Предупредим возможного читателя сразу: приступая к переучету
некоторого количества текстов, опубликованных в первом квартале 2014 года, мы
хотели бы отчасти исказить формат рубрики, сосредоточив основное внимание не на
критических высказываниях как таковых, но на некоем мыслительном сюжете,
более-менее убедительно (как нам кажется) «просвечивающем» в составленной
коллекции. Что это за сюжет? В качестве инфантильной иллюстрации и лирического
отступления можно вспомнить любую из серий мультфильма «Смешарики»:
изо-бретатель Пин оживляет механическую няню, но
вскоре ее неусыпно-удушливую заботу приходится остановить вместе с ней;
мелковато нагрешивший Ежик скрывается под грузинской личиной
(Ежидзе), однако спустя какое-то время успешно
возвращается к нормальной жизни; набоко глядящий Лосяш воображает себя бабочкой,
но после череды сугубо материальных аргументов соглашается стать прежним, и
проч. Прелесть этих нехитрых нарративов в том, что рассказываемая история
непременно движется по кругу (чтобы, по истечении пяти минут занимательных
усилий, прийти в исходную точку) — и само круговое движение событий
дополнительно подчеркивает и обыгрывает визуальную круглоту персонажей мультфильма.
Предмет и стиль повествования накладываются друг на друга, стремятся совпасть,
взаимно обогащаясь и достигая высокой (насколько возможно) степени
конгениальности. Это наше ключевое слово — «конгениальность»; именно о ней
пойдет речь в предлагаемых ниже заметках.
«Дети
Ра», № 2, 2014. Книжная полка Елены Сафроновой
(Евгений Степанов. Секс в маленьком московском офисе)
По мнению Е. Сафроновой, аннотация и броское название «Секса
в маленьком московском офисе» — своего рода обманка: «уже настроившийся
на “жареные факты” либо на “клубничку” не найдет ни того, ни другого». Так оно
и есть, и стоит заметить, что куда более бесстыдным, чем все ожидаемые
фривольности текста, оказывается внезапное «обнажение», предпринятое в метатексте: «Да и сам автор Евгений Степанов — не только
прозаик, поэт и литературовед, но и специалист в области рекламных и
издательских проектов». По мнению Е. Сафроновой, само слово «секс», вынесенное
Е. Степановым в название романа, является лишь рекламной «уловкой», в
изобретении которых столь искушен автор. Проблема лишь в том, что все это можно
сказать и о рецензии: напечатанная в журнале, которым руководит тот же Е.
Степанов (это, как известно, лишь один из его «издательских проектов»), она
пытается обмануть возможного читателя упоминанием имен Г. Гейне и Л. Бунюэля, но, кажется, терпит поражение. Очевидно симулируя
рефлексию о симулятивном же во многих смыслах романе,
рецензент, по сути, выполняет лишь одну простейшую задачу — вбрасывания «Секса
в маленьком московском офисе» в массмедийное
пространство, а уж говоря совсем грубо — его рекламирования. Таким образом,
занятыми на рекламной стезе оказываются не только персонаж романа Сидор Иванов
и его автор Евгений Степанов, но и критик Елена Сафронова.
«Волга»,
№№ 1—2, 2014. Олег Рогов. Метафизическая оптика
(Сергей Стратановский. Иов и араб: Книга стихотворений)
Возможно, указанная рецензия О. Рогова понравится далеко не
всем — прежде всего из-за того, что текста самого О. Рогова там чуть ли не
меньше, чем текста С. Стратановского. Но, кажется,
литературный вкус людей, делающих «Волгу», оправдывает себя и на этот раз.
Конечно, далеко не обо всех поэтах следует писать так, как пишет здесь О.
Рогов: скупо и минималистично, втискивая по одному
предложению между обширными цитатами: «Каина можно “оправдать” с точки зрения
вегетарианца, сокрушение Ваала рассмотреть через фильтр бессмысленности смены
правления, которая не приносит желаемых результатов для тех, чьими руками эта
смена совершается». Сила подобных суждений вовсе не в
оригинальности, но, напротив, в некоторой (на фоне цитируемых стихов)
самоочевидности и «объективности»: они ведут себя как точные ремарки, как
неприметные вешки, предлагающие реальности самостоятельно явиться в данном,
обозначенном ими, месте («Вот, например, о “сервильных певцах”»). Нам
кажется, что эти строгость, скупость и сдержанность выигрышно смотрятся именно
в тексте об «Иове и арабе», делая саму рецензию в ряде черт весьма похожей на
оригинальную поэтику С. Стратановского, о возможном
генезисе которой из рубленой прозы В. Шкловского следовало бы, при случае,
поговорить отдельно.
«Новый
мир», № 1, 2014. Андрей Пермяков. Частный случай опрокинутого
мира (Алексей Колчев. Несовершенный вид;
Алексей Колчев. Частный случай)
Точкой сборки рецензии — в чем А. Пермяков честно признается
читателю — является статья Вл. Новикова «Nos habebit humus» и в частности
заявление: «Чтобы стать поэзией, филология действительно должна загреметь с
моста, разбиться и воскреснуть». А. Пермяков весьма остроумно проделывает
работу по, скажем так, инкорпорированию данной максимы, ее телесному
обнаружению (значит — и воплощению) в двух сборниках стихотворений А. Колчева. Обсуждаемый поэт понимается А. Пермяковым
как автор «не рязанский, а филологический», для адекватного прочтения которого
требуется «знание корпуса имен и текстов, системообразующих для нынешней
действительной поэзии». (Соответственно подбираются цитаты: «расцвел сапгирник на пригорке/ в усадьбе госпожи холин».) Но в то
же время филология в лице произведений А. Колчева
опрокинута и разбита (как учит Вл. Новиков), брошена в провинциальные сумерки
Рязани и Чебоксар — а потому и превращена в поэзию. Вся эта стройная
конструкция, однако, осложняется ироничным взглядом самого А. Пермякова, выводящего применяемую критическую оптику из посиделок
с пивом в Пьяном парке и оборачивающего вдруг стандартные рецензионные
высказывания честной и частной прозой в разночинском немного духе: «Недалеко от
центра Рязани расположен довольно крупный зеленый массив. Создавая его чуть
более века назад, тогдашняя город-ская администрация придумала бодрое и
нравоучительное название: Сад трезвости. Угадали, как теперь называют это
место?». Иными словами, А. Пермяков делает с «критикой» то же самое, что А. Колчев с «филологией» — «бросает с моста», как бы ненароком
превращая аналитиче-ское высказывание в художественное — и это неожиданное
совпадение интенций оказывается главным сюрпризом статьи.
«Октябрь»,
№ 1, 2014. Денис Ларионов. Набоков-daily
(Вячеслав Курицын. Набоков без Лолиты)
Если позиции А. Колчева и А. Пермякова одинаковы в отношении некоей метадисциплины
(критики и филологии), которую надо бы лишить этого «мета», то позиции В.
Курицына и Д. Ларионова похожи выбором интонации и дистанции по отношению к
конкретному текстовому объекту (корпус произведений В. Набокова и книга В.
Курицына соответственно). Это, вполне определенное, сочетание (интонация тихая + дистанция
близкая) концептуализировано самим В. Курицыным в
фигуре «наблюдателя» и предполагает, по-видимому, значительную долю интимности
в переживании текста, сугубо частный модус высказывания, отказ от громогласного
культуртрегерства и проч. Эксперимент (и созданный в его процессе артефакт) В.
Курицына во многом уникален, способ его критического описания пока не ясен, и
потому Д. Ларионов очень осторожно следует в курицынском
фарватере, тщательно воспроизводя «наблюдательную» позицию героя своей
рецензии. Что характерно — великолепно чувствуя контекст и
владея множеством инструментов современной филологии, Д. Ларионов почти
демонстративно не пускает эти знания в ход, ограничиваясь рядом очень личных,
чуть ли не себе под нос проговариваемых «наблюдений»: «занятные попытки анализа
отдельных строк и эпизодов», «настоящие каталоги предметов, описаний, чувств etc.», «растворение набоковских дат и явлений в стихии
обыденности». Речь, в некотором смысле, идет о том, кто кого переинтимничает — В. Курицын В. Набокова или Д. Ларионов В.
Курицына. На наш взгляд, победа остается за Д. Ларионовым — в конце концов,
писать в столь камерном стиле рецензию (жанр, принципиально настаивающий на
публичности и информативности) кажется куда более радикальным, чем книгу.
Colta.ru,
27.03.2014. Артем Мельник. Безумству храбрых хумляльтов (Алексей
Иванов. Ёбург)
Когда-нибудь «уральский текст», который на протяжении многих
лет пишет А. Иванов, дождется своего исследователя — хотя очень может быть, что
этим исследователем станет не академический ученый (как в случае с текстом
петербургским), а умный редактор, собравший книгу рецензий и отзывов на
отдельные вещи А. Иванова. В таком гипотетическом сборнике работа А. Мельника
должна бы занять вполне достойное место. Очевидно, рецензент хорошо знаком с
творчеством А. Иванова и мог бы многое о нем рассказать, но он намеренно
остается в рамках суждений об одном, вполне конкретном, произведении. При этом
сама рецензия осознанно воспроизводит любопытный инвариант «уральского текста»,
а именно: перманентное сочетание фантазии (даже фэнтезийности)
и объективных, практически научных фактов. Подобный прием у А. Иванова
используется и в отдельно взятых романах, где мифы о хумляльтах
перемежаются точными сведениями из истории, географии, биологии и проч., и в
рамках всего проекта, умело чередующего фикшн
(«Сердце Пармы», «Золото бунта») с нон-фикшном
(«Горнозаводская цивилизация», «Хребет России»). Но точно так же и рецензия А.
Мельника характеризуется сочетанием фактичности («В уральских и федеральных СМИ
стали публиковать фрагменты “Ёбурга”») и намеренно
метафизических высказываний («Вообще “Ёбург” — это
“коллективный Иванов”»). И подобно тому, как нон-фикшн «Ёбурга»
выглядит сейчас настоящей, правдивой, сделанной на основе фактов вещью,
оправдывающей легковесность фэнтезийного «уральского
текста» А. Иванова, так же и артистичная, говорливая, не очень обязательная
рецензия А. Мельника апеллирует в финале к самому «реальному» из аргументов: «Я
со Вторчика, Вторчермета то
есть. Прожил на люмпен-пролетарской окраине Екатеринбурга (про которую тоже
пишет Иванов) все девяностые и нулевые. Дух мест и времен схвачен, отвечаю. И
да, Ёбург — так говорят и даже так думают до сих
пор». Таким образом, конечным основанием исследовательской конгениальности
оказывается здесь простое землячество.
«Урал»,
№ 3, 2014. Василий Ширяев. Хождение о лавровом листе (Евгений
Водолазкин. Лавр)
Для того чтобы адекватно читать критику В. Ширяева, нужно
отказаться от позы некоего превосходства, зачастую культивируемой по отношению
к нему: мол, умный, талантливый человек, а занимается какими-то глупостями и
«грубым стебом». (Отвлекаясь немного в сторону, мы хотели бы
заметить: ценность ширяевского проекта не в анализе
отдельных текстов, но в создании им образа литературного критика в
восприятии большинства. В. Ширяев предлагает литературной общественности
своего рода остранение: считаете себя такими умными и
утонченными, а знаете, что думает о вас обыватель? Критик, по его мнению —
вовсе не интеллектуал, но именно развязный человек, в непонятных текстах «грубо
стебущий» современную литературу. «Вот
я сейчас смоделирую вам такой архетип обывательского сознания».) После
этого и откровенную, казалось бы, издевку В. Ширяева
над «Лавром» можно воспринимать куда более продуктивно. Когда
В. Ширяев пишет на «конгениальном» Е. Водолазкину
наречии («Всю тую челобитную книгу, рекомую “Лавр”, изчитать и перечитать да в третей раз перечитать пословно и
все слова уловить, дабы тех слов смысл до подлинно был известен»), он не просто
дразнит автора (что было бы откровенно глупым занятием), но пытается
спровоцировать читателя на законный вопрос: «И зачем вообще В. Ширяев
это написал? Какой смысл в простом пародировании
“Вместо Лаврушки Похабова за безбытием
его и необретением Васкоъ Шароъ руку приложил”, не завершающемся в итоге никаким
выводом, суждением, оценкой?». Но именно в этом и состоит цель нарочитого
подражания В. Ширяева Е. Водолазкину — ибо в силу
достигнутой конгениальности вопрос к первому автоматически превращается в
вопрос ко второму: «Зачем заниматься стилизацией, вить словеса, переплетать
старину и современность, ставить лексический эксперимент? Зачем писать “Лавр”,
не несущий никакой внятной сентенции для нужд простого человека?». Критическое
суждение В. Ширяева можно эксплицировать следующим образом: «“Лавр” —
филологический эскейп, мало кому нужный; на мою
бессмысленную рецензию вы потратите десять минут и будете недовольны; что
говорить о точно такой же книге, требующей куда
большего времени?». С оценкой В. Ширяева нужно спорить, но факт налицо — в его
случае стилистическая конгениальность, так или иначе, становится инструментом
анализа.
P.S.: Всем, конечно, более или менее ясно, что любой
мыслительный сюжет существует прежде всего в голове
человека, решившего его описать; «объективное» же наличие этого сюжета зачастую
остается под вопросом. Кажется, с усердно искомой здесь «конгениальностью»
получается примерно то же самое. Применяя к нашей подборке
самую грубую классификацию, мы бы предположили, что попадание в
«конгениальность» Е. Сафроновой и О. Рогова является совершенно случайным, А.
Пермяков и Д. Ларионов, не ставя себе конкретной цели «соответствовать», но
обладая тонким литературным вкусом, интуитивно сочли выбранный конгениальный
модус высказывания наиболее удачным, а вот А. Мельник и В. Ширяев апеллировали
к нему совершенно сознательно. При этом конгениальность могла быть чисто
текстуальным эффектом (В. Ширяев, пародирующий Е. Водолазкина), а могла
обращаться к внетекстовым, экзистенциальным пластам
(А. Мельник, живший на «Вторчике»). Второй вариант
кажется более редким, но не является абсолютной новостью; почти десятилетие
назад сходный прием опробовал А. Гольдштейн, писавший о А. Белинкове,
писавшем о Ю. Олеше: «Один
великолепный, драматический неудачник без биографии, тоскующий о научном
искусствознании <…> пишет о другом заслуженном
аутсайдере, бывшем писателе, а с дистанции в несколько тысяч километров и трех
примерно десятков лет, в резко уменьшенном масштабе повторяя ситуацию <…>
за ними обоими грустно наблюдает из своего средиземноморского курятника
гротескный субъект, которому тоже отродясь не давалось “научное”». Вероятно,
можно найти и другие модусы осуществления этой принципиальной стратегии;
например, устроить «переучет переучета», конгениально заняв не жизненную, и не
стилистическую, но литературную позицию по отношению к авторам настоящей
рубрики, и посмотреть, что в результате получится. Возможно, кто-то
когда-нибудь займется и этим.
