Алексей Герман. Трудно быть богом. — Ленфильм, 2013.
Когда
бог, спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в грязи.
Аркадий и Борис Стругацкие,
«Трудно быть богом».
Последний фильм Алексея Германа лишь с
большой долей условности можно назвать экранизацией научно-фантастической
повести братьев Стругацких: «Труд но быть богом» Стругацких и «Трудно
быть богом» Германа — два принципиально различных, хотя и сюжетно связанных
текста. Неслучайно фильм должен был выйти под другим названием — либо
«История...», либо «Хроника арканарской резни». За
более чем десять лет работы над картиной режиссер полностью переосмыслил и переписал
первоисточник, заново поставив вопросы о природе человека и устройстве
человеческого общества. По словам исполнителя главной роли Леонида Ярмольника,
«Герман всю жизнь снимал все свои фильмы про одно и то же: про людей, про то,
почему они так живут, почему они рвут друг друга на части и почему так важно, у
кого есть деньги и власть...»1
Время действия в фильме в сравнении
с повестью «отодвинуто» из условного высокого средневековья с проблесками
зарождающегося Ренессанса в «темные века», в страну, «накрытую одеялом
комариных туч, раздираемую оврагами, затопляемую болотами, пораженную
лихорадками, морами и зловонным насморком».
Часть экранного времени зритель
смотрит на происходящее через объектив скрытой камеры, установленной в налобном
украшении дона Руматы (Леонид Ярмольник), оказываясь,
таким образом, в роли «наблюдателя» с Земли, сотрудника «Института
экспериментальной истории», фактически, «коллегой» персонажа. Эта специфическая
точка обзора — отстраненная и в то же время делающая зрителя непосредственным
участником событий, — единственное, что оставляет режиссер от жанра научной
фантастики. «Это не Земля, это другая планета. Такая же, как Земля...» Арканар Германа — это именно Земля; забитые, серые,
физически и душевно изувеченные его жители — люди. В отличие от текста повести,
полного философских отступлений и оценочных суждений, текст Германа предельно
лаконичен и лишен каких бы то ни было авторских оценок: из двухсотстраничной
книги в трехчасовом фильме осталось всего несколько связных фраз; камера равнодушно фиксирует события, не выделяя более или менее
значимых для развития сюжета моментов, бесстрастно документирует страдания
уродливого, разлагающегося коллективного тела: предельная сгущенность кадра,
теснота, почти полное отсутствие воздуха напоминает о картинах Иеронима Босха и
о сложном модернистском киноязыке предыдущего фильма Германа («Хрусталев,
машину!»), в котором использован аналогичный прием уплотнения кадра, насыщения
его массой деталей, превращения в многоплановое живописное полотно.
Человечество в изображении Германа предстает гигантским больным животным,
ничего не понимающим, в тупом отчаянии раздирающим собственные язвы в надежде
унять боль, похожим на мифического зверя Пэха из
повести, который в муках, изрыгая черный яд, рождает своего потомка и издыхает.
Этот умирающий в процессе порождения самого себя зверь в фильме не упоминается,
но его образ представляется одним из ключевых для понимания
происходящего на экране.
«...все
они почти без исключений были еще не людьми в современном смысле слова, а
заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат
когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека». В
фильме Германа нет и намека на будущего «гордого и свободного» человека: кинообразы соответствуют своим прототипам лишь именами (в
одном случае режиссер изменяет даже слишком «земное» имя героини: возлюбленную
дона Руматы Киру зовут в фильме Ари),
и будущие «свободные и гордые» люди выглядят такими же серыми, подчеркнуто
телесными, грязными, неспособными к связной речи, как основная масса арканарцев. Арата Горбатый (Валентин Голубенко),
благородный предводитель крестьянского бунта в повести, становится гораздо
менее привлекательным, но при этом — гораздо более правдоподобным грабителем и
убийцей, ищущим лишь способ захватить власть в Арканаре;
барон Пампа (Юрий Цурило) — практически сэр Джон
Фальстаф у Стругацких, в фильме превращается в обаятельного, но жестокого и
опасного в своем невежестве человека, сдающего в руки властей лекаря Будаха (Евгений Герчаков) и
объясняющего свой поступок только тем, что у лекаря «какое-то собачье имя». Сам
Будах, специалист по ядолечению,
друг и собеседник дона Руматы, также далек от своего
благообразного литературного предшественника: Алексей Герман создает
произведение реалистическое, в котором каждый персонаж во всем — дитя своего
жестокого века: «не фантастика, а самая обыденная, самая заскорузлая, самая
привычная реальность»2.
Фильм очевидно полемизирует с «Андреем Рублевым» Тарковского: если
у Тарков-ского ад находит оправдание в высоком искусстве, то у Германа
оправдания аду практически нет: робкие ростки искусства и науки безжалостно
уничтожаются; художники, которые «создают из глины и камня вторую природу для
украшения жизни не знающего красоты народа», оказываются этому народу не нужны,
ученых-«грамотеев» топят в нужниках, вешают и обливают
помоями с рыбьей чешуей — чтобы птицы с болот слетались на ее блеск и
выклевывали «врагам государства» глаза (впрочем, в темных загаженных коридорах
королевского дворца вдруг обнаруживается изображенная неизвестным мастером
Мадонна с младенцем в духе Лукаса Кранаха Старшего).
Парадоксальным образом этот жуткий,
истекающий кровью и нечистотами, зловонный мир с его уродливыми обитателями
вызывает у центрального персонажа — ученого с Земли Антона / дона Руматы Эсторского — сострадание в
противовес чувствам его литературного прототипа, который уже в начале повести
про себя называет арканарцев «просто жрущей и
размножающейся протоплазмой», «колонией простейших». Дон Румата
в исполнении Ярмольника вообще как будто не способен испытывать
ненависть и отвращение и больше похож на терпеливого и спокойного
исследователя, играющего роль стороннего наблюдателя, «бога», нежели его более
импульсивный прототип: «Разве бог имеет право на какое-нибудь чувство, кроме
жалости?» — с сомнением говорит Румата литературный,
всеми своими мыслями и поступками давая на этот вопрос отрицательный ответ. Румата Германа и Ярмольника задает и другой вопрос: «Разве
бог имеет право быть кем-либо, кроме человека?», отвечает на него
утвердительно, и его «Трудно быть богом» превращается в «Трудно быть
человеком», — в ситуации, когда ему все уже окончательно понятно — и понятно,
что не в его власти что-либо изменить к лучшему. В этой ситуации дон Румата Эсторский ведет себя не как
бог, но как бесконечно терпеливый воспитатель в интернате для трудных
подростков.
В повести герой регулярно
возвращается к мысли о необходимости решительного воздействия на происходящее
(что закономерно, поскольку авторов интересует в первую очередь проблема
постороннего вмешательства в исторический процесс и его последствия): «Мне не
нравится, что мы связали себя по рукам и ногам самой постановкой проблемы. Мне
не нравится, что она называется Проблемой Бескровного Воздействия. Потому что в
моих условиях это научно обоснованное бездействие...», ищет способ «разрубить
сердце спрута», сознательно убивает своих «врагов»: «Вчера я убил дону Окану. <...> И я жалею только о том, что убил без
пользы. <...> Люди это или не люди? Что в них человеческого?» Случайная
гибель возлюбленной Руматы служит не столько
причиной, сколько поводом к массовой резне, которую он
устраивает в Арканаре, в то время как убийство Ари в фильме представляется именно причиной нервного
срыва, временного помешательства персонажа Ярмольника, даже в полузабытьи
повторяющего: «Господи, если ты есть, останови меня». До тех пор, пока разум
окончательно не изменяет ему, он не желает применять силу; как только он ее
применяет — перестает быть человеком, водружает на голову рогатый шлем и
становится жестоким разгневанным божеством — впрочем, столь же жестоким, сколь
и несчастным. Сложись все немного иначе, он бы не сорвался, не начал бы
убивать, остался бы собой — вот только могло ли сложиться иначе? «Там, где
торжествуют серые, всегда... всегда к власти приходят черные, по-другому не
бывает», — у Стругацких это «всегда» сказано единожды, Герман повторяет его
дважды.
Бунт Руматы
в книге — это идеологический бунт против «несправедливо устроенной»
действительности, попытка эту действительность радикально изменить; бунт Руматы в фильме — это бессильный, «слишком человеческий»
бунт против собственного экзистенциального одиночества, коммуникативной
изоляции, в которой оказывается персонаж, когда даже коллеги с Земли
представляются безнадежно опустившимися, растворившимися в арканарской
реальности. «То, что я с тобой разговариваю, еще не означает, что мы беседуем»,
— слова, сказанные Руматой дону Рэбе,
могут быть применены ко всем его попыткам заговорить с окружающими: в ответ он
неизменно получает только невнятное «бу-бу-бу» и
«пум-пум».
Румата книжный борется против исторической
неизбежности, некоего объективного, безличного зла: «Дон Рэба,
дон Рэба! Не высокий, но и не низенький, не толстый и
не очень тощий, не слишком густоволос, но и далеко не лыс. В движениях не
резок, но и не медлителен, с лицом, которое не
запоминается, которое похоже сразу на тысячи лиц»; противник Руматы в фильме — инквизитор, рыцарь Святого Ордена дон Рэба в блестящем исполнении Александра Чутко — предельно
индивидуален и представляется даже не столько противником, сколько зловещим
двойником персонажа Ярмольника: в какой-то момент у него, как и у страдающего
носовыми кровотечениями Руматы, тоже идет носом
кровь, он тоже не любит грязи на полу, зато любит белые розы и не прочь при случае
невесело пошутить. И пусть в ответ на слова Будаха:
«Создатель, если ты есть, сдуй нас как пыль, уничтожь нас или оставь нас в
нашем гниении» — Румата произносит: «Сердце мое полно
жалости. Я не могу этого сделать», в конце концов он
поступает точно так же, как дон Рэба — следует этому
«совету» буквально.
Как в первоисточнике, так и в
«экранизации» ученый с Земли терпит поражение: в условиях властного террора его
методы оказываются неэффективны, он неизбежно утрачивает «человеческое лицо» и
прибегает — осознанно или полубессознательно — к тому же террору. У Стругацких
Антон, осознав свое совершенное бессилие, возвращается на Землю, у Германа
ученый принимает решение навсегда остаться доном Руматой
Эсторским: «Я когда-то вышел из дома... и никогда не
вернулся». Трактовать это можно по-разному: то ли Румата осознает свою вину за сотворенное и просто не может
возвратиться к прежней жизни среди соотечественников, то ли уже не усматривает
никакой разницы между землянами и арканарцами, а
потому не видит и смысла в возвращении, то ли, что представляется наиболее
вероятным, находит в себе силы разглядеть под слоем арканарской
грязи людей, принять и полюбить их такими,
какие они есть (он ведь и раньше не обманывал себя относительно человеческой
природы), и тогда, несмотря на подчеркнуто мрачный видеоряд и многочисленные
сцены насилия, финал фильма кажется гораздо более оптимистичным, нежели
окончание повести. Заключительные кадры практически целиком заполнены воздухом,
светлым небесным пространством и легкой джазовой музыкой, которую Румата, облаченный уже не в доспехи и рогатый шлем, а в
обыкновенные свитер и очки, наигрывает на подобии саксофона.
