Дефектура

«Дефектура (лат. defectus — убывание, недостаток) — отсутствие в аптеке (аптечном учреждении) необходимого товара (медикамента). О дефектуре говорят как о локальной (товар отсутствует в определенной аптеке), региональной (товара нет у региональных дистрибьюторов) и глобальной (препарат отсутствует в стране или снят с производства, но имеет спрос)».

Из Википедии

 

Вольно же было 26-летнему Пушкину сетовать, что лета, мол, шалунью-рифму гонят и склоняют его к суровой прозе.

На седьмом десятке если от чего и бережешься, так это от малодушных укоризн, от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь; от чувства затаенной злости на обновляющийся мир, где новые садятся гости за уготованный им пир…

Ну и так далее.

Тем более что дела в профессии, которой отданы почти полвека, и в самом деле, кажется, совсем не так уж хороши.

Судите сами.

Книга «Критика — это критики» была впервые издана в 1988 году 5-тысячным тиражом и разошлась почти мгновенно, вызвав лавину откликов, далеко не обязательно благожелательных, и породила даже специальную дискуссию в журнале «Литературное обозрение».

В этом, не стану скромничать, была и моя кое-какая заслуга, а именно — в проведенной последовательно гипотезе о том, что критика — это прежде всего равноправная часть словесности, а критики — такие же писатели, творцы суверенных литературных миров, как, допустим, романисты, и что, соответственно, не только об их идеях, но и об их личностях можно рассказывать, и рассказывать интересно.

Но главное, конечно, не в моих небесспорных заслугах, а в свойствах времени.

Теперь оно ушло, и мы заклинаем друг друга, что это время никогда уже больше не повторится.

Критика как род литературы снята с производства.

Говорят, что на нее больше нет спроса.

Во всяком случае, денег за нее уже не платят.

И печататься не зовут — никуда, кроме толстых литературных журналов, чей век, опять-таки говорят, так же измерен, как и век традиционной критики.

А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то это, воспользуюсь триадой покойного Александра Агеева, газета, глянец, интернет.

Там потребность в разборчивом литературно-критическом суждении время от времени еще возникает.

Была — вы, наверное, помните — даже растянувшаяся на полтора десятилетия эпоха колумнистики, когда распорядители медийного рынка, учуяв угасание общественного интереса к литературе и отказавшись от архаичных, как им казалось, статей, рецензий и обзоров, попробовали взбодрить этот интерес более или менее регулярными и сравнительно короткими высказываниями авторитетных знатоков. Ну, естественно, писателей с именем и, конечно же, критиков с репутацией. От них требовалось немногое — искать (или изобретать) актуальный повод для обращения к литературе и писать хорошо, то есть, в переводе на медийный язык, занимательно.

На развертывание длинной мысли места в этих колонках, само собой, не хватало, аргументация заведомо не предполагалась, выходы к общелитературному контексту первыми попадали под сокращение — в цене были только и исключительно комментарии, то есть мнения, и чем они провокативнее, пусть даже скандальнее, тем желательнее.

И кто только этими мнениями не засветился — от Игоря Виноградова в давних-предавних «Московских новостях» до Андрея Немзера в «Московских новостях» относительно недавних! Будущие соискатели ученых степеней кандидата или, лучше, доктора филологических наук еще отметят и «Голод» Саши Агеева, и «Алексию» Владимира Новикова, и колонки Натальи Ивановой, Александра Архангельского, Аллы Латыниной, Станислава Рассадина, скажут, наверное, что именно в пределах этого жанра взошли звезды Бориса Кузьминского, Славы Курицына, да хоть бы даже и Льва Данилкина. Или Льва Пирогова с Кириллом Анкудиновым.

Так ярко, перед тем как погаснуть, вспыхивает электрическая лампочка.

И она погасла — с удалением Андрея Немзера из «Московских новостей», с прекращением Львом Данилкиным своей долголетней барщины в «Афише» и, наконец, с уходом из жизни Виктора Топорова — единственного, кажется, из колумнистов, кто снискал себе известность, выходящую за пределы литературного поля.

На плаву остался разве что Николай Александров, но и то, допускаю, лишь затем, чтобы его «Книжечки» заполняли межпрограммные паузы в радио- и телевещании.

Век мнений оказался, увы, недолог. То ли потому, что за информационными поводами не набегаешься, то ли потому, что и самые яркие из колумнистов не выработали языка для общения с массовой аудиторией без отрефлектированных литературных запросов, то ли, скорее всего, потому, что распорядители медийного пространства окончательно уверились: в какие пестрые бумажки литературу ни обертывай, прибытку все равно будет чуть.

И нет, следовательно, ни экономического, ни имиджевого смысла в том, чтобы держать критиков с репутацией на постоянной оплате. Гораздо проще вызывать их — но уже как экспертов. Чтобы квалифицированно почествовали заслуженного юбиляра или достойно проводили классика в последний путь. А также дали взвешенную оценку очередному решению Нобелевского комитета и жюри высокобюджетных российских премий или откликнулись на новую книгу медийно известного автора — благо, список здесь недлинный.

Этого газетам, дорогим глянцевым журналам¹ , радио и телевидению более чем достаточно. И — nota bene! — провокативность, не говоря уж о скандальности, серьезными информационными ресурсами больше не приветствуется. Лихие девяностые позади, так что от критиков-экспертов как носителей знания, становящегося все более и более эксклюзивным, ждут теперь осмотрительности и респектабельности.

Так, знаете ли, звонят статусным астрономам, когда что-нибудь неожиданное произойдет на небесном своде.

Роль эксперта по вызову, на условиях поразовой оплаты, а чаще и вообще без оплаты, наверное, не так уж унизительна. В конце концов, способность дать эксперт-ную, несомнительную оценку действительно входит в набор наших профессиональных качеств, хотя их и не исчерпывает. Это во-первых. А во-вторых, лучше, что ли, было в девяностые, когда даже и в солидных изданиях умение стебаться ценилось иной раз ничуть не ниже скучноватого знания, так что любая кухарка без комплексов, зато с доступом к типографскому станку могла считать, что она рулит литературным процессом.

Согласились? Тогда вопрос: что всем нам, как объединившимся некогда в Академию русской современной словесности, так и идущим вослед, в этих условиях делать?

«Если вы связаны с угасающей индустрией — быстро бросайте ее, до того, как потеряете работу», — советовал, помнится, Стив Джобс.

И профессию действительно бросают — переквалифицируясь хоть в управдомов, хоть в историков литературы или романистов.

Те же, кто остался или, к вящему моему удивлению, вошел в угасающую индустрию уже в 2000-е годы² , печатаются в традиционных литературных журналах.

Либо создают свои, новые — и журналы, и, еще, если не чаще, то заметнее, сетевые ресурсы. Как былого фасона, так и скроенные по самым экстравагантным лекалам.

Что меняет (или кажется, что меняет) расписание ролей на театре литературы.

И о чем стоит поразмыслить — без малодушных укоризн, но по-стариковски придирчиво.

Отметив прежде всего, что в критике новейшего призыва, как, может быть, и вообще в новейшей литературе, размежевание идет уже не только по линии идеологического противостояния (славянофилы — западники, государственники — либералы), по сей день актуального для старшеньких, к коим я принадлежу, но и по отношению к культурному и интеллектуальному наследию советской эпохи (или к тому, что может быть маркировано как такое наследие).

И более того…

В полемике со мною Евгения Вежлян проговорилась — заметила, что новейшая критика, отстраивая «свои границы в ситуации резкой маргинализации своего предмета», бросает вызов не «советскому» даже, а «классическому» пониманию литературы, «классической модели литературной критики с литературоцентризмом в качестве своей основной предпосылки».

Очень похоже, что так оно и есть: с одной стороны, «классики», ну или, если угодно, традиционалисты, для кого литература по-прежнему наше все, а с другой — те, для кого она всего лишь — я цитирую Евгению Вежлян — «одна из многообразных (среди других, конкурирующих) форм интеллектуального досуга».

Чисто же конкретно получается, что, с одной стороны, те, кто вырос на аллергии к идее двух культур и, глядя в прошлое, стремится по-прежнему живое отделить в нем от мертвого — безотносительно к тому, появлялось ли это живое в открытой (подцензурной) печати или таилось в ящиках письменного стола, выходило под грифом «Советского писателя» или «Ардиса».

А с другой — те, кому XX век памятен прежде всего (а в пределе — и исключительно) неофициальной культурой, жившей духом не столько даже сопротивления казенной идеологии, сколько (неважно — вынужденного или добровольного) неучастия в литературном процессе, что десятилетиями разворачивался на страницах «Нового мира» и «Звезды», «Юности» и «Молодой гвардии». Неучастие здесь, понятное дело, равно неприятию, и еще Андрей Сергеев в «Альбоме для марок» вспоминал, как, обсуждая и те книжки и эти, люди андеграунда «не обсуждали как несуществующих — сисипятников (ССП), от Светлова и Твардовского до Евтушенки» и, разумеется, «раздражались на вездесущих кирзятников (военное поколение)».

Этот разлом, это противостояние ощущались всегда, но неожиданно актуализировались в последнее десятилетие, о чем мне уже случалось писать в очерке, посвященном Илье Кукулину.³  Не буду поэтому повторяться, а лишь сошлюсь на четко проартикулированное мнение Олега Юрьева. «Стоит задуматься, — предлагает он в недавнем интервью молодым критикам, составившим жюри премии «Различие»,⁴  — почему из «неофициальной литературы <…> вышло так много очень больших поэтов, поэтов навсегда, а из “советской литературы”, из всего, что сжилось с “условиями игры”, из всего, что возникло внутри абсолютной и относительной несвободы <…> заметно меньше, если вообще».

Вы согласны с этим утверждением? Я не согласен, вернее, не согласен с самой постановкой вопроса, по-манихейски противополагающей две ветви единой, как мне кажется, русской литературы XX столетия и предусматривающей своего рода эстетическую люстрацию всех, кого четверть и более века назад угораздило быть членами Союза писателей и публиковаться в подцензурной печати.

Но что делать, если эта альтернатива воспроизводится снова и снова, воздействуя на внутреннюю конфигурацию и внутреннее наполнение сегодняшней литературно-критической мысли, ее состав и законы, по которым она себя оценивает.

Здесь свои дихотомии. Ну, например.

Как критику писать? — обращаясь, что и было заповедано классической, в том числе советской, эпохой, к максимально широкой демократической аудитории, просвещая всех, кто к литературе тянется, и выбирая соответственно общепонятный художественно-публицистический строй речи? Или, совсем напротив, ориентироваться исключительно на круг своих, таких же, как ты, знатоков и игроков в бисер, где птичий язык уже не свидетельство прискорбного невладения общепонятным лексиконом и даже не род речевого щегольства, а различительный знак принадлежности к избранным и посвященным, к определенному способу понимания словесного искусства?

Кем критику осознавать себя? Писателем и — в одном ряду с Белинским и Тыняновым, Турбиным и Лакшиным — творцом собственного образа литературы, где критик чувствует себя точно таким же работником, как романисты и стихотворцы? Или сторонним филологом, узким специалистом и вот именно что экспертом, который с неизбежностью сориентирован на нормы западного criticism^,а, поскольку в отечественной традиции критикам такого плана опереться почти не на что?

И что есть вообще литература? — послание, адресуемое urbi et orbi и несущее в себе смыслы, существенно важные для самосознания общества? или род экспериментальной лингвистики, своего рода лаборатория, куда допускают отнюдь не всех и где инновационность ценится не в пример выше смысловой существенности?

Поставив эти вопросы, я вполне отдаю себе отчет в том, что жизнь, и внутренняя жизнь критики в том числе, несравненно богаче, спутаннее и противоречивее обозначенной здесь схемы. Далеко не все критики нового поколения, о чем мы еще поговорим позже, вообще заморачиваются по этому поводу. И, в отличие от размежевания сравнительно недавней поры, когда сотрудничество, допустим, со «Знаменем» исключало союз с «Нашим современником», печатаются они без убытка для собственной репутации там, куда позовут, — во всяком случае, двери нынешних либеральных журналов широко распахнуты и перед критиками традиционной ориентации, и перед авторами весьма нетрадиционными.

Но мы же понимаем — всю непреступаемую грань между «НЛО» и «Вопросами литературы», «Воздухом» и «Арионом», «Знаменем», если хотите, и Colta.ru. Причем, обратите внимание, критикам традиционной ориентации никогда, за считаными исключениями, не дадут высказаться ни в «НЛО», ни в «Воздухе», ни на Colta.ru. Чужие там не ходят. Или, сформулирую точнее — чужих там не замечают, считают — вспомните приведенную выше фразу из новеллы Андрея Сергеева — несуществующими.

И вот пример.

Игорь Шайтанов, выстраивая стратегическую линию журнала «Вопросы литературы», несколько лет назад выступил со статьями о практике редакторов и авторов журнала «НЛО» — статьями резко полемическими и рассчитанными на то, что ему ответят и что, соответственно, тем самым завяжется диалог, сколь угодно резкий, но плодотворный для движения гуманитарной мысли в стране.

Ему действительно ответили — хлесткой репликой, а затем равнодушно и спокойно замкнули слух, опасаясь, видимо, чтоб этой речью недостойной не осквернился скорбный дух. Так оно с тех пор и идет — авторы «Вопросов литературы» слышат авторов «НЛО», а те их не принимают даже в расчет.

И второй пример — читая журнальные обозрения Poetry news weekly, которые Станислав Львовский вел сначала на Open Space, а теперь ведет на Colta.ru, можно не сомневаться, что на авторов, генетически связанных с неофициальной литературой, будет непременно указано, а на авторов с иной родословной отнюдь не обязательно. Причем суть не только в поэтике, принимаемой или не принимаемой, а именно в генеалогии того или иного поэта, что наглядно подтверждает различие в отношении этих ресурсов к жизни и судьбе недавно покинувших нас Натальи Горбаневской и Инны Лиснянской — восторженном в первом случае и почтительно равнодушном в другом.

И, воля ваша, меня это огорчает. Нет, вовсе не тем, что обозначилось сообщество авторов, совсем иначе, чем я и мои единомышленники, смотрящих на словесное пространство и роль критики в нем. Это-то как раз прекрасно, это-то как раз абсолютно необходимо для того, чтобы жизнь не застаивалась, и я высоко ценю дарование, филологическую выучку, интеллектуальный потенциал многих своих предполагаемых оппонентов — в диапазоне от Ильи Кукулина до Кирилла Корчагина.

Меня в их деятельности огорчает отсутствие даже намека на полемику, без которой, воля опять-таки ваша, критики нет. И критиков тоже нет.

Хотя… Это, наверное, общая сегодня проблема. Выйдите за пределы толстожурнального поля, да, впрочем, даже побродите по этому самому полю, и вы увидите: никто ни на кого не ссылается, никто никого — из товарищей по профессии — не цитирует, никто ничью мысль не продолжает. Токуют (токуем), как глухари по весне. Друг друга не слыша. Друг другу не возражая. Друг другом не интересуясь. И друг к другу поэтому не адресуясь. Мысль движется рывками, дискретно, от одного локального повода к другому, будто вне контекста и не порождая контекст.

И возникает ощущение (надеюсь, ложное), что у большинства наших критиков, отнюдь не только молодых, мысли вообще какие-то, прости Господи, коротенькие, не складывающиеся в единую, хоть бы даже и внутренне противоречивую, эстетическую систему, в то, что Александр Блок называл «длинной фанатической мыслью», а Александр Твардовский однажды назвал «генеральной думой».

Без такой думы, и непременно уникальной, на все иные не похожей, на мой взгляд, критика нет, как нет его и без собственно писательского дарования.

Это я, между прочим, объясняю причины, по каким, работая над книгой «Критика — это критики. Версия 2.0», одних коллег я включил в свою портретную галерею, а других, даже и очень ярких, включить, пусть меня простят, не сумел. Потому что за их разрозненными высказываниями (в рецензиях, статьях, да хоть бы даже и в книгах) не сумел почувствовать, угадать ту ценностей незыблемую скалу, какую они либо не смогли, либо не потрудились облечь в ясные слова.

Охотно, по российской привычке, рассуждая, есть ли у нас сегодня литературная критика как род словесного искусства или ее нет вовсе, обыкновенно сосредоточиваются на внешних по отношению к ней обстоятельствах. Например, на том, что высказать литературно-критическое суждение почти что негде. Или на том, что слушать наши суждения почти что некому. Или, наконец, на том, что в наш медийный век критики, если они все-таки хотят, чтобы их услышали, обращают свое внимание (вынужденно или добровольно) лишь на раскрученные имена, так либо иначе за-светившиеся в сознании публики.

Это правильно, конечно. Но здесь, с позиции возраста глядя на пир, уготованный уже не моему поколению, а тем, кто нас сменяет, я снова и снова твержу о том, что никак не связано с обстоятельствами времени и места, что является нашей внутренней профессиональной проблемой и может, соответственно, быть решено (или не решено) только внутри нашего «цеха», нашего сословия.

Это отсутствие полемики, ибо только она дает нашей мысли долгое эхо и, говоря уже в более широком плане, только она обеспечивает связность, внутреннюю структурированность литературного пространства.

И это отсутствие профессиональной рефлексии, нежелание или неготовность многих наших замечательных (или хотя бы потенциально замечательных) критиков проартикулировать свои центральные представления о прекрасном, комиче-ском и безобразном в современной культуре, свести эти представления в некую систему (или хотя бы подобие системы),

Дефектура, как и было сказано.

Предполагая, что на мучительные вопросы первым должен отвечать тот, кто их задает, я несколько лет тому назад выпустил семисотстраничную книгу «Русская литература: жизнь по понятиям» (М., 2007) — свод, как указано в авторском предисловии, «не только знаний, накопленных мною за сорок лет участия в литературном процессе, но и моих представлений, взглядов, даже, если угодно, эстетических императивов». У этой книги было много назначений, и в том числе я надеялся, что «мой пример подтолкнет талантливых и амбициозных знатоков современной словесности к формулированию собственных символов веры и выработке собственных литературных концепций».

Никто, разумеется, на мой призыв не откликнулся.

И это, разумеется, нормально — по крайней мере для времени, когда никто никого не слышит, кроме самого себя, и ко мне, наверное, тоже можно обратить этот упрек, что и я слышу, мол, только себя.

Mea culpa.

Но я продолжаю надеяться — поскольку иногда думаю, что сосуд наполовину пуст, и, значит, пора прощаться с профессией, петь по ней отходную, а иногда, смирив досаду, все же думаю, что сосуд тем не менее полон, хотя бы наполовину, и разговор о литературе будет продолжен, как будет продолжена и сама литература.

 

 

 1 Что касается дешевых изданий, для пипла, то они литературу, хоть бы и в виде книжечек, в упор не видят.

 2 Назвав здесь Марту Антоничеву, Варвару Бабицкую, Ольгу Балла, Ольгу Бугославскую, Инну Булкину, Евгению Вежлян, Алису Ганиеву, Анну Голубкову, Екатерину Иванову, Марианну Ионову, Дарью Маркову, Елену Погорелую, Валерию Пустовую, Елену Сафронову, прибавив к этому девичьему призыву в критику имена Евгения Абдуллаева, Сергея Белякова, Игоря Гулина, Данилы Давыдова, Владимира Козлова, Алексея Конакова, Кирилла Корчагина, Александра Кузьменкова, Бориса Кутенкова, Дениса Ларионова, Глеба Морева, Льва Оборина, Андрея Рудалева, Алексея Саломатова, Артема Скворцова, Александра Чанцева, да хоть бы даже и Василия Ширяева, тут же усомнишься в собственных ламентациях, что некому, мол, усесться за уготованный им пир. Есть, есть кому пока что! — и невелика беда, если кто-то вскоре после успешного старта отсеется, ну или, так сказать, переквалифицируется, потому что кто-то же ведь и останется, уже остался в истории отечественной литературно-критической мысли.

 3 «Знамя», 2013, № 7.

 4 Игорь Гулин, Кирилл Корчагин, Денис Ларионов и Лев Оборин.