Алексей Конаков. Один сюжет из шести источников. (критика в начале 2014 года). Алексей
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 12, 2024

№ 11, 2024

№ 10, 2024
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Алексей Конаков

Один сюжет из шести источников

переучет

Предупредим возможного читателя сразу: приступая к переучету некоторого количества текстов, опубликованных в первом квартале 2014 года, мы хотели бы отчасти исказить формат рубрики, сосредоточив основное внимание не на критических высказываниях как таковых, но на некоем мыслительном сюжете, более-менее убедительно (как нам кажется) «просвечивающем» в составленной коллекции. Что это за сюжет? В качестве инфантильной иллюстрации и лирического отступления можно вспомнить любую из серий мультфильма «Смешарики»: изо-бретатель Пин оживляет механическую няню, но вскоре ее неусыпно-удушливую заботу приходится остановить вместе с ней; мелковато нагрешивший Ежик скрывается под грузинской личиной (Ежидзе), однако спустя какое-то время успешно возвращается к нормальной жизни; набоко глядящий Лосяш воображает себя бабочкой, но после череды сугубо материальных аргументов соглашается стать прежним, и проч. Прелесть этих нехитрых нарративов в том, что рассказываемая история непременно движется по кругу (чтобы, по истечении пяти минут занимательных усилий, прийти в исходную точку) — и само круговое движение событий дополнительно подчеркивает и обыгрывает визуальную круглоту персонажей мультфильма. Предмет и стиль повествования накладываются друг на друга, стремятся совпасть, взаимно обогащаясь и достигая высокой (насколько возможно) степени конгениальности. Это наше ключевое слово — «конгениальность»; именно о ней пойдет речь в предлагаемых ниже заметках.

«Дети Ра», № 2, 2014. Книжная полка Елены Сафроновой
(Евгений Степанов.
Секс в маленьком московском офисе)

По мнению Е. Сафроновой, аннотация и броское название «Секса в маленьком московском офисе» — своего рода обманка: «уже настроившийся на “жареные факты” либо на “клубничку” не найдет ни того, ни другого». Так оно и есть, и стоит заметить, что куда более бесстыдным, чем все ожидаемые фривольности текста, оказывается внезапное «обнажение», предпринятое в метатексте: «Да и сам автор Евгений Степанов — не только прозаик, поэт и литературовед, но и специалист в области рекламных и издательских проектов». По мнению Е. Сафроновой, само слово «секс», вынесенное Е. Степановым в название романа, является лишь рекламной «уловкой», в изобретении которых столь искушен автор. Проблема лишь в том, что все это можно сказать и о рецензии: напечатанная в журнале, которым руководит тот же Е. Степанов (это, как известно, лишь один из его «издательских проектов»), она пытается обмануть возможного читателя упоминанием имен Г. Гейне и Л. Бунюэля, но, кажется, терпит поражение. Очевидно симулируя рефлексию о симулятивном же во многих смыслах романе, рецензент, по сути, выполняет лишь одну простейшую задачу — вбрасывания «Секса в маленьком московском офисе» в массмедийное пространство, а уж говоря совсем грубо — его рекламирования. Таким образом, занятыми на рекламной стезе оказываются не только персонаж романа Сидор Иванов и его автор Евгений Степанов, но и критик Елена Сафронова.

 

«Волга», №№ 1—2, 2014. Олег Рогов. Метафизическая оптика
(Сергей Стратановский.
Иов и араб: Книга стихотворений)

Возможно, указанная рецензия О. Рогова понравится далеко не всем — прежде всего из-за того, что текста самого О. Рогова там чуть ли не меньше, чем текста С. Стратановского. Но, кажется, литературный вкус людей, делающих «Волгу», оправдывает себя и на этот раз. Конечно, далеко не обо всех поэтах следует писать так, как пишет здесь О. Рогов: скупо и минималистично, втискивая по одному предложению между обширными цитатами: «Каина можно “оправдать” с точки зрения вегетарианца, сокрушение Ваала рассмотреть через фильтр бессмысленности смены правления, которая не приносит желаемых результатов для тех, чьими руками эта смена совершается». Сила подобных суждений вовсе не в оригинальности, но, напротив, в некоторой (на фоне цитируемых стихов) самоочевидности и «объективности»: они ведут себя как точные ремарки, как неприметные вешки, предлагающие реальности самостоятельно явиться в данном, обозначенном ими, месте («Вот, например, о “сервильных певцах”»). Нам кажется, что эти строгость, скупость и сдержанность выигрышно смотрятся именно в тексте об «Иове и арабе», делая саму рецензию в ряде черт весьма похожей на оригинальную поэтику С. Стратановского, о возможном генезисе которой из рубленой прозы В. Шкловского следовало бы, при случае, поговорить отдельно.

«Новый мир», № 1, 2014. Андрей Пермяков. Частный случай опрокинутого мира (Алексей Колчев. Несовершенный вид; Алексей Колчев. Частный случай)

Точкой сборки рецензии — в чем А. Пермяков честно признается читателю — является статья Вл. Новикова «Nos habebit humus» и в частности заявление: «Чтобы стать поэзией, филология действительно должна загреметь с моста, разбиться и воскреснуть». А. Пермяков весьма остроумно проделывает работу по, скажем так, инкорпорированию данной максимы, ее телесному обнаружению (значит — и воплощению) в двух сборниках стихотворений А. Колчева. Обсуждаемый поэт понимается А. Пермяковым как автор «не рязанский, а филологический», для адекватного прочтения которого требуется «знание корпуса имен и текстов, системообразующих для нынешней действительной поэзии». (Соответственно подбираются цитаты: «расцвел сапгирник на пригорке/ в усадьбе госпожи холин».) Но в то же время филология в лице произведений А. Колчева опрокинута и разбита (как учит Вл. Новиков), брошена в провинциальные сумерки Рязани и Чебоксар — а потому и превращена в поэзию. Вся эта стройная конструкция, однако, осложняется ироничным взглядом самого А. Пермякова, выводящего применяемую критическую оптику из посиделок с пивом в Пьяном парке и оборачивающего вдруг стандартные рецензионные высказывания честной и частной прозой в разночинском немного духе: «Недалеко от центра Рязани расположен довольно крупный зеленый массив. Создавая его чуть более века назад, тогдашняя город-ская администрация придумала бодрое и нравоучительное название: Сад трезвости. Угадали, как теперь называют это место?». Иными словами, А. Пермяков делает с «критикой» то же самое, что А. Колчев с «филологией» — «бросает с моста», как бы ненароком превращая аналитиче-ское высказывание в художественное — и это неожиданное совпадение интенций оказывается главным сюрпризом статьи.

«Октябрь», № 1, 2014. Денис Ларионов. Набоков-daily
(Вячеслав Курицын.
Набоков без Лолиты)

Если позиции А. Колчева и А. Пермякова одинаковы в отношении некоей метадисциплины (критики и филологии), которую надо бы лишить этого «мета», то позиции В. Курицына и Д. Ларионова похожи выбором интонации и дистанции по отношению к конкретному текстовому объекту (корпус произведений В. Набокова и книга В. Курицына соответственно). Это, вполне определенное, сочетание (интонация тихая + дистанция близкая) концептуализировано самим В. Курицыным в фигуре «наблюдателя» и предполагает, по-видимому, значительную долю интимности в переживании текста, сугубо частный модус высказывания, отказ от громогласного культуртрегерства и проч. Эксперимент (и созданный в его процессе артефакт) В. Курицына во многом уникален, способ его критического описания пока не ясен, и потому Д. Ларионов очень осторожно следует в курицынском фарватере, тщательно воспроизводя «наблюдательную» позицию героя своей рецензии. Что характерно — великолепно чувствуя контекст и владея множеством инструментов современной филологии, Д. Ларионов почти демонстративно не пускает эти знания в ход, ограничиваясь рядом очень личных, чуть ли не себе под нос проговариваемых «наблюдений»: «занятные попытки анализа отдельных строк и эпизодов», «настоящие каталоги предметов, описаний, чувств etc.», «растворение набоковских дат и явлений в стихии обыденности». Речь, в некотором смысле, идет о том, кто кого переинтимничает — В. Курицын В. Набокова или Д. Ларионов В. Курицына. На наш взгляд, победа остается за Д. Ларионовым — в конце концов, писать в столь камерном стиле рецензию (жанр, принципиально настаивающий на публичности и информативности) кажется куда более радикальным, чем книгу.

Colta.ru, 27.03.2014. Артем Мельник. Безумству храбрых хумляльтов (Алексей Иванов. Ёбург)

Когда-нибудь «уральский текст», который на протяжении многих лет пишет А. Иванов, дождется своего исследователя — хотя очень может быть, что этим исследователем станет не академический ученый (как в случае с текстом петербургским), а умный редактор, собравший книгу рецензий и отзывов на отдельные вещи А. Иванова. В таком гипотетическом сборнике работа А. Мельника должна бы занять вполне достойное место. Очевидно, рецензент хорошо знаком с творчеством А. Иванова и мог бы многое о нем рассказать, но он намеренно остается в рамках суждений об одном, вполне конкретном, произведении. При этом сама рецензия осознанно воспроизводит любопытный инвариант «уральского текста», а именно: перманентное сочетание фантазии (даже фэнтезийности) и объективных, практически научных фактов. Подобный прием у А. Иванова используется и в отдельно взятых романах, где мифы о хумляльтах перемежаются точными сведениями из истории, географии, биологии и проч., и в рамках всего проекта, умело чередующего фикшн («Сердце Пармы», «Золото бунта») с нон-фикшном («Горнозаводская цивилизация», «Хребет России»). Но точно так же и рецензия А. Мельника характеризуется сочетанием фактичности («В уральских и федеральных СМИ стали публиковать фрагменты “Ёбурга”») и намеренно метафизических высказываний («Вообще “Ёбург” — это “коллективный Иванов”»). И подобно тому, как нон-фикшн «Ёбурга» выглядит сейчас настоящей, правдивой, сделанной на основе фактов вещью, оправдывающей легковесность фэнтезийного «уральского текста» А. Иванова, так же и артистичная, говорливая, не очень обязательная рецензия А. Мельника апеллирует в финале к самому «реальному» из аргументов: «Я со Вторчика, Вторчермета то есть. Прожил на люмпен-пролетарской окраине Екатеринбурга (про которую тоже пишет Иванов) все девяностые и нулевые. Дух мест и времен схвачен, отвечаю. И да, Ёбург — так говорят и даже так думают до сих пор». Таким образом, конечным основанием исследовательской конгениальности оказывается здесь простое землячество.

«Урал», № 3, 2014. Василий Ширяев. Хождение о лавровом листе (Евгений Водолазкин. Лавр)

Для того чтобы адекватно читать критику В. Ширяева, нужно отказаться от позы некоего превосходства, зачастую культивируемой по отношению к нему: мол, умный, талантливый человек, а занимается какими-то глупостями и «грубым стебом». (Отвлекаясь немного в сторону, мы хотели бы заметить: ценность ширяевского проекта не в анализе отдельных текстов, но в создании им образа литературного критика в восприятии большинства. В. Ширяев предлагает литературной общественности своего рода остранение: считаете себя такими умными и утонченными, а знаете, что думает о вас обыватель? Критик, по его мнению — вовсе не интеллектуал, но именно развязный человек, в непонятных текстах «грубо стебущий» современную литературу. «Вот я сейчас смоделирую вам такой архетип обывательского сознания».) После этого и откровенную, казалось бы, издевку В. Ширяева над «Лавром» можно воспринимать куда более продуктивно. Когда В. Ширяев пишет на «конгениальном» Е. Водолазкину наречии («Всю тую челобитную книгу, рекомую “Лавр”, изчитать и перечитать да в третей раз перечитать пословно и все слова уловить, дабы тех слов смысл до подлинно был известен»), он не просто дразнит автора (что было бы откровенно глупым занятием), но пытается спровоцировать читателя на законный вопрос: «И зачем вообще В. Ширяев это написал? Какой смысл в простом пародировании “Вместо Лаврушки Похабова за безбытием его и необретением Васкоъ Шароъ руку приложил”, не завершающемся в итоге никаким выводом, суждением, оценкой?». Но именно в этом и состоит цель нарочитого подражания В. Ширяева Е. Водолазкину — ибо в силу достигнутой конгениальности вопрос к первому автоматически превращается в вопрос ко второму: «Зачем заниматься стилизацией, вить словеса, переплетать старину и современность, ставить лексический эксперимент? Зачем писать “Лавр”, не несущий никакой внятной сентенции для нужд простого человека?». Критическое суждение В. Ширяева можно эксплицировать следующим образом: «“Лавр” — филологический эскейп, мало кому нужный; на мою бессмысленную рецензию вы потратите десять минут и будете недовольны; что говорить о точно такой же книге, требующей куда большего времени?». С оценкой В. Ширяева нужно спорить, но факт налицо — в его случае стилистическая конгениальность, так или иначе, становится инструментом анализа.

 

P.S.: Всем, конечно, более или менее ясно, что любой мыслительный сюжет существует прежде всего в голове человека, решившего его описать; «объективное» же наличие этого сюжета зачастую остается под вопросом. Кажется, с усердно искомой здесь «конгениальностью» получается примерно то же самое. Применяя к нашей подборке самую грубую классификацию, мы бы предположили, что попадание в «конгениальность» Е. Сафроновой и О. Рогова является совершенно случайным, А. Пермяков и Д. Ларионов, не ставя себе конкретной цели «соответствовать», но обладая тонким литературным вкусом, интуитивно сочли выбранный конгениальный модус высказывания наиболее удачным, а вот А. Мельник и В. Ширяев апеллировали к нему совершенно сознательно. При этом конгениальность могла быть чисто текстуальным эффектом (В. Ширяев, пародирующий Е. Водолазкина), а могла обращаться к внетекстовым, экзистенциальным пластам (А. Мельник, живший на «Вторчике»). Второй вариант кажется более редким, но не является абсолютной новостью; почти десятилетие назад сходный прием опробовал А. Гольдштейн, писавший о А. Белинкове, писавшем о Ю. Олеше: «Один великолепный, драматический неудачник без биографии, тоскующий о научном искусствознании <…> пишет о другом заслуженном аутсайдере, бывшем писателе, а с дистанции в несколько тысяч километров и трех примерно десятков лет, в резко уменьшенном масштабе повторяя ситуацию <…> за ними обоими грустно наблюдает из своего средиземноморского курятника гротескный субъект, которому тоже отродясь не давалось “научное”». Вероятно, можно найти и другие модусы осуществления этой принципиальной стратегии; например, устроить «переучет переучета», конгениально заняв не жизненную, и не стилистическую, но литературную позицию по отношению к авторам настоящей рубрики, и посмотреть, что в результате получится. Возможно, кто-то когда-нибудь займется и этим.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru