«Простой и ясный взгляд» на Соловки

Захар Прилепин. Обитель. — М.: АСТ, 2014.

 

В предисловии к роману Захар Прилепин убедительно изложил, почему написал этот роман и о чем он. Прадед писателя, в память которого он взял себе имя, сидел
когда-то на Соловках. Молодой деревенский парень Захар мелькнет пару раз на страницах романа, чтобы в решающий момент оказаться рядом с главным героем и остаться жить вместо него. Постепенное сближение с памятью прадеда, узнавание в себе его черт позволило Прилепину накрепко увязать свою семейную историю с Соловецким лагерем 20-х годов. Этот еще догулаговский период особенно интересует Прилепина. Последующее время, ГУЛАГ пока прочно окрашены в сознании большинства людей в абсолютно черный цвет. Соловки 20-х годов, по мнению Прилепина, — это совсем другое дело. Он пытается рассказать не столько об ужасах лагерной жизни, сколько о состоянии простого человека, попавшего не под волну репрессий, а севшего за дело, и о том, как он воспринимает Соловки — то как место наказания, то как лабораторию по созданию «нового человека», то как метафорически выраженную философию истории России.

Тема нутряного родства и с теми людьми, и с эпохой очень важна для Прилепина. Это чувство, иррациональное, а потому подлинное (интеллектуальному ни писатель, ни его герой не доверяют: «бесполезность отвлеченных мыслей»), диктует писателю «объективное» осмысление соловецкой истории. Рассказ о человеке на грани смерти, об ужасах, жестокостях, несправедливостях как главном содержании лагеря — это все уже было. Время, когда воспоминания о лагерях хлынули на страницы журналов, писатель называет «эпохой разоблачений и покаянного юродства». Это знание, по его мнению, только разделило народ, показав, с одной стороны, и бессмысленную жестокость власти по отношению к народу, и принятие народом этой жестокости, а с другой — оправдывая ее исторической необходимостью. Теперь, видимо, пришло время сказать другую правду, способную объединить эти точки зрения, подняться на другой уровень осмысления соловецкой истории.

Все в «Обители» — начальник, охранники, вольнонаемные, заключенные — образуют странную общность людей, буквально скованных одной цепью, равно находящихся в шаге от смерти — это уравнивает их, придает одинаковый трагизм их судьбам. Перечисляя тех, с кем дед был в лагере, начиная с Эйхманиса, начальника лагеря, Прилепин говорит: «Они воспринимались мной почти как родня, хоть и нехорошая порой, но родня». И, следуя традиции деда, который уважительно называл Эйхманиса «Федор Иванович» и «относился к нему с чувством трудного уважения», задается вопросом: «Я иногда пытаюсь представить себе, как убили этого красивого и неглупого человека — основателя концлагерей в Советской России».

Писатель хочет подняться на такой уровень правды, где смерть чекиста, «основателя концлагерей в России», уравнивается со смертью тех, кого он убивал, и осмыслить эту правду с метафизических высот. Но удержаться на такой художественной и нравственной высоте Прилепину, естественно, не удалось. Для этого все же нужен другой опыт — и религиозный, и философский, и литературный, и человеческий.

В основе сюжета — судьба Артема Горяинова, заключенного, простого человека, о котором долгое время не понятно, почему он оказался в заключении. Но так как читателя не удивить тем, что на Соловках можно оказаться ни за что, вопросов поначалу и не возникает. Хотя ни характер героя, ни его речь, ни отношение к жизни не дают даже намека на его прежнюю долагерную жизнь. Но это долгое умалчивание ничем с художественной точки зрения не оправдано, как не оправдана вообще непроясненность этого персонажа. В какие-то моменты он — явный выразитель авторской точки зрения, в какие-то — просто глаза и уши: он нужен, чтобы кто-то слушал монологи персонажей, способных к рассуждению; к концу он становится неприятен автору.

Сюжет движется от эпизода к эпизоду без особой мотивировки. Артем оказывается то на тяжелой работе по пояс в воде, то в бараке, то в больнице, то среди спортсменов, то в театре, то в зверопитомнике, то в карцере на Секирной горе, то в бурном море — при попытке побега. То его приближает к себе всесильный Эйхманис, обдавая непреодолимым для простого человека обаянием власти и силы, то у Артема, лишенного всякого содержания, кроме желания выжить, завязывается нечто вроде романа с Галей, любовницей самого Эйхманиса. И все это — без всяких психологических обоснований. Все эти эпизоды — не движение по кругам ада, а, скорее, нехитрый композиционный прием, как в авантюрном романе, чтобы полнее показать жизнь в лагере, как она видится Прилепину, поместить героя в разные обстоятельства, столкнув с как можно большим числом персонажей.

Зачем-то автору понадобилось сделать героя москвичом, закончившим гимназию. Он нелепо характеризует себя: «москвич, повеса, читатель книжек». Но даже намека на образование у него нет. Когда они с Галей оказываются в море, Артем говорит, что карты он читать не умеет, а компас видел два раза в жизни. Речь его напоминает говорок человека с городских окраин — и сознание такое же. Гимназические московские мальчики Прилепину как-то не удаются. Это, конечно, все тот же Санькя, только в новых условиях.

Однако это непопадание в образ не лишено, тем не менее, смысла. Артем — очень важный герой в картине мира Прилепина. Он, как лакмусовая бумажка, проверяет на истинность многие вещи, которые как раз и стоят за «гимназией» и «Москвой», и эти вещи перед лицом «нутряной» правды проверки не выдерживают. «Артем все думал и думал об этом, стараясь, чтобы его мысль двигалась по простой и прямой линии, потому что он сам прекрасно понимал, что, начни обо всем размышлять чуть глубже и серьезнее, — сразу выяснится, что в голове у него полная блажь, наивная и никчемная».

Вот этот-то человек с мыслью, движущейся «по простой и прямой линии», выбран Прилепиным в герои именно потому, что он находится вне какого бы то ни было исторического и нравственного опыта. Он не чувствует никаких императивов, кроме самых естественных, не задает вопросов и принимает жизнь такой, какой она предстает перед ним. И вот перед глазами такого «естественного человека», свободного от всякой идеологии, сомнений, и не потому, что б он был в чем-то убежден, а просто потому, что сомнения ему чужды, — разворачивается соловецкая эпопея, адресованная, в сущности, такому же читателю, для которого опыт Солженицына, Лихачева или Шаламова ничего не значит. Не в силу какого-то продуманного несогласия, а просто не значит — и все, как-то прошел мимо, не коснулся.

«Простое и ясное» сознание Артема принимает слова Галины о том, как «Федор» «распустил тут всех», «как разрешил гражданские браки», а все «расписывают свои крест-ные муки на Соловках, Соловками детей пугают. Зато местные чекисты на Федора каждую неделю доносы пишут». И Артем действительно видит, как ученый Осип Троянский, с которым он живет в одной комнате, ждет мать, и она к нему приезжает и готовит им борщи. В театре дают спектакль, где играют профессиональные актеры в хороших декорациях; выпускается поэтический альманах; перед соревнованиями спортсменов хорошо кормят, да и для других работают продуктовые палатки, где можно купить даже водку, — не всем, правда, но можно же.

И Эйхманиса Артем воспринимает как преобразователя жизни и природы. Когда пьяный чекист, разоткровенничавшись за столом, куда пригласили и Артема, говорит о том, как устроена соловецкая «пирамида», Артему это кажется логичным и разумным: «…сверху мы, чекисты. Затем каэры. Затем бывшие священнослужители, попы и монахи. В самом низу — уголовный элемент — основная рабочая сила. Это наш пролетариат». Новый герой, будучи зван к столу с всесильным злодеем, не лишенным обаяния, и соглашается разделить трапезу, и с восторгом ловит слова Эйхманиса, которого с радостью готов принять за «вожатого».

В романе есть несколько сквозных персонажей, с которыми сталкивается главный герой в разных ситуациях. Эти герои, как всегда у Прилепина, с готовностью, развернуто и не однажды высказывают свою точку зрения в монологах, годных для публицистических статей в современных газетах противоположных направлений. Прилепин и композиционно подбирает такие ситуации, где герои могут обмениваться пространными высказываниями. То у них прогулки по лесу — правда, это сбор ягод по нормативам, но поговорить можно; то «афинские вечера» (досуг!), то пространные речи пьяного Эйхманиса за одним столом с заключенными, то пауза в любовных утехах. Звучат эти монологи всегда декларативно. Герои произносят их, как на театре эпохи классицизма, фронтально развернувшись к читателю, — не слушая друг друга, а просто высказывая свою точку зрения.

Один из таких сквозных героев — владычка Иоанн («обновленец», о чем упоминается в романе, но эта деталь не имеет практически никакого значения) — в самом начале романа задает своеобразные оси координат в исторических построениях «Обители». «Адовы силы и советская власть — не всегда одно и то же. ... В жизни при власти Советов не может быть зла, если не потребуется отказ от веры. Ты обязан защищать святую Русь — оттого, что Русь никуда не делась: вот она лежит перед нами и греется нашей слабой заботой. Лишь бы не забыть нам самое слово: русский, а все иное — земная суета. … Есть начальник лагеря, есть начальник страны, а есть начальник жизни — и у каждого своя работа и своя нелегкая задача. Начальник лагеря может и не знать про начальника жизни, … — зато начальник жизни помнит про всех, и про нас с вами тоже. Не ропщите, терпите до конца — безропотным перенесением скорбей мы идем в объятия начальнику жизни, его ласка будет несравненно чище и светлее всех земных благ, таких скороспелых, таких нелепых».

«Простая» картина соловецкого мира, четко нарисованная Эйхманисом, вполне соответствует той вертикали власти, о которой говорил владычка Иоанн. Соловки и были реализацией этой вертикали. Противоречий ни для Артема, ни для автора нет. И вопросов нет. И более чем уязвимое в нравственном отношении построение владычки Иоанна подействовало на неверующего Артема, как и должно было: «не открывшейся веской правдой, а самой словесной вязью».

Такое видение свободно от сложностей, частностей, проклятых вопросов. Епископы, священники, монахи не заняты на тяжелых работах — все больше сторожат. И это воспринимается и Артемом, и «Федором» как жест гуманности. Но Артему даже в голову не приходит, ПОЧЕМУ «священнослужители, попы, монахи» оказались в заключении. Ну, оказались и оказались. Галина расписывает неблагодарность левых эсеров, которым «Федор» поначалу устроил чуть ли не санаторий. Но, как только начали «закручивать гайки», подняли бунт, а сами даже дров себе наколоть не могли — все для них уголовники делали. И Артем, конечно, глотает эту убедительную речь Галины, даже не задумываясь, ПОЧЕМУ на Соловках оказались недавние союзники большевиков. В том, что власть может лишить свободы за убеждения, Артему и Галине не видится ничего особенного.

То, что автор подает как попытку переосмысления истории Соловков, явило не новый взгляд на историю, не развитие экзистенциальных идей о вине каждого перед каждым, а восстановление чекистски-советского взгляда, теперь воздвигаемого на актуальной триаде «начальник лагеря — начальник страны — начальник жизни» и предлага-емое той части современного общества, которая жаждет «простого и ясного взгляда».

Громоздкая и тяжеловесная конструкция романа держится на нескольких основаниях, плохо вписываемых в художественную ткань произведения, выпирающих именно в силу своей сделанности, нарочитости, тенденциозности. Утяжеляется эта конструкция еще и послесловием, и приложением с дневниками Галины, и примечаниями, где рассказывается, что стало с прототипами романа. И все это должно вроде придать повествованию ощущение документальности, но выглядят все эти довески — как неумение справиться с материалом, который не уложился в сюжет.

Одним из ключевых эпизодов стала сцена общей исповеди в карцере, на Секирной горе. Заключенные, обреченные на смерть, ранее и не помышлявшие о покаянии, возжаждали последней исповеди. Эпизод, написанный экзальтированно, но очевидно сделанный, искусственный, как искусственно выглядит и общая исповедь в ледяной церкви накануне смерти, которую священники проводят заученно, по требникам, как в «мирное время», призывая каяться в неисполнении обетов, в самооправдании, в нерадении к молитве и проч. И каким диссонансом этим вековым нормам, по которым привычно каялись предыдущие поколения, звучат покаянные выкрики заключенных: «Задушил ребенка! Помилуй! Всеблагой!», «Расстрелял жидка!», «человечину ел». «Многие уже не в состоянии были выговорить “каюсь” и вскрикивали по-птичьи, иные взмыкивали, другие будто блеяли». И здесь речь идет не о противоречии между зафиксированным перечнем грехов и ужасающей реальностью, не о несовпадении церковного духовного градуса и реального кровавого покаяния, которое заливает ледяную церковь, а о писатель-ском взгляде на это, когда содержанием исповеди становится однократное выкрикивание-выбрасывание из себя мучительной тяжести греха. И в этом для Прилепина открывается смысл русской религиозности: раз в жизни, но вывернуться наизнанку.

Это страшное покаяние должно было бы стать тем контрапунктом романа, в котором заключается самая сокровенная мысль автора: невиновных нет. Те, кто оказался в карцере и на Соловках вообще, отвечают за других, за весь народ, который ничем не лучше, — просто пока до них не дошло дело. Но эта сцена повисает в воздухе, эта тема не развивается. Главный герой вскоре счастливо и случайно покидает Секирку, и тема покаяния исчезает сама собой. Она скорее нужна была в модели мира и русской истории, которую строит писатель.

В романе вообще много искусственного, вызванного, скорее, не столько художественными просчетами автора, сколько его тенденциозностью, желанием противопоставить свое изображение Соловков тому, как раньше изображался лагерь. И в первую очередь это относится к переосмыслению образа начальника лагеря, который не только не выглядит во-площением зла, а скорее воспринимается как фигура трагическая, «обреченная виселице», как говорил Пушкин. Он другой во всем: от внешнего облика до желания сделать из Соловков лабораторию по созданию «нового человека». Он подтянут, моложав, авантюрен, внутренне свободен, любвеобилен, широк душой: не раз сокращал срок своим любовницам, невероятным образом женился на дочери заключенного. «Красивый и неглупый человек» знал по-французски. Одним словом, такой может создать «новый мир».

С французского диалога и начинается роман (репликами покороче, чем в «Войне и мире», конечно), но посыл весьма значим: неожиданное начало должно разрушить все стереотипы, какие до сих пор создавали в нашем восприятии образ лагеря. Ответ заключенного, хоть и еще более искусствен, но не менее концептуален: «Монахи тут, помните, как говорили: «В труде спасаемся!». В первых же предложениях — вся концепция романа: и культурологический дискурс, демонстрирующий желание автора вписать свое произведение в корпус классики, и другое отношение к заключению самих каторжников: спасаемся.

Сопоставление монастырской аскезы, тяжкого монастырского труда — не духовного делания, а именно физического труда (будто труд и был целью и содержанием монастыря) и тяжелой жизни как таковой — с лагерным трудом, лагерной жизнью — встречается постоянно. Трудники в монастыре и спали еще меньше, чем лагерники, и наказание монастырское было едва ли не тяжелее карцера, при этом, правда, опускается, что приход в монастырь, хоть монахом, хоть трудником, — был делом личного выбора человека, но само понятие личного выбора не близко автору, поэтому ему ближе рассуждения о принуждении и подчинении как основе русской жизни.

Прилепину видится в соловецкой лаборатории не страшное и неизбежное следствие большевистской революции, а закономерность русской истории, которая равна себе и замкнута в себе, как соловецкий валун, — ни расколоть, ни забраться внутрь, как говорит Эйхманис.

Эти историософские рассуждения очень занимают Прилепина. История и Россия как-то мистически совпадают. Совпадение это основано на том, что «Россия — приход Христа». Так понимает Россию отец Зиновий, маниакально выпрашивающий еду у за-ключенных, будто совсем помешавшийся от голода, но сохранивший твердость в вере. А в этой парадигме всякое рассуждение об исторических ошибках, ответственности народа за происходящее или нравственном выборе человека становится ненужным. Все можно объяснить мистическим ходом истории. И при таком отношении к истории плюсы и минусы, добро и зло, цель и средства, положительные герои и отрицательные — как-то сдвигаются с места и не просто свободно дрейфуют на просторах авторского видения, а движутся в точном направлении: к переосмыслению и истории лагерей, и того взгляда, который сформировал отношение к лагерю как абсолютному злу.

Прилепин настаивает, что все было не так плохо, особенно в 20-е годы. Артем смотрит на высаженные розы вдоль дорожек, посыпанных песком, и представляет себе, как заключенные, которые этим занимались, вернувшись, все равно будут говорить: «О, проклятое большевистское иго!». Другой заключенный, из бывших, участник «афинских вечеров», скажет, что бороться с большевиками бессмысленно, так как и так их всех скоро заменят на «наших». Вот и на Соловках епископы и архиепископы сторожат большевист-ское и лагерное имущество, офицеры и каэры работают не на общих работах, а инженерами, телеграфистами, начальниками производств, на электростанции, в типографии… И Эйхманис, разоткровенничавшись перед Артемом, — будто именно перед ним, случайным человеком, почему-то расположившим к себе всесильного начальника, было важно выложить свое представление о Соловках, — говорит, что священники и каэры живут в кельях, а заключенные чекисты — в общей казарме. И дальше, как в проспекте-путеводителе, перечисляет все свои достижения: производства, мастерские, радиостанцию, театр, «два театра. Оркестр, даже два оркестра. И две газеты. И журнал. А еще у нас больница, аптека, три ларька…». Похоже, что строительство новой жизни шло на Соловках опережающими темпами — обычной жизни просто не угнаться за такими!

И эти рассуждения возникнут в романе не раз — и всегда с немудрящей посылкой: а ведь скажут… А на самом деле… Странное единодушие заключенных, людей с разным опытом и уровнем осмысления, начальника лагеря, вольнонаемной Галины — в повторении одной и той же мысли. Едва ли это просчет автора, который без учета специфики персонажей наделил каждого из них одной и той же мыслью. Скорее, писателю в этой мысли привиделась правда, одна на всех, а в том, что об этом говорят такие разные люди, — ее подтверждение.

И 20-е годы, и Соловки, все эти каэры, эсеры, епископы, чекисты — все это в романе только условность. Язык то чрезмерно цветист и аляповат, то сплошные штампы, унылые синтаксические конструкции, даже грамматические ошибки. Правда, уголовники, а также чайки — голодные, наглые, враждебные заключенным, — получились убедительными. С фактами Прилепин обращается весьма вольно, в чем легко убедиться, если прочитать воспоминания сидельцев. Но их и Прилепин читал, отход от них сознателен и нужен автору. Особенно показательна история с приказом профилактически разобрать самолет, чтобы его нельзя было отправить на поиски беглецов. В реальности механика расстреляли на месте, прямо среди деталей, а в романе Галина все так ловко устроила: состряпала приказ о переборке мотора — и побег, за который заплатил жизнью механик, превратился в элемент авантюрного романа.

Конечно, в любом художественном повествовании есть сознательный отход от фактов, но писатель из этого делает концепцию: факты — еще не вся правда, «истина — то, что помнится». Кстати, тут примечательна эта пассивная конструкция, исключающая оценку: само по себе помнится.

Роман весь обращен к сегодняшнему дню, в нем автор отвечает на сегодняшние вопросы и предлагает свою трактовку событий, возвращаясь в некую точку бифуркации: тогда, на Соловках, Эйхманису могло удаться то, что не удалось в стране. Эти люди, оказавшиеся в обители, могли принять эту исключающую сомнения пирамиду, основанную на триаде власти, стать ее частью. Это желание осознать себя частью чего-то великого, трудного, требующего постоянных жертв, самозабвения, постоянного отречения от себя, желание простых ответов на сложные вопросы, понятные современному сознанию объяснения трагических периодов истории — сегодняшнее желание. Прилепин предлагает свои объяснения, звучащие очень современно, но сопротивление материала, и исторического, и художественного, так сильно, что он, конечно, победил писателя.

В предисловии Прилепин рассказывает семейное предание про тулуп, который не могли износить семь поколений, а когда прадед умер, «тулуп выбросили — чего бы я тут ни плел, а он был старье старьем и пах ужасно». Этот роман — старательная и честная попытка спасти тулуп, слегка подновив и набросав на него горы нафталина.