Натурщица

 

Об авторе | Анна Альбертовна Тугарева родилась в 1970 году. Окончила ЕГТИ по специальности «актер театра драмы и кино», мастерская В.И. Анисимова (2002), а также СПбГУКиТ, факультет экранных искусств, сценарное отделение, мастерская Ю.Н. Клепикова (2010). Работала в театрах Петропавловска-Камчатского, Армавира, Омска, Новосибирска, Екатеринбурга. Автор киносценария «Письма к жене» (опубликован в журнале «Искусство кино» № 6, 2013 г). Живет в Санкт-Петербурге.

 

 

Давно работаю в Петербургском университете кино и телевидения. Занят невозможным — обучаю сценарному ремеслу. Великий Островский предупреждал: «Драматургия как наука не существует». Стараюсь вести свой предмет как искусство. Учу стереотипам. А как иначе передать творческий опыт?

Пять лет назад набирал очередную мастерскую. В толпе мальчиков и девочек из школы примечаю лицо взрослого человека. Роюсь в анкетах. Нахожу: Анна Тугарева, год рождения 1970, окончила театральный институт в Екатеринбурге. Читаю ее вступительные тексты (два полнометражных сценария), знакомлюсь на собеседовании (легко выигрывает у школьников) и зачисляю в мастерскую.

Всегда хотелось выращивать сценариста как литератора, владеющего спектром навыков за пределами «пучка света». Способного заниматься словесно-стью, не замыкаясь в узком «гетто» кинематографа. Зачем? А чтобы способствовать возникновению художника с собственным именем. Без примеси, без участия и соавторства других персон, каковыми в кино являются продюсер и режиссер. Сколько в таком желании преподавательского тщеславия? Не знаю. Сколько-то есть. Но главное — поощрить авторскую свободу, независимость.

Студентка Тугарева прилежно осваивала сценаристику. Бесчисленные просмотры, этюды — немые и звуковые; промежуточные формы — заявка, синопсис; игровые сценарии — короткий метр, полный метр. И все это в сопровождении методологического понукания: «Визуальность! Пишем то, что можно увидеть, сфотографировать!» Неловко сознаться, но обучая, кинодраматургии, принужден выбивать зубы, возможно, пригодные для словесности, для прозы. И ведь давно знаю об этом. От Гранта Матевосяна. Большого армянского писателя, мастера. Мы оба учились на Высших сценарных курсах: его опасение, настороженность выразились в такой сентенции — для прозаика профессиональное погружение в сценаристику опасно утратой чувства слова.

Мне кажется, у Анны Тугаревой это чувство есть. Я заподозрил его присутствие по тому упорству, с каким она настаивала на праве употреблять в своих сценариях глагол прошедшего времени. Ухожу от подробной аргументации. Аню поздравляю с долгожданным литературным дебютом.

Юрий Клепиков,

сценарист, профессор Государственного университета
кино и телевидения (СПб.)

 

* * *

Моим пигмалионам

— Скажите прямо: не подхожу. Я свободна, да? Что зеркально?.. Ну, давайте попробую… Это в другую сторону — так, да? А голову немного к плечу… А взгляд? Куда я должна смотреть? В себя. Куда же еще… А шапочку куда?.. Надеть. И шубку?.. Ну, ладно… Наброшу… Застегнуть? Еще? А корпус свободней, поняла. Непринужденней. Как бы задумалась… Угу…

 

Вчера зашла в комиссионный магазин. Просто согреться. Редкостно убогий ассортимент: коньки, треснутые тарелки, люстры с подвесками, дубленки, комоды, шахматы. Убойные цены на все только подчеркивают скудость этого хлама — случайных ненужных предметов, собранных в одном месте. Радиола «Урал 110», катушечный магнитофон «К 50-летию УАССР» — какая прелесть! Одежный шкаф со стекшим зеркалом во всю дверцу. Нечаянно увидела свое отражение… Ужас — я здесь «своя». Жалкая, несуразная… Подержанная и траченная молью. На каком языке они говорят?

— Невероятная натура!.. Сказочная головка!.. Одета необыкновенно художественно!.. А какой поворот шеи! Исключительная постановка! У вас, похоже, балетное прошлое? Можно спешить на сеанс к такой модели — она же вся светится!..

Они с ума сошли. Они видят что-то другое, чем я о себе знаю. Почему катятся слезы? У меня есть слезы??? Ничего особенного… Это все растворитель… Кто-то чистит палитру. Скипидар испаряется — роговица не выдерживает. Всего-то пихтовый растворитель… Растворяет на дне… что-то нерастворимое…

— Надо проникнуться моделью, пропитаться. Слиться с ней! Перед вами натурщица, которую хочется писать изысканно, артистично... Вы занимались чем-нибудь хореографическим? Она же танцовщица, подумайте! Это же не-обыкновенный человек! Все время помните об этом перед холстом. О чем она думает? Читайте натуру — она вам все подскажет! Ни мазка без натуры!

Подскажет, если читать между строк. Когда-то в моей жизни стряслась небольшая поломка… С тех пор ремонт — неизменное мое состояние, но и опытнейшие мастера вынуждены признать, что «строй держать не будет»…

— Возьми фон. Сразу задай фон — он тебе подскажет цвет лица.

О чем думает перед мольбертом эта девочка? Ее смелая кисть вытанцовывает дорожку к холсту, прорезая иероглифы в воздухе — и, едва коснувшись грунтовки, со свистом улетает прочь — ныряльщиком с пружинящего трамплина… Неужели я была такой же… уверенной в каждом движении?..

— Мне кажется, я впервые вижу твои глаза. Они… зеленые? Я не замечала за очками.

— У меня минус пять.

— Я буду твоей собакой-поводырем.

— Надолго?

— Навсегда!

……………………..

— Живопись имеет самоценность — не в смысле того, что нарисовано, а в качестве состояния цвета, внутренней наполненности, красоты…

Дева на ее портрете прозрела пока только на один глаз, оставляя второй в мутной слепоте бельма, но и этот одинокий зрячий уже дышит вековой жен-ской печалью.

— Лессировкой пройдись, как следует, по окружению.

…А она все ждала, ждала… Когда же радости плоти принесут заветные семена, из которых прорастает любовь.

— Возьми локальный цвет и положи рядом. Добротный крепкий локальный цвет — слишком много суеты.

Всегда стремишься к полному слиянию, получая взамен точечное пересечение в ложбине дивана.

— Белый звонче. Ты его так облагородил, что он у тебя грязно-серый, как белье застиранное.

— Может, удивлю тебя… Одним словом… Ты мне не подходишь! Ты слишком… Слишком стара для меня — извини, мне все равно не подобрать синоним, который удовлетворит тебя в эту минуту. Даже нет, не стара, может быть, — я ведь старше… Но ты слишком… большая! Дело не в сантиметрах — ты не достаешь мне до плеча — а изнутри, что ли… Я не могу жить с горой — ты давишь меня. Мне не по плечу ноша. Меня притягивает юность и легкость — ты ведь должна понимать такие вещи, ты же умница!

— Удар — роспуск! Удар — роспуск! Только там, где столкнулись объемы — надбровная дуга, верхнее веко, — там и ударь. И отпусти потом. Мягко уходи.

Бедный! Как я тебя понимаю… Быть обласканным мною — что выспаться в крапиве. Какой дохлый калорифер! Руки в варежках зябнут. Это от неподвижности.

— Тугая форма. Плотные краски. Но холодно. Очень холодно. Похрустывает пока от мороза. Попробуй светлую охру с фисташкой, чуть-чуть неаполитанской — и вбивай в пятно краску!

Что же делать… Я дала больше, чем ты способен нести.

— Можно глазки повыше? Взгляд не роняйте на пол…

Мера моей руки оказалась больше размера твоей сути. Не думай, что тебе удалось обидеть меня. Единственное, чем можно меня уязвить, это амплитудой температур. Для меня, признающей лишь огонь и лед, несносна оскорбительная аморфность теплого: любезность, вежливость, «умеренность и аккуратность» — все, кроме подлинного чувства. То ли недогретый суп, то ли остывающие пальцы.

— Все через закрытый глаз! Остается тон — цвет уходит. Тональность — величина абсолютная. Прищурили глаз: все, что отсеялось, — лишнее. Что осталось — ваше! Это и есть ваш конструктив. Перерыв! Спасибо! Разомните шею.

Легко сказать — разомните. Шею, похоже, свело параличом — я не могу развернуть ее в другую сторо... Ой, что это, тоже я — с пурпуром во всю скулу? И эта нимфа — без единой морщинки? И эта доярка Краснознаменного совхоза — тоже? И ты, постаревшая Терпсихора в вязаной шапочке на одно ухо… Не я ли ваш бледный оттиск, семиюродные сестры по детдому, тоскующие о встрече после долгой разлуки…

……………………..

Растение, которое слишком часто пересаживают, не способно прижиться уже нигде — корневая система обезвожена, обескровлена — и уже не способна проводить соки через тело к сердцу и мозгу. Вам кажется, я все еще цветоносный объект? Носитель сложной колористической гаммы? Высохший бессмертник тоже умеет сохранить краски и потому вводит в заблуждение глаз — кажется живым.

— Верхнюю пуговичку? Пожалуйста… Еще одну? Только ради графики. Во вторую — смогу. По утрам — живопись. Обнажить плечо — не затруднит. Да-да, для рисунка — я понимаю, линия. Волосы со лба — не жалко. Можно и за уши... Спина прямая. Подбородок выше — так, что ли? И голова резко влево?!. О, нет! Можно в другую сторону? Я больше не смо… Платьице полегче — найдется. И непременно монохромное.

……………………..

…Если неверно выкроить хотя бы одну пройму, скажем, левую, и то — только со стороны спинки, — это платьице носить не сможешь уже никогда. А если таким образом скроена целая жизнь… Размашисто, дерзко — рукой, еще не боящейся ножниц. Никакими вытачками, ни блестящими пуговицами уже не спасти. Ношу, что скроила. Снимайте стружку! Затачивайте пики стержней! Готовьте ристалище! Я принимаю бой!

— Острее, резче. Острые черты лица, ахматовские! Ключицы острые!! Шея, как у балерины!!! Взгляд вдохновенный…

Ого! В таком положении тела удобнее всего прочувствовать, как медленно вытекает твой спинной мозг.

— Невероятно выразительное лицо! Надо суметь передать эту одухотворенность.

Но-но!.. Терпение, Нефертити! Держите свою шею в повороте, будто вам это не стоит ни шиша! И на нашей улице когда-нибудь грузовик с печеньем перевернется!

— Набросок — это репетиция. Рисунок — это уже спектакль. Ты же режиссер! Думай, что хочешь показать: мягкость, текучесть линий; уязвимость и благородство формы… Египетская кошка на троне, разве не видно?..

……………………..

— И-и-и -дочка!.. — Первое, что он выдохнул, когда стянул с меня послед-ний лоскут. Блаженно прищурил всевидящие глаза слепца и в воздухе стал повторять рукой какой-то видимый только ему контур. Я даже не стала переспрашивать, кто из нас Идочка. Было ясно, что это восторженное впечатление он вынес не из Русского музея. Видимо, ослепительная Рубинштейн жила не только в золоченой раме, в сочетании темперы и угля. Похоже, он помнил в лицо обнаженную Саломею, застенчиво прикрытую бусами.

— Скулу повело. И глаз потому запал правый, видишь? Кончик носа заостряй… Смотри, она у тебя курносая. Уголки губ опустил — и сразу выражение лица кисло-молочное. Лоб не такой покатый. Везде чуть-чуть — и утрачена микроатмосфера, психологический портрет модели.

Всю жизнь он танцевал в балете, в прыжке его называли Нижинским, но это было так давно, что сам он чудом еще не забыл об этом. Артист должен уходить в зените славы — тогда у него есть шанс на бессмертие. Совсем иное дело — к старости дотащиться до зловонного лазарета, печальной усыпальницы ветеранов. Куда как не афишное место.

Но и старый король — все же король…

— Ухо открой подойди у модели — и посмотри. Видишь, какая вытянутая раковина, заостренная, — у тебя пельмень пока получается.

— В Масленицу по Конногвардейскому бульвару ездили вейки, розвальни… Это я еще застал.

— На глазном яблоке тень от века, от ресниц.

— Меня укусил соседский кот! Пробирался к моей кошечке… А у него на спинке тут, под шерстью… Больной... Я не пускал — стал теснить его, и кот так осерчал на меня... И вот!.. Как будто тигр меня драл.

— Оживи ей лицо, не высушивай. Пока только маска. Взгляд надо поймать. Думаешь, нарисовал зрачки — она и смотрит. Ничего подобного. Ресничку… Толщину века… Губы запекшиеся. И шире пиши, шире…

— Девочка моя! Прости меня. Ты мне не подходишь. Ты слишком молода и прекрасна для меня. Я почти ничего не вижу — только узкий луч прорезает мою темноту, когда на пороге появляешься ты. Я не хочу, чтобы когда-нибудь ты заметила яичницу у меня на усах. Я не могу представить, чтобы ты меняла мне памперсы — руками, которые я опоздал целовать на полвека.

— Переносицу тоньше, изящней. Острее, острее пиши. Скула. Подбородок. Светораздел… Крылья носа подожми. С цилиндром шеи точней работай.

— Ты торопишься? Надо бежать? Ну, зови этих бабок повивальных. Пусть укладывают.

Я спросила, что принести завтра. Чего ты хочешь?

— Свободы! — завопил угасающий старик. И заплакал.

……………………..

— Разговор тона, линии, штриха… Хорошо попал в цвет. Теперь с рисунком вырулить. Трудно! Ой, вижу, как трудно.

Кисть его не пишет — она кусается: враждебно наносит колющий удар и ловко уклоняется от ответа. Бедный китайский живописец. Он сходит с ума, как ни бьется, — вместо меня на полотне мой пьяный папа.

 

На носу-то крапины, а глаза-то…

 

Все черты асимметричны и десинхронизированы. Бедный хуацзя, он ведь не знает, сколько в этом портрете меня!..

— Пятном пишешь? Хорошо. Цветовая интрига — прекрасно! И волосы не рыжие, и красный — деликатный… И легкость, несделанность во всем… Но при этом предполагается безукоризненность рисунка.

Как я любила этого алкоголика! Но мы с матерью, пожалуй, тоже не подходили тебе. Ты оставлял нас много чаще, чем это положено Деду Морозу. Всегда театрально, с бутафорией и пиротехникой, сбором сорочек, сберкнижек и боксерских перчаток. Я цеплялась за брюки, рыдала, как Дидона, и умирала всякий раз, когда прощальным крещендо за тобой сотрясалась входная дверь. Так продолжалось вечность. Пока однажды… слившись с зеленым плюшем вытертого дивана, вонзив коготки в острые девичьи коленки, я услышала свой чужой голос, застрявший в гортани.

— Мама, пусть уходит.

Ты не уходил больше. Труднее всего даются самые простые уроки. Чтобы удержать мужчину, достаточно его отпустить. Но где взять силы, чтобы очевидную истину присвоить себе раз и навсегда? Все аксиомы так хороши в теории — и разлетаются в тартарары всякий раз, когда прощальным крещендо сотрясается входная дверь.

— Ну зачем такие глаза! Опять изюм в белке… Посмотри ее глазницы. Где же там белое?

Ты ушел в белый-белый майский полдень. Совсем недавно — в этот раз навсегда. Мой папа — и ад, и воскресенье, моя первая женская мука и мое исцеление, мой бог, вылепивший меня по образу и подобию своему, тебя искромсал поезд, не пощадив нашего с тобой — одного на двоих — лица.

— Наклон головы чуть-чуть… И немного в сторону. Спасибо.

В твоем безупречно пустом холодильнике было больше смерти, чем в издевательски роскошном гробу. В изувеченном лице оставалась надежда на случайное мгновение, прихоть звездных путей и путей сообщения… В полости холодильника — длительное, осознанное, настойчивое желание не быть…

— Режешь. Режешь. Все в обрезках. Одна площадка, другая…

Мягче переходы. Пиши жидко! Ты умеешь писать жидко.

— Что так скребет по сердцу? А-а… Бедный хуацзя… Столько раз переписывал мое лицо, что оно давно стало горельефом от наслоения красок. Единственное, что осталось, это соскоблить его начисто, чтобы начать с пятна.

— А красный подсвети! Прямо высвети его! Пусть пылает!

Ты ушел из дома, как уходят коты, чувствуя свой конец. В полном одиночестве и ощущении забвения всем миром. Элегантный, галантный, эксцентричный, аристократичный — как понесшего жеребца осадил свой безудержный трагифарс, выдержав до конца эксклюзивность жанра.

— О, нет!!! Дыра. Холст прошит насквозь. Мастихин вышел ножом наружу. Бедный-бедный хуацзя. Он не выдержал сопротивления материала. Он должен начать сначала.

……………………..

— Что?.. Барельеф лошади?.. Ну, это вряд ли. За лошадь я не смогу. А хотя лошадь так лошадь! Только по вечерам, ладно? Весь день позирую. Ха-ха… мой трон… вращается? Закружилось все... Ой, а это чья голова? Давид? Огромная!.. Микела-а-анджело?! А-а… Копия… Гипс… Красавец…

В моей коммунальной комнате стоит старое немецкое пианино. Как просто сказано. Стоит себе и стоит. Кому не знакома груда барахла, которое жалко вы-бросить. Сохлый, ободранный, бывший когда-то черным, — мой вековой динозавр с германским титулом на изнанке! Ты проделал изрядный путь, стоивший тебе безутешного расстройства, грузчикам — барышей, а мне невосполнимых расходов.

— Это глина такая? Шамо-от… Что для вас? Бюст? Полуобнаженка с драпировкой?

— Плечевой пояс, без рук: грудь, лопатки и т.д. А с другой стороны, игнорировать такие руки… Они бы легли тут, как крылья…

Да-да, крылья… Живешь, поджидая в гости плотника с метром, а тут порхают вокруг ангелы с циркулем да отвесом — ширина грудной клетки, подчелюст-ной угол, соотношение осей и хрена в ступе…

Мой белозубый нубиец! Чтобы годами собирать тебе мою пыль, прежде пришлось сколотить тебя по частям на сибирской свалке.

— А вас когда лепишь, самому хочется спинку выпрямить…

Я работаю не натурщицей, а Музой. Милые, как им сказать, что это мне хочется приосаниться, глядя на их глиняных зеленоватых богинь с незрячими глазами и моей шеей. Я больше не знаю, кто из нас подражает — я им или они мне. На меня это не похоже, но без меня было бы невозможно.

— Подбородок не запрокидывайте… И не опускайте…

И одного водружения на пятый этаж омской хрущевки было бы довольно, чтобы при дальнейшей трансплантации меня по жизни навсегда проститься с трофеем. Но не тут-то было! А было еще многое: спуски, подъемы, прыжки, падения, длительное путешествие ползком, новые надежды подняться — и, наконец, снова три этажа вверх… И это при том, что грузчики всякий раз поджимают губы, клацают языком, трясут щеками — дескать, такое еще никогда не поднимали, надо бы доплатить — и доплачивала бесконечно, добыв из своих изнанок, — и никому не могла объяснить, зачем, ради чего…

— В хорошем каркасе должна угадываться форма будущей скульптуры. Забыл спросить, вы случайно балетом раньше не занимались? Шея у вас какая-то…

Конечно, нашелся бы специалист рациональных ответов: инструмент большой цены, хотя бы ввиду древности и редкости исходных материалов — где лиственница, где вишня, где кость слона, где мамонта, и т.д. Но главный-то фокус в ином. При всей своей родовитости, прости, мой черный кентавр, но ты совершенно бесполезен — на тебе некому играть!.. Я закрыла тебя в последний раз тогда же, когда сквозняком захлопнулись и мои створки. Вся уникальность твоя в том и состоит, что при бесспорных и признанных достоинствах, занимая к тому же много места, ты никому не нужен.

— Губы ей красишь не рановато? Может, сначала общим впечатлением овладеть? Мы ведь, когда на улице встречаем знакомого — издалека узнаем: это он! По какому признаку? Мы же не видим ни формы ушной раковины, ни разлета ноздрей, ни цвета глаз, — а узнаем почему-то! Вот это «почему-то» надо прежде всего художнику схватывать. Это и есть целое.

Может, у меня мания величия, но я — издали — усмотрела в тебе своего двойника, с той только разницей, что места я занимаю значительно меньше — и на квадратных метрах, и в искусстве, и в жизни людей. Пылимся вдвоем. Пока вдвоем…

— Не приукрашивай. Какая есть грудь, такую вылепи. Найди в этом свою красоту.

Быть может, когда-нибудь, мой тевтон, тебе повезет больше — и твои клавиши снова запоют дивным клавесинным арпеджио...

— И не лепитесь к модели! Отходите подальше, смотрите через нее на свою головку. А иначе — деталь вылепишь, а целое поползет… Большое видится…

……………………..

Снова приходил во сне Бог любви — сыграть на мне, как на арфе, свои несколько нот — и растворился в ночи — так и не открыв лица, оставив по себе влажность губ и аромат мирры…

— Что — уже? Гризайль для женской фигуры во весь рост? Пора обнажаться? Совсем?.. Но только ночью — весь день занята! Предупреждаю, грудь очень вислая и еще шов от аппендицита — вам это не понравится... Стоя в развороте? С опорой на левую? Смогу, наверное. Шаг шире — осилим… Ого! Это почти шестая позиция!.. Плечи развернуть? Левую руку на бедро, так?.. Голову — с оглядкой назад... Правильно? Прекрасно! Так я лучше вижу все, что осталось у меня за спиной...

……………………..

Настоящее влеченье неизменно содержит привкус смерти, и всякий раз оставляет осадок, как яблоко — черноту на лезвии ножа.

— Балетная стойка. Спина подтянута. Надо поймать эту пружину!

Сейчас эта тетива как взорвется! от натяжения… И покатятся аленькие позвонки с моего эшафота. Выстаивая здесь свои часы, складывая их в года, мне удалось сделать маленькое открытие: бег времени мы ощущаем только на меже. Пластически это выглядит так: солнце, коснувшись горизонта, закатывается в какие-нибудь пять — семь минут, которые мы в состоянии ухватить зрением. На самом деле это мы ускользаем от солнца в неотвратимом порядке и с той же беспощадной скоростью. Даже в те мгновения нашей жизни, когда солнце кажется нам неподвижно застывшим в зените.

— Думайте о линии! Линия — это граница, — в контексте формы, в контексте освещения…

Время остановилось. Кто-нибудь следит за секундной стрелкой, кроме меня?

— Что, не штрихуется? Штрих формирует объемы! А иначе — зачем он нужен!

Я живу со стеной спины и со спиной стены.

— Главное, создать образ. А будете копировать — сразу же врать начнете.

Мы проходим друг друга насквозь, как геометрические плоскости.

Мы не смотрим в глаза друг другу, страшась увидеть свое отражение.

Мы забываем свои голоса, если подолгу остаемся вдвоем.

И храним верность. Это сокровище, которое так остро необходимо, что замечают его только там, где сокровища больше нет. Ах, так! Здесь была верность! Она была моя! Где она?!

……………………..

— Такая выразительная форма, а ты ее замял, зажевал… Ягодицы — это, извините за выражение, деталь почти портретная!

— Милая, я должен купить для тебя мажитель. Меня угощали — это что-то особенное! Ого!.. Стоит, как золотой. Может, что-нибудь другое хочешь? Сушки подешевели — на шесть рублей, представляешь? Все говорят, плохо живем! Нам нужно масло? Ну, что ты, масло — это холестерин. Действительно хочешь этот хлеб?.. С изюмом?? Как его можно есть — это же не хлеб, а торт! Возьмем-ка вот этот. Подумай хорошенько, милая, что ты еще хочешь. Козинаки? Десять рублей одиннадцать копеек? Да, но если мы решили брать кефир, то на козинаки уже не хватает. Что-нибудь еще, милая?

— Больше ничего!!! Милый!

Ой, кто-то сейчас как рухнет — да хрясь! — и аккуратно на выразительные формы! Из подмышечных впадин, полных тени и тайны, подло, предательски, в два ручья стекают мои — казалось, давно пересохшие реки. У меня, видимо, жар. Хотелось бы раздеться — да вот снять больше нечего!

— Ну, куда ты такой грудняк напластал ей! Легкие кита у нее, по-твоему, да? На модель посмотри — бегло хотя бы. Бывает в искусстве поэзия, слышал, наверное… иногда проза. А есть еще рапорт ГИБДД. У тебя рапорт. Ступни отмахал… какого размера? Подрезай эти ласты — пусть пешком ходит. И кисть прорисуй — пока еще у тебя кальмар от запястья…

— Видишь ли, милая… Ты мне немного не подходишь. Ты не моего круга.

— Чтоооооо? Что-что-что-что? Ха-ха-ха-ха! Здрасьте, дорогая редакция! Это после десяти лет щей-борщей, сотен перелицованных воротничков и подшитых портков, тысячи прощеных обид и пяти не прощаемых абортов — не подхожу?! Да???

— Форма предполагает простоту и ясность. Начинаешь мудрить — разрушаешь форму, теряешь неповторимую индивидуальность натуры.

Если бы можно было удалить тебя из грудной клетки хирургическим путем, я не задумалась бы ни на миг. Но нет — ты сидишь прочно, точно каркас, спрятанный внутри скульптуры. Попробуй вынуть — все поползет. Ты выел мне душу и продолжаешь догрызать по краям.

……………………..

— Обводка везде одинаковая. Выхолащиваешь, упрощаешь форму. Смотри, как ровно рисуешь. Мысли нет. Что для тебя главное — сразу должно быть ясно. Второстепенное уйдет на периферию зрения, чтобы выразительнее прозвучала главная мысль.

……………………..

Кажется, я начинаю понимать главную мысль: браки, те самые, что совершаются на небесах, дополнительно регистрируют в ЗАГСе именно для того, чтобы потом — после любви — кто-то подал другому стакан горячего молока от кашля.

— Не надо все рассказывать зрителю. Главное, начать разговор… Что-то сказать — о чем-то пусть сам догадается…

Видимо, я из тех, кто никогда не смиряется с этой неизбежной брачной стадией. У меня кровь стынет в жилах от этого молока.

— Форма — не приблизительность. Может быть недосказанность — но приблизительности в искусстве быть не должно…

Стоило не спать тысячу и одну ночь, умирать и рождаться с надеждой, снова гаснуть в неверии, чтобы сизым рассветным утром, встретив тебя на перроне совершенно чужого, добраться домой, раздеться и лечь, как в могилу, рядом — не касаясь друг друга. Спугнутый однажды Эрот не прилетает на одну ветку дважды.

— Вот две дуги — как они соотносятся, и есть композиция. Локоть не опускайте… И колено опорное не сгибайте, ладно?

Ну, все — довольно месить глину! Здесь ничего не склеить. Пора кончать этот кордебалет. Снимаю накладные перья! Женщина, как печь: что получила — то отдала. На холодной печи спать не будешь. А дрова твои вконец отсырели. Либо дрова сушить — либо весла!!!

О, я уверена, что платят мне не за тазовые гребни, седьмой шейный и капюшонную мышцу — и даже не за яремную впадину — а за то, что я молчу!!!

…И одного твоего шевеления навстречу оказалось довольно, чтобы мой строго очерченный рот, который в эту секунду должен был исторгать лавину проклятий, вдруг поцеловал тебя. Властно. Глубоко. Требовательно. И заискрили обнаженные провода! И запылало все. Что было мертвым, сгорело дотла. Живое оттаяло от пожара, полыхнуло новым светом.

……………………..

— Мы можем сказать, что почти никогда поверхности освещенных тел не бывают подлинного цвета этих тел. Если ты возьмешь белую полоску, поместишь ее в темное место и направишь на нее свет из трех щелей, т.е. от солнца, от огня и от воздуха, такая полоска окажется трехцветной.

……………………..

— Хороша или нет, — я такая, какой отражаюсь в твоих глазах! Я такая, какую лепишь ты своими словами! Своим дыханием!

— Художник все время решает задачу переложения красок природы на краски картины. Правила этого переложения определяются постановкой глаза, палитрой и тем, как красочные пятна и слои взаимодействуют друг с другом.

— Лелеющая нежность или сочная ненависть, угли страсти, скользкая жаба презрения — это твоя глина, дающая мне жизнь.

— Чисто желтый заключает в себе природу света, светлого, он вызывает радостное, бодрое чувство.

— Это твои краски, сражаясь, сливаясь, сплавляясь в алхимическое золото, дают мне тот невыразимый оттенок, который прячется в блеклых волосах, в потухшем взгляде, в моем глухом голосе...

— Синее сродни темноте, тени. Синий цвет — это соединение возбуждения и покоя. В синем — ощущение холода.

— А без тебя я просто ребро Адама. Камень с невыбранными глазницами!

— Балерина, никогда не вставшая на пуанты. Прошлогодняя трава!

— Жизель, никуда не взлетевшая в невесомом прыжке! Невыпавший снег!

— Сопоставление с черным цветом увеличивает силу активных красок и уменьшает силу пассивных. Синее ослабевает в сопоставлении с черным.

— Одетта, не обернувшая ни одного фуэте вокруг белоснежного стана! Облетевший жасмин!

— Сопоставление с белым противоположно по эффекту. Белое ослабляет силу желтого и красного.

— Без тебя я просто на-тур-щи-ца! Всего-то сырой подол природы! И только твоя палитра способна угадать, какая гамма лежит на дне моих линялых зрачков!

— Непонимание искусного и сложного метода, каким природа соединяет краски, делает цвет в искусстве живописи загадкой для всех веков.

— Еще немного — и я буду такой, как ты хочешь! Слышишь, ты?! Зодчий моей судьбы!

— Художнику кажется, что то, как он видит, — это и есть истина. Единственная истина.

— Взгляни хорошенько! Я уже — почти изваяние. Только терпение! Еще немного… Не торопись… Надо только научиться ждать. Нам обоим. О, здесь этому хорошо учат!

Сиди — и молчи!

Впереди еще два часа!

Лежи — и молчи!

Осталось целых четыре минуты!

Стой — и молчи!

Последние тридцать секунд невыносимы!

И только твоя тревожная кисть,

и только твой хрупкий графит,

и только измазанный глиной стек

способны услышать,

как исступленно кричит

мое молчание!!!

……………………..