о котором и напоминают написанные, как гимны, «Анафоры» Амарсаны Улзытуева.

Бурят и буддист, он русский и европейский поэт в традиционном понимании этого титула. Национальный и наднациональный. То, что зачастую оборачивается искусственным и творчески бесплодным синкретизмом при попытке соединения разных религиозно-культурных традиций, для Амарсаны органично и потому животворно. Например, стихотворение «Семейские», где речь идет о старообрядцах, живущих бок о бок с бурятами, кончается так:

 

Остается, однако, одно, как сибирскому кедру в мороз загребущий,
Отстоять и молиться Ом Мани! и Да святится имя Твое.

 

Для Амарсаны такая форма славословия вполне естественна по причине его открытости как Востоку, так и Западу, как монгольским степям, так и России — целостному природно-культурному универсуму, «всеземле». И здесь уместно заметить, что кроме язычества и мировых религий существует «вечная религия» (она же — Традиция с большой буквы), примиряющая их все в плодотворном для каждой и дополняющем каждую синтезе. В Священном Писании она олицетворяется фигурой Салимского царя и первосвященника Мельхиседека, благословляющего Авраама, и это о ней говорит блаженный Августин как о «христианстве до Христа». Речь идет об изначальном, данном человеку свыше Знании, по-разному преломляющемся во всех религиозных доктринах и практиках, сосуществующих, если воспользоваться богословским термином, «неслитно и нераздельно» и выражаемом на языке поэзии. Что и делает Амарсана, славословящий Божий мир, как делал бы это самый первый поэт, который еще не язычник, не иудей, не христианин, не мусульманин и не буддист. И вместе с тем — все они сразу.

Он — дитя, в евангельском смысле. «Если не станете как дети, не войдете в Царство Небесное» — что это значит? Ключ к пониманию дает другая заповедь: «Будьте чисты как голуби и мудры как змии». Это не только открытость чудесному детства и юности, а сохранившая их зрелость и обретенная свобода, благословляющая все живое. Поэт ничему не учит — он поет. И это наилучшая из форм обучения для тех немногих, кто еще способен ему внимать.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru