Анатолий Королев. Эрон. Послесловие
Игоря Кондакова. — Пермь:
ИЦ «Титул», 2014
Лет двадцать назад, когда избранные страницы «Эрона» легли на страницы «Знамени», я, помнится, сравнивал
этот роман с «Генералом и его армией» Георгия Владимова.
Предлагая читателю сделать свой выбор между химически чистым владимовским реализмом и химически чистым постмодернизмом
Королева. Мне казалось, что так оно отныне и пойдет в литературе — путем
конкурентного противоборства двух равно значимых, как мне опять же казалось,
начал.
И, разумеется, я ошибся. Видимо, химически чистые явления не
только в природе редкость, так что в нашей прозе победила конвергенция —
модерна и постмодерна, хмурого жизнеподобия и
прельстительной дьявольщинки, чудес и документа.
«Генерал и его армия» ушел, как и положено классике, в рекомендательные
программы для юношеского чтения, взял «Букера
десятилетия». А «Эрон», в полном своем объеме, так и
оставался неизданным. Теперь, слава Богу, наконец-то вышел: 900 страниц, как
одна копеечка.
И вот смотрю я на этот фолиант: прочтут ли? Заглядываю
вовнутрь, то один эпизод выхвачу, то другой: текст по-прежнему жив,
удостоверяю, и по-прежнему жжется. Воспринимаясь, на фоне нынешнего принуждения
к благонравию, даже еще более возмутительным, шоковым, чем в лихие девяностые.
Его бы читать. Но — произнесу в разрядку — девятьсот (!) страниц, и материя никак не
юношеская. Так что, хотел бы ошибиться, книга станет скорее достояньем
доцента, наглядным пособием для никогда не лишних размышлений о том, что
могло бы случиться с нашей прозой, но не случилось.
Литературный памятник, как и было
сказано.
Энциклопедия. Уральская поэтическая школа: информационный
арт-объект. Автор проекта и главный редактор издания В.О. Кальпиди.
— Челябинск: издательская группа «Десять тысяч слов», 2013
Уже во вводной заметке «От редакции» Виталий Кальпиди едко проходится по адресу «центральной/московской
культурной иерархии, способной переваривать и включать в свои ряды только разве
что одиночек, выдергивая их из любой подвернувшейся под руку провинциальной
парадигмы». Тогда как, по глубокому убеждению автора проекта, «четыре поколения
поэтов, сконцентрированные на тридцатилетней временной площадке, сжатой
периметром трех городов», заслуживают того, чтобы гуртом, ватагою вломиться в
эту самую центральную иерархию, предъявив себя как некое необходимое и
нерасторжимое единство.
Что ж, цели ясны, задачи определены — за работу, товарищи! И
товарищи, с которыми Виталий Кальпиди осуществлял
этот проект, потрудились действительно на славу. Ничто не забыто, и никто не
забыт — от регионального классика Алексея Решетова (1937—2002) до удальцов
рождения уже 1990-х годов. И ужасно жаль, что этот отлично подготовленный и
безупречно изданный том заполучат только семьсот счастливцев.
Хотя, может быть, такой тираж и достаточен. Чтобы попасть в
руки самих участ-ников проекта — как набор персональных пропусков в бессмертие.
И как справочник — в руки считаного числа специалистов, которые, простите
великодушно, Виталий Олегович, первым же делом расслоят это нерасторжимое
единство, отделив подлинно крупные дарования от поэтов, чье значение в
литературе пока проблематично, а иногда и вовсе иллюзорно.
Увы или ура, но
высокая культура в самом деле иерархична, и выдергивают в нее действительно
очень немногих и исключительно поодиночке — хоть из ураль-ской парадигмы, хоть
из самой что ни на есть московской.
Таких, как Борис Рыжий.
Или сам Виталий Кальпиди.
Евгений Бунимович.
Когда заасфальтировали небо. — М.: Время, 2014
Интерпретаторам раздолье — не одну страницу можно отдать под
рассуждения о том, в каких непростых отношениях между собой находятся
лирический персонаж, рассказчик, его представляющий, и подлинный автор этих
стихов. Бунимович пишет вроде бы исключительно о
себе, но почти всегда будто со стороны — так,
напомню, души смотрят с высоты на ими брошенное тело:
буни — говорите, — мович как же
был такой да весь куда-то вышел.
Лиризм неизменно гасится самоиронией, пафос под запретом, о
вдохновении и волшбе нет и помина. Стесняется он, что ли, — рубаху рванув на
груди, сполна раскрыться перед читателями? Может быть, школа повинна в этой
закрытости — сначала средняя, где Евгений Абрамович много лет вел математику, а
потом школа публичной политики, где, как и учителю, тоже надо постоянно держать
марку и держать дистанцию?
«Сами сшили по смирительной рубашке…» — это из стихотворения
1971 года, самого раннего в книжке. Душевности, как вы понимаете, взяться здесь
неоткуда. Но она и ни к чему читателям поэта, который, как и они,
самодисциплину ума и сердца ценит несравненно выше лирической
отвязности.
Илья Фаликов. Евтушенко:
Love story. М.: Молодая
гвардия, 2014. — ЖЗЛ: Биография продолжается…
Когда в мае этого года Евгений Евтушенко впервые после
долгого отсутствия явился московской публике, люди в зале встали. Не все,
конечно, — достоинство стихов, что пишутся им в последние десятилетия,
по-прежнему не для каждого очевидно. Но с харизмой не поспоришь, и никого не
изумило, что именно Евтушенко, первому из ныне живущих русских поэтов, отдан семисотстраничный том в библиотеке о жизни замечательных
людей.
Фигура он действительно замечательная — во всем богатстве
смысловых оттенков этого слова. Оценивать ее потомству, а пока Илья Фаликов правильно делает, что, лишь изредка пускаясь в
филологические тонкости, сводит воедино все, что мы уже сейчас знаем об этой
жизни. Не забывая и того, что поэта явно не красит. Но в главном следуя словам
Беллы Ахмадулиной, предусмотрительно вынесенным в эпиграф к книге:
И все же он,
гуляка и изменник,
не вам чета. Нет. Он не вам чета.
Алексей Налепин, Татьяна Померанская. Розанов@etc.ru. — Псков: ГППО «Псковполиграф»,
2013
Что значит гений — принимаешь и то, чего другому
сроду бы не простил: от юродства и великодержавного шовинизма до «Обонятельного
и осязательного отношения евреев к крови». У Леонида Андреева — эта цитата из
его письма Горькому не раз всплывает на книжных страницах — наверное, были
основания бросить в сердцах: «…Что за охота тратить время и труд даже на
пощечины для этого ничтожного, грязного и отвратительного человека. Бывают
такие шелудивые и безнадежно погибшие в скотстве
собаки, в которых даже камнем бросить противно, жаль чистого камня».
Ну, пусть шелудивый; нам-то
что до того?.. Если понятно, что гений и что именно розановская
традиция в русской прозе XX века оказалась настолько влиятельной, что породила
мириады охотников собирать в короба хоть крохотки, хоть затеси,
хоть мгновения, а ныне опознается даже в фейсбучных
блогах. И если, наткнувшись в книге на выписку, допустим, из
«Опавших листьев», тут же, чтобы продлить удовольствие, тянешься к книжной
полке, где, как у всех, стоят и «Уединенное», и «Мимолетное», и «Апокалипсис
нашего времени», и всё-всё-всё, не раз перечитанное.
Алексей Налепин и его спутница Татьяна
Померанская с этим удовольствием живут уже не первое десятилетие. Ими многое
сделано — и для публикации розановского наследия, и
для его изучения. Что, собственно, и составило этот том — статьи общего плана и
исследования более конкретные, тексты самого Василия Васильевича (например, его
грандиозная по интеллектуальной насыщенности переписка с К. Леонтьевым и П.
Перцовым) и литераторов его круга.
Вплоть до раздела «Последние письма 1917—1919 гг.», где из
письма в письмо идут рвущие душу окликания: «Господи,
что же сталось с нашей Россией. Кто ждал?», «Прощайте, целую, люблю», «Обнимаю
вас всех крепко и целую вместе с Россией дорогой, милой. Мы все стоим у порога,
и вот бы лететь, и крылья есть, но воздуха под крыльями не оказывается», «Я постигнут мозговым ударом. В таком положении я уже не
представляю опасности для Советской республики», «…Ни на кого
ни за что не имею дурного, всех только уважаю и чту», «Благородную и великую
нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения за все мои прегрешения
и никогда ничего дурного ей не желаю и считаю первой в свете по назначению»,
«Не могу больше жить, не могу больше писать», «Совсем ничего не могу писать.
Целую всех»…
