Сергей
Соловьев. Адамов мост. — М.: Русский Гулливер, 2013.
Все-таки
самая плотная русская проза — от «Мертвых душ» до «Письмовника» — пишется за
границей. Дело, конечно, не в географии, а в размыкании кругозора, в расширении
взгляда на мир. Бахтин недаром писал о плодотворности многоязычия — именно на
этой почве, по мысли философа, созрел роман с его полифонией и способностью
художественно объять мир во всей пестроте его форм и смыслов. Это знает и
Сергей Соловьев, родившийся в Киеве, живущий в России, Германии, Индии.
Впервые роман был опубликован в
«Новом мире» (2008, № 4), уже тогда стал литературным событием, затем пять лет
продолжалась работа над текстом, и вот роман наконец вышел книгой в пятьсот
страниц. Разница между двумя редакциями принципиальна.
Адамов мост — это «капельный след
островков, ведущих к Цейлону» и определя-ющих маршрут соловьевского
повествования. Он и Она путешествуют по Индии, названия глав отмечают пункты
маршрута, но перемещение в пространстве здесь не цель, а средство: «Индия стоит
на одной ноге, а ладони сведены над головой, в Гималаях. В горле — огонь,
Бенарес. А мы к югу движемся, к тамилам, где земля красная, и солнце из вод
встает и в них же ложится. Туда и едем — к концу-началу».
Остерегаясь фабульной наивности
«записок путешественника», сюжет строится на свободном монтаже фрагментов — с
забеганием вперед и возвращением назад, свободными зарисовками и пространными
рассуждениями. Этот общий принцип (пост)модернистской прозы взят Соловьевым как
рабочий прием. Дело в другом: «Адамов мост» сделан из особого художественного
материала, а описанное в нем путешествие ведет куда угодно, но не в ожидаемом
направлении.
«Это был уже четвертый день пути к
Маноре. Судя по карте, движение к ней мы всякий раз начинали верно, в ее
сторону. Но потом, как-то исподволь, дорога выпрастывалась из направления и
уводила нас на сотни километров в глубь материка, вместо пути к океану, до
которого было всего-то рукой подать. Но эта рука-дорога все норовила куда-то за
спину завестись, то заламываясь, то пытаясь нашарить там что-то во тьме, и, не
найдя, возвращалась». Путешественники встречают на лесной тропе тигра, едут в
неведомую Манору, ночуют на душном вокзале, замирают на берегу океана — и
постоянно переживают радость открытия. Поэтому «индийский» слой романа
постоянно вызывает в памяти путевые записки Афанасия Никитина — в XXI веке, в
эпоху встроенных в смарт-фоны путеводителей, Соловьев транслирует то же чувство
изумления от красот новоот-крытой земли, что и путешественник XV века. И не
сразу понимаешь, что дороги, по которым герои движутся в глубь Индии, не
запутанны, а неисповедимы.
Если в журнальной версии речь шла
главным образом об индийском путешествии, то в окончательной редакции роман
распадается на две реальности. Первая связана с Индией, радостью, изумлением
перед иной культурой; вторая разворачивается в главах под названием «Барка» и
связана с утратой, болью, разрывом. В «индийской» реальности — он и она,
ожидание ребенка, чудо жизни; в «Барке» уже совсем другой рассказчик —
страдающий, искалеченный: «Может, меня и нет. Нет на свете. Кто мне сказал
обратное, что говорит об этом? Никто, ничто. Барка? Юлия? Мальчик? Все на белую
нитку. Барка ли это? <…> А меня что связывает с тем, кем себя помню?
Ничего, кроме этих воспоминаний. О которых даже сказать не могу, что они мои.
<…> Вот был мир, наполненный светом, и вдруг замигал, стал отслаиваться
от сетчатки. И уже ничего нет, только ты все идешь по степи, прижимая к груди
ребенка, а я лечу во тьме над землей, водой — зачем, куда… А потом — эта
комната, эта женщина, этот мальчик, этот я. И какая связь между ними, есть ли
она вообще?».
Действительно, связь между этими
реальностями то рвется, то восстанавливается, постоянно мерцает: «Помнишь, как
он говорил о мире, что, мол, наряду с существу-ющим, есть и такие его
состояния, о которых нельзя сказать, существует он или нет. <…> Между,
говорит. Слово такое. Ждать на меже. Мерцая. Как мир, как душа, как слово. Как
мы с тобой. Как все, что здесь происходит на этой барке. Между».
«Все, что здесь происходит» не
скроется от внимания рассказчика. Он обладает способностями к перевоплощению
реалий, мелочей, подробностей в слова, в историю. Роман не читается, а вот
именно переживается. Словом, есть много причин влюбиться в эту книгу — но есть
и причины, по которым можно отложить роман, не дочитав до конца. То, что одни
сочтут за безусловные достоинства, другим покажется очевидными недостатками.
Тексты такого рода изощренны, густы, стилистически разнообразны — но в словаре
многих читателей эти качества обозначаются как риторичность, пафосность со
знаком минус. Если вы считаете синтез прозы и поэзии изобретением от лукавого и
предпочитаете четко проводить между ними границу — не читайте «Адамов мост»,
это не ваш нарратив. Если вы сторонник жанровой определенности — это тоже не
ваша книга: один из рецензентов увидел в этом тексте, помимо «всех
приличествующих роману признаков», и травелог, и стихотворение, и миф, и
письмо, и эти составляющие не противоречат друг другу, а составляют цельное
высказывание*. Словом, это
«большая книга» — но не комфортное чтение.
И Михаила Шишкина, и Александра
Гольдштейна упрекали в стилистической усложненности и языковой самоценности их
произведений. «Адамов мост» также переливается самыми разными стилистическими
гранями, но это не роман «про слова», не «литература для литературы». Помните
китайского мудреца, мечтавшего найти забывшего про слова человека и с ним
поговорить? Вот и здесь: чтобы донырнуть до глубинных смыслов, надо преодолеть
стилистическую вязь. Герой «Адамова моста» — писатель! — прямо заявляет: «Есть
места, куда слова не должны ходить. Но ходят. Люди их гонят, не от хорошей
жизни. Бог, сны, смерть, близость. Еще? Жизнь, то есть настоящее время. В
прошлом, будущем они еще что-то кроят, удерживают. А в настоящем их нет. Или
нет настоящего, когда они входят в него, уже нет. Не много может быть сказано,
и должно быть не много. Противно природе слова». Значима не красота фразы, а
то, что помогает связывать слова, ведь, как сказано в первой, журнальной
редакции романа, «если вычесть из человека весь этот свет, это сердцекруженье
родства, что останется? Червь, книги...».
Во многом «Адамов мост» — история
про то, «что останется», что связывает людей — и как рвутся эти связи. Что на
самом деле произошло в жизни героев, вы начнете понимать к концу этой очень
длинной истории — или не начнете: слишком богата система лейтмотивов, слишком
сложна символика романа. Но сложна и богата так, как сама жизнь, ни в одну
книгу не вмещаемая.
Одни сочтут «Адамов мост»
герметичным романом: он как будто не для стороннего читателя, излагаемая
рассказчиком история не к нам обращена (адресат — возлюбленная, и только она),
слишком сокровенна, держится на сотнях деталей, понятных лишь двоим. Герои
романа движутся по одним им известному маршруту — но читатель нередко
оказывается дезориентирован. Другие заметят: «Текст был бы вполне герметичен по
насыщенности персональными, лишь крайне узкому кругу известными значениями,
когда бы не был так очевидно-понятен: эмоционально, экзистенциально,
ритмически»** — и это тоже
справедливо: роман этот — о чужой жизни, но он нам не чужой. «Адамов мост» —
роман-путаница, сад расходящихся тропок, стрелка читательского компаса здесь
постоянно «гуляет». В 2008-м роман читался как история о подлинном счастье, о
переживании чуда; спустя пять лет тропы героев-путешественников разветвились,
размножились, роман приобрел новое, трагическое, измерение. Можно допустить,
что читатели, знакомые с первой редакцией и обратившиеся к новому изданию,
будут несколько озадачены. Оказывается, все это время «индийская» история жила,
росла и развивалась по своим внутренним законам.
Конечно, это история о расставании
— но вместе с тем и точка сборки; очень интимная, не для наблюдателей, история
любви — и в то же время общечеловеческое, универсальное повествование. Потому и
названа — Адамов мост: именно по этим отмелям изгнанный из рая первый
человек, направляясь к Еве, перешел со Шри-Ланки на континент.
