Галина Ермошина. Песчаные
часы. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013.
Основной
инструмент Галины Ермошиной-прозаика — это
синестезия, то есть явление, когда зрительные и слуховые ощущения накладываются
друг на друга — музыка оказывается цветной, а пейзаж звучит. И в то же время
это синестезия особого рода, она не только чувственна, но и интеллектуальна.
Цвет не только имеет звук, но он и исчислен, и прочитан, что еще больше. Шестое
чувство — это чтение, постижение знаковой системы. И свет, и звук — все
буковки, все буквально, и эту буквальность уже не вычленишь из чувственного
мира, ею все спаяно.
«Лестница воздушной математики разбивает локоть, пластырь
вдоха вдоль кофейного черничного — прямо с полей, исчерченных геометрией
говорящих зеркал. Ты устанешь стоять в середине буквенного солнечного ливня,
заклеивая полоски слепой аппликации — пусть следует до утра, до горизонта, до
чернеющей в снегу дачи, рассыпанной соли. Тонкая булавка, проходящая сквозь
сложенные блестящие, самые черные синие крылья, картон
звонкого поющего рентгена, выкрашенный в цвет местности, которую пересекает
поезд».
Это абзац, открывающий книгу.
Ставка на интеллектуальное
сохраняется и далее. Перед нами — в числе прочего — как бы ностальгическая
рефлексия по чтению 90-х с многочисленными отсылками к Борхесу и Павичу. При этом сквозной сюжет книги — осмысление — именно
осмысление, а не только поэтическое постижение — мифа и сказки, их места в
культуре и в структуре сознания.
В «Песчаных часах» — самые тонкие свойства психики, возможные
пути возникновения круга ассоциаций, бессознательные и полуосознанные
состояния: «Если уснуть на закате, то можно узнать разницу между сном и
не-сном».
Сама эта тенденция — обращение к глубинным слоям психики, к
неочевидным структурам человеческого сознания и подчинение этой цели как синтаксиса, так и метафорики,
всего строя текста — вообще характерна для современной русской литературы.
Имеется в виду не столько введенный еще модернистами поток сознания, он-то
сейчас как раз не особенно востребован, а организация тропов и внутренних
авторских ассоциаций по принципу, еще менее подчиненному очевидной логике и
оттого труднее формулируемому. Причем тенденция эта воплощается в первую
очередь в современной поэзии и несколько меньше — в экспериментальной прозе.
Книга Галины Ермошиной сюжетна. Сюжет в ней развивается многопланово, на всех уровнях композиции с
центром во второй, наиболее объемной части «Девять тропинок, пересекающих
поле», при этом каждая из «тропинок» — глав, историй — также имеет сюжет
достаточно самостоятельный, так что она могла бы читаться и как отдельное
произведение, но при этом каждая глава что-то приплюсовывает к другой, дает шаг
к разгадке, о чем же это все (а «Песчаные часы», безусловно, — книга-ребус
и книга-лабиринт). Первая и третья части книги — собрание миниатюр «Горизонты
рыб» и три очерка-травелога «По камню», казалось бы,
уж совершенно самостоятельны и скорее описательны, чем повествовательны. Но
соседство с «Девятью тропинками, пересекающими поле» придает им совершенно иной
смысл, делая их частями единой истории, притом истории все-таки неявной, полной
мерцающими событиями внутренней жизни души.
Посмотрим, как складывается этот необычный, многоступенчатый,
неявный сюжет.
В первой истории второй части «Украденное веретено. Утро»
появляется безымянная героиня, «она»: «Она выходит из рамок того зеркала, в
котором привыкла быть. Только теперь заметив, что луна обнаружила в нем свой
крапивный цвет, обутый в мешковину и картофельную ботву, она выходит, мокрая и
свежая, как новорожденная форель или новогодняя тоска, или дерево, ожидающее
первых листьев».
Причем подготовленный миниатюрами первой части книги читатель
уже понимает, что буквализированную метафору в книге
Галины Ермошиной следует понимать двояко — героиня и
выходит из реальности, будней, как будто из зеркала, и действительно вполне по-сказочному выходит из зеркала.
Упоминание веретена дает намек на сказку о Спящей Красавице,
но усыпление героини, ее вхождение из нереальности зеркала в реальность сна в
данном случае оказывается ее подлинным пробуждением. До сна-пробуждения героиня
не живет, она — внутри своего веретена, а укол-усыпление — выход из него.
Все это явным образом обращает нас к знаменитому
стихотворению Ивана Жданова «Контрапункт»: «Пусть я уйду в иголку, / но что мне
в этом толку? / В ней заточенья нет. / Я стану ветром в челке / и там, внутри
иголки, / как в низенькой светелке, / войду в погасший свет, / себя сведу на нет».
И эта реминисценция здесь неслучайна. Галина Ермошина в «Песчаных часах» вы-ступает как автор,
преображающий реальность согласно древним мифологическим и/или бессознательным
построениям — внутреннее равно внешнему, лицо —
изнанке, что вверху, то и внизу.
Так же, как и игла в стихотворении Ивана Жданова, веретено в
рассказе (?) Галины Ермошиной (в финале оно
преображается в ручку) — средство сотворения и преображения, выхода за пределы
себя. Все событийное в «Девяти тропинках, пересекающих поле» — литературоцентрично, это поистине борхесианская
история. Внешний мир — не только материал для говорения, но и процесс
непрерывного говорения как таковой. Творение — это предмет, это же и процесс.
Таким образом, «Украденное веретено. Утро», представляющее
собой вроде бы бессюжетный психологический, отчасти импрессионистский очерк,
превращается во вполне сюжетное повествование — о том, как человек ощущающий
просыпается из безмолвного бодрствования в сон-творение и становится говорящим,
попросту осознает себя писателем, человеком литературы. По той же схеме
происходит «нарастание» в «Девяти тропинках, пересекающих поле» в целом.
Мерцание переливающихся описаний, попытки фиксации изменчивых психологических
состояний обрастают осязаемыми, четко артикулированными подробностями, и
постепенно перед нами разворачивается история, которая вполне поддается
пересказу.
Кроме «нее», в истории существует и некий «он», Путник,
существующий в другой реальности, так что встреча оказывается возможной только
на границе сна и яви, скрутившейся лентой Мёбиуса,
лианой-омелой. Наряду с героем и героиней полноправными персонажами выступают
предметы из дома героини — веретено, зеркало, крапивная рубашка, которые
отсылают читателя как в пространство европейской
литературной сказки, так и в пространство предшествующих этой сказке фольклора,
мифа, магического мышления. Один из таких магических предметов-проводников —
растущая в саду героини Омела. Слово «Омела» пишется с заглавной буквы, почему
— непонятно. Однако ближе к финалу находится разгадка и этого ребуса:
оказывается, что Омела — это и есть героиня, специфика написания слова
объясняется тем, что оно — имя собственное. Омелой Омела
тем не менее быть не перестает. Перед нами — и рождественская история с ее
символикой омелы, и языческая сага, для которой этот символ не менее важен (и
из нее позднейшей культурой праздника и унаследован). Место и время действия
тоже называются вполне конкретно — перед нами средневековая Норвегия.
Омела же оказывается и приютом путника, той, кто его ждет, и
возможностью, условием его пути — «В Средневековье омелу белую имел при себе
каждый путник». Это история о путешествии, травелог,
это же и рассказ о путешествии сквозь речь, то есть о творении и понимании
текста как о пути, который читатель и автор проделывают друг к другу (и это
только одно из возможных прочтений). И в любом случае это мистический сюжет о
скитаниях души, во время которого символические странник и домосед меняются
местами.
«Теперь возможно жить дальше, свернувшись в клубок, свившись в венок, отказаться от возвращения, путнику свои
пути, страннику свои странности. Омела привязана к дому, к стволу своего
родового дерева, проросла в него, им стала. Бродит в доме своем, в себе самой
бродит, в себе самой болит. Все дороги, все девять тропинок в крови ее бродят.
Путнику под ноги, страннику — страны. Омеле — бродить по странам своего чужого
языка, по ветвям своего дома, от макушки до пяток, от подвала до чердака,
обживая живое пространство стекол, половиц, ворот и калиток».
История Омелы — срединная часть книги. И она связывает в
единое целое все три раздела «Песчаных часов», первая и третья части книги
выступают как обрамление «Девяти тропинок, пересекающих поле», введение и
вывод.
«Горизонты рыб» являются собственно введением в поэтику
книги, в ее сложную метафорику. А «По камню» связаны
со второй центральной частью еще более явно, действительно сюжетно. Это очерки
о трех городах со средневековой архитектурой, представленных в мистическом
антураже: Праге (достаточно условной), одном из городов Андалусии, не
названном, и названной и четко опознаваемой Венеции, причем она — закономерный
итог травелога, истории о путешествиях в пространстве
и одновременно вне его.
В заключение необходимо вспомнить также книги, вышедшие
недавно, и тоже близкие «Песчаным часам» по представленной в них картине мира.
Это «Время» Екатерины Симоновой — книга стихов с единым сквозным сюжетом,
«Бальзамины выжидают» — сборник рассказов поэта и прозаика Марианны Гейде — и
«Зима в Тель-Авиве» — роман в лирических миниатюрах Дмитрия Дейча.
Эти книги также написаны на границе не просто поэзии и прозы, но лирического и
эпического и посвящены путешествиям одновременно внешним и внутренним, в
которых основное значение имеют не географиче-ские объекты, а тончайшие нюансы
ощущений и психологических состояний.
Это тот сектор современной литературы, где снимаются границы
между поэзией и прозой, между собственно лирическим и эпическим, между полной
подробностей историей и мгновенной вспышкой ощущения, в утверждении, что
психика человека — не умозрительное пространство бинарных оппозиций, что явное
и неявное существуют на равных основаниях и путь всякой жизни исчисляется не в
пройденных километрах и даже не в протикавших
секундах.
