Об авторе | Григорий Михайлович Кружков родился в 1945
году в Москве. По образованию физик. Поэт, переводчик, эссеист, многолетний
исследователь зарубежной поэзии. Лауреат нескольких литературных премий, в том
числе Государственной премии РФ (2003). Предыдущие публикации в «Знамени» — №
3, 2011; № 5, 2012. Живёт в Москве.
Батюшков
Не вышел ростом, ни дородством
важным,
на службе и в науках не успел;
зачем же гласом влажным и протяжным
он Гальциону мне воспел
и, море зла увидя, содрогнулся?
Не я — к тебе, но ты ко мне вернулся —
сказать, что море зла безбрежное кругом,
что век наш — краткий миг,
что мир наш — скорбный дом…
…Чтоб я тебе поверил — и проснулся.
Дервиш
Разорвать пищевую цепочку
и уйти в одиночку туда,
где любовь превращается в точку —
удаляющуюся, как звезда.
Превращается в божью коровку,
улетевшую за калачом
в те края, где больной на головку
ходит старый с мешком за плечом.
Ты не жди от неё возвращенья,
возмещенья дырявых корыт,
ибо чёрного неба вращенье
возвращенья тебе не сулит.
И его за подол не удержишь
в тот последний, решительный раз —
если вдруг закружится, как дервиш,
и взовьётся, и канет из глаз.
Трубач и стеклодув
(На мелодию Б. Окуджавы)
Трубач и Стеклодув,
Любезные
собратья,
Позеленеет медь
И выгорит
зола —
И всё же в мире нет
Заманчивей
занятья,
Чем ваши оба-два
Опальных
ремесла.
А было — зов трубы
Манил в иные
дали,
Расцвеченный фонарь,
Как радуга,
сиял;
Вы были хороши
И щёки
надували,
И, подражая вам,
Я щёки
надувал.
Куда девалось то,
Что было, да
уплыло,
Что вновь хотело быть,
Да больше не
смогло?
Иль воздух вышел весь,
Дыханья не
хватило,
Забила горло гарь
И бронхи
обожгло?
Окалина и дым,
И серые
руины.
Но знаю — под конец,
Когда утихнет
плач,
Я вас увижу вновь
По двум краям
картины,
Мой первый Стеклодув,
Последний мой
Трубач!
Чёрные птицы
(Парижское)
Ворон, где
б нам пообедать…
Вот они летают — Карл и Клара —
Над зелёною тоскою сквера,
Над истоптанной травой бульвара,
Над больными строчками Бодлера.
Вот они, черны как головешки,
Скачут, душу дьяволу запродав,
И утробы насыщают в спешке
Крошками туристских бутербродов.
Вольно же вам было, гордым
Вранам,
Изменить высокому гнездовью —
Лунным скалам, дебрям и полянам,
Латам и щитам, червлённым кровью.
Иль забыли старые баллады?
Или вам теперь другое снится?
Иль на белом мраморе Паллады
Вам не каркается, не сидится?
На закате вновь замашут крылья
И потянется к ночлегу стая…
Но куда? Там, где была Бастилья,
Там теперь проплешина пустая.
Ни резни, ни битв, ни революций,
Вместо гильотины — рынок вшивый…
И к мосту Менял они метнутся,
Но и там не пахнет им поживой;
И, поэта логово проведав,
Прочь умчатся, не стяжав трофея, —
Обнесённые на пире дедов,
Поминая ночь Варфоломея.
Миф о Сатурне
Я выпил рвотное —
и изрыгнул
обратно
Своих проглоченных детей.
Своих детей?
Но среди них был камень
Величиной с младенца.
Вот загадка!..
Я камень породил?
Во мне есть что-то
Такое же глухое и слепое,
Чего я сам не ведаю в себе,
Но семя ведает?
О Рея, Рея!
Какой напиток ты мне поднесла?
Каких чудовищ ты освободила?
Что значит камень сей?
Иль это просто
Метафора потомства?
Точный образ
Любви отцовской? —
Дай привыкнуть к мысли,
Дай разобраться…
Всё смешалось
В какой-то ком…
И до сих пор тошнит.
Пророк
Не златоуст и не оракул —
Зато на лестнице порой,
Где слушателей кот наплакал,
Он и оратор и герой.
Гремят щербатые ступеньки,
По этажам несётся гул…
Через потерянные деньги,
Не глядя, он перешагнул —
И вышел в ночь. Огни потухли,
Охоложённый воздух пуст.
Но пышут пламенные угли
И наземь сыплются из уст!
Он говорит теперь не с ними,
Уснувшими, как кирпичи, —
А с вопиющими в пустыне
И с бодрствующими в ночи.
С испугу вздрагивают стены,
Но он не может замолчать:
Как будто ток запечатленный
Сломал великую печать!
Глазами яростно блистая,
Проходит он под фонарём…
И тень его то вырастает,
То съёживается, как гном.
* * *
На московском фестивале
Был поэтов полон зал.
Про валютных проституток
Австралиец рассказал.
Африканец — про лентяев,
Петербуржец — про себя,
Лучше всех — про Левитана
Из Ирландии посол.
Бунимович вёл собранье
И шутил совсем умно.
Напоследок от евреев
Из Израиля поэт
Высказал стихотворенье,
А потом его же спел.
Ничего, сказал водитель,
До фуршета доживём.
Много, много раз хотелось
Уши пальцами заткнуть,
Но ведь мы не обезьянки,
Нас, пожалуй, не поймут.
Улыбался только классик,
Сидя во втором ряду.
Вот ведь счастье человеку —
Вовремя, мудрец, оглох.
Frisson nouveau
Ремонт над головой
грохочет три недели,
там заменить полы
давно уже хотели.
Так не пора ль и мне
сменить былые трели?
Нет, поздно: новый звук
оставим новой дрели.
Боюсь, грядут в верхах
большие передряги;
внизу готовы к ним
и шьют иные флаги;
дождь или новый вождь —
достанет мне отваги
чернильную слезу
размазать по бумаге.
Человек
(Пейзаж с висящим
бананом)
Табуретку он ставил на
табуретку,
но смотрел не на звёзды — а на ту ветку…
Строил — камень на камень,
кирпич на кирпич —
вавилонскую башню, пытаясь достичь…
Но чем выше, тем больше её
амплитуда,
и тем дольше лететь по кратчайшей оттуда
(удивляясь простору) до самой земли…
А из облака пальчик грозит: — Не
шали!
Но блажен, кто на той побывал верхотуре
и в свободном полёте бренчал на бандуре.
«Intercity»
Туман
в запотевшем
стекле
Ребёнок
протирает его
ладошкой
и смотрит
в туман
за окном
Театр
Лорки
1. Они читали по ролям неоконченную
пьесу Лорки
в жаркий июльский день на открытой террасе
тургеневской библиотеки, надев
ради чтенья
некрасивые большие очки. А прямо за ними —
прямо за ними двое южных рабочих,
один в тельняшке, другой обнажённый по пояс,
монтировали на стене леса для ремонта дома.
2. Они скользили по этой
конструкции театральной,
подтягиваясь на руках, балансируя и передавая
крепёжные снасти (без слов понимая друг друга),
закручивая гайки и не обращая вниманья —
ровно никакого вниманья на зрителей, заворожённо
следящих за ними, одновременно внимая —
внимая тому, что читала прекрасная пара.
3. Они читали по ролям пьесу о
любви, и, быть может,
была она чуть-чуть пересахаренной или даже
кукольной (так могло показаться), — когда бы не эта
рискованная акробатика на заднем плане,
да не эти чтецы, да не мейерхольд гениальный,
сочинивший это волшебное действо.
* * *
Я зонтик у тебя забыл в
прихожей.
В тот вечер ты была такой пригожей,
Что я забыл, зачем к тебе явился,
До ночи просидел, впотьмах простился.
Я знал тебя сто лет — женою друга,
Больной, смешной, приехавшею с юга;
Но никогда ты не была, пожалуй,
Такой спокойной и такой усталой.
Такой усталой и такой пригожей,
Что я свой зонтик позабыл в прихожей
И вспомнил лишь на следующий вечер,
Который просидел, конечно, дома…
…Хочу за зонтиком своим заехать;
Но в ясную погоду он не нужен,
А в дождь попробуй выбраться из дома
Без зонтика…
Строфы
Алексею
Пурину
Из когтистой лапы
Книжку уронил
После пятой граппы
Сторож кампонилл.
Компанейский
Лёва
Помнит до сих пор
Коли Гумилёва
Русский
разговор.
В рокотливом строе
Петербургских строф
Слышит он родное
И рыдать готов...
И поэта чарка
Тоже не пуста
Близ коней Сан-Марко,
В баре у
моста.
Соглядатай рая,
Вечности шпион,
От питья, как свая,
Только крепче он.
И идёт,
хохочет
И о парапет
Грозно когти точит,
Как учил
поэт.
