Этюды

Об авторе | Екатерина Басманова родилась 3 мая 1982 года в городе Владимире. В 2005 году окончила Международный университет природы, общества и человека «Дубна» (г. Дубна Московской области), а в 2009 году аспирантуру Института законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве РФ (Москва). Кандидат юридических наук. Живет в Москве, работает юристом. В 2007 году вошла в шорт-лист премии «Дебют» в номинации «Малая проза» с рассказом «Хороший человек». В 2011 году вошла в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «Крупная проза» с романом «Чиновник», а в 2013 году — в лонг-лист премии с подборкой рассказов. Член Союза писателей Москвы. Участник Совещания молодых писателей СПМ (2013). Публиковалась в рамках издательской программы премии «Дебют», а также в сетевых журналах «Кольцо А», «Органон».

 

 

 

Позабытая красота

 

Через леса и поля вытянулась зеленая электричка, теряет своих пассажиров на каждой станции. Вот уж совсем немного их, и Юрий Ковалкин один из послед-них. В руках у Ковалкина пенится пиво из банки, подрагивает тщедушная вобла, обдираемая в оба бока, на лавке рядом чемодан и старый этюдник, а тубус катается по полу внизу. Художник Ковалкин едет за город отдыхать и рисовать. Внешность Ковалкина совсем не эстетская — он напоминает бомжеватого некрасовского мужика: борода черная, как крыло ворона, плоское блюдо лица с красными яблоками щек и глазки-бусинки. Ковалкин щурится и с иронией поглядывает на русские просторы, раскинувшиеся за окном.

Объявлена станция, и Юрий Ковалкин спешит со всеми высыпаться на платформу. Малый ребенок кричит впереди, туристы кряхтят под рюкзаками, бабки-дачницы сзади подгоняют тележками. Ковалкин бежит по лестнице и не последним вваливается в автобус «ЛиАЗ», белый, как бутыль молока, с синей полосой внизу. Из горлышка Ковалкин продвигается к середине. Вот старый автобус трогается и, чуть припустив по бетонке, съезжает на грунтовую. «Две беды у России…» — предсказуемо думает Ковалкин, ощущая себя на месте бултыхаемого молока. При этом умным человеком он себя не считает.

Небольшой поселок: несколько трехэтажек в окружении дач и старых деревенских домов. Ковалкин без труда находит квартиру своего друга, который пригласил его пожить, а сам съехал на лето. Отпирает дверь, проходит внутрь и первым делом открывает окна, чтобы свежий воздух убил скопившуюся духоту.

Квартира мала, темна, однокомнатна, по стенам облезла, обставлена дрянной советской мебелью, — но чего еще желать? Ковалкин пятью широкими шагами обходит владенья: он доволен и планирует остаться здесь на месяц-другой. Заваривает чай и с баранкой во рту выходит на балкон. По обочинам пыльного двора вовсю процветает шиповник — его ярко-розовые блямбы дурманно благоухают, привлекая шмелей и жуков. На веревке колышется белье, загорелый мальчик в панамке и зеленке, восседая на горе песка, играет с приблудным котенком. Толстая женщина в цветастом халате, сидя на лавке, решает кроссворд, караулит белье и ребенка. Вот к ней подходит другая — завели разговор. Ковалкин созерцает и прихлюпывает из чашки.

Спустя пару минут он выносит на балкон этюдник и, воодушевленный, начинает рисовать. На его картине две бабы подрались из-за белья, мальчишка-хулиган поднял кота за хвост, а шиповник колюч, как терновник.

Закончив работать, Ковалкин уходит в комнату и удовлетворенно похрапывает пару часов на жестком, прожженном сигаретой диване. Выспавшись, вновь появляется на балконе: повсюду вечер, прежних натурщиков уже нет во дворе, но вот на балконе этажом ниже наискосок замечена дама.

Не женщина, но именно дама. Ее волнистые каштановые волосы пышно забраны назад, а не по сезону бледное лицо склонилось над книжкой. Какой-то любовный роман, судя по маленькой вульгарно-пестрой обложке. Но лицо дамы так скульптурно недвижно, так умудренно, будто она читает Евангелие, а не бульварную литературу.

Ковалкин долго смотрит на женщину, приглядывается, запоминает. Потом возвращается в комнату, достает холст, пытается набросать, но ничего не вырисовывается. И вот он вновь на балконе, и в комнате, и на балконе.

Дама уже утомилась читать, глаза ее закрылись, рука упустила книжку, и под убаюкивающий гул телевизора из комнаты дама задремала, прикрытая вязаной тенью деревьев. А Ковалкин так ничего и не нарисовал.

 

Вместе с квартирой друг оставил Ковалкину и свою компанию: это были пенсионер Огоньков и участковый Покрышкин. Пенсионер Огоньков был из того рода здоровых, одержимых долгожительством и огородами пенсионеров, которые за долгую жизнь свою успевают всем надоесть. Нервы портило пенсионеру Огонькову то, что он был либерал. Кроме того, он верил в пользу алкоголя в малых дозах, но с дозами часто перебарщивал. Участковый Покрышкин, напротив, был ура-патриот и знал меру. Но мера его была такова, что он мог пить немеряно.

Огоньков и Покрышкин часто собирались в квартире, занимаемой теперь Ковалкиным, и обсуждали политику, спорт, погоду, снова политику, криминальную обстановку в районе и способы выращивания огурцов. Ковалкин, прозванный Покрышкиным исполняющим обязанности хозяина дома, компании был рад. Впрочем, не обошлось без неудобства. Прознавший о ремесле Ковалкина Огоньков стал таскать ему букеты цветов с огорода и требовать, чтобы он рисовал «эту красоту». Робко-тщеславный участковый Покрышкин сразу попросил нарисовать портрет: ну если не его, то негодной для службы овчарки Рекса, которую Покрышкин малодушно избаловал.

Ковалкин все отнекивался, но однажды родилась идея. Художник взял холст, и изобразил: пенсионера Огонькова, провокационно размахивающего букетом тюльпанов с флажком Евросоюза в середине, и заламывающего ему руку участкового Покрышкина в старомодной форме с портупеей и галифе. Ногу же пенсионеру Огонькову прихватила сторожевая собака серой масти с мордой, как у тираннозавра Rex.

 

Ковалкин интересовался у участкового Покрышкина, кто та дама, что была на балконе этажом ниже наискосок. Покрышкин рассказал: это Вера Балдина, жена электрика Балдина, что ездит на работу в райцентр, детей у них двое, живут они мирно, на учете не состоят. Ковалкин был удручен такой прозаичностью. Вскоре он и сам мог наблюдать семейство Балдиных — они шли куда-то через двор: высокий сухопарый электрик Балдин, до черноты загорелый и рыжий, с круглой проплешиной на голове — будто он залез в трансформаторную будку и там обгорел, сверкающе-белая Вера в шляпе с широкими полями и вязаном платье изо льна, парень-подросток, нескладный, как и его отец, и девочка лет шести с кукольной розовой коляской. Узнав о семействе, Ковалкин оставил идею завести с мадам Балдиной знакомство, но не утратил надежды ее запечатлеть. Несколько раз приступал он к рисованию, но никак не мог поймать изображение Веры на кисть.

 

Случалось, что Ковалкин шел на природу. Здесь было недалеко, вокруг — куда ни ступи. Обычно Ковалкин направлялся к речке. Брал удочку, ведерко, мясо и шампуры, а этюдник не брал. В речке он купался, ловил рыбу, жарил шашлыки на берегу, а природа все это время давила на Ковалкна своей многозначительностью. Широкое небо от края до края, поля и луга, голубая река, иногда гулким звоном разгоняет солнечное марево стоящая на том берегу церквушка с колоколенкой. Ковалкин ухмыляется: все это годится лишь на коробку конфет. Хотя природа его совсем не раздражает. Ковалкин не настолько интеллигентный человек, чтобы не любить свою родину целиком, и не любит ее местами.

 

Центр, если можно так назвать: покрытая песком и рытвинами площадь, заколоченный клуб, продмаг и некое подобие парка с тополями и парой лавочек. Привезли бочку, и Ковалкин встал за квасом. Квас льется в пластиковую бутылку. Сзади пристроилась Вера с двумя бидонами. Ковалкин чувствует Веру спиной и стесняется поворотиться. Он платит за квас, отходит в сторону, встает у лавки, пьет из бутылки и смотрит на Веру издали. Вере наливают в бидоны, осы вьются у ее лица, которое задумчиво спокойно и дремотно по-летнему. Вера берет бидоны и идет. У лавки она останавливается, ставит ношу, неспешно обтирает липкие руки платком — немного пролилось, — берет бидон поменьше в левую руку, а побольше — в правую и идет дальше. Как будто от жары вздыхающий, Ковалкин медвежьей походкой следует за нею. Вера входит в один подъезд, а Ковалкин — в другой.

 

Подошли к концу каникулы Ковалкина, вот он грузит в автобус свой старый этюдник, чемодан, туго набитый рисунками тубус, грузно поднимается сам, и белый проржавелый «ЛиАЗ» скачет на станцию, оставляя позади поселок, ненарисованную Веру и клубы пыли из-под колес. В немытых окнах автобуса прыгают забракованные художником пейзажи. Ковалкин думает: «Черт! Да она же красива — вот почему я не смог ее нарисовать!».

 

 

Женщины племени Рыжей Собаки

 

Они познакомились в зоомагазине, где купили себе щенков ирландского сеттера, рыжих, одного помета. Год спустя собаку Ирины сбила машина. В этот же год Ира вышла замуж. Собака Наташи жила.

Дик, так его звали, весело прыгал на пустыре за домом, лаял, играл переливом каштанового ворса, на время отвлекая Наташу от размышлений над извечным вопросом «Счастлива ли я?». Ира думала о том же, толкая коляску. Обе они предпочитали размышлять, не делясь впечатлениями, которых самим едва хватало на жизнь, не приобщая к вопросу мужчину, который все равно бы не понял. Женщины племени Рыжей Собаки, — так однажды себя в шутку обозвали, листая National Geographic, гуляя с ребенком, поочередно отправляя Дика приносить резиновый мяч.

Наташа любила заходить к Ире в гости. Свежесемейная жизнь в квартире с ремонтом — уют, еще не захламленный по углам. Запах надежды и краски. И полного обеда, — Наташа не готовила такого, потому что жила одна.

Муж Ирины, видный и незамысловатый, казался Наташе нерешаемым уравнением — вроде тех, которыми ее изводила математичка в школе, — нужен мужчина по жизни или нет? Но вот ребенок. Глядя на подрастающую Машу, Наташе хотелось воскликнуть: «Ковалев, да от тебя родятся красивые дети!». Такие дети нужны Рыжей Собаке. Крепкие дети с бойким нравом, хорошим аппетитом и любопытством, азартом молодого щенка.

Но Ковалев ни о чем таком и не думал: ходил себе на работу, делал норму, сдавал смену, выполнял план. Дома Ирина кружилась над ребенком. А Наташа и Дик, пришельцы, грелись холодным боком у чужого электрокамина, — электричества хватит на всех.

Раз Ковалевы затеяли пикник на природе: на кредитной «Ладе Приоре» въехали в зеленеющий май. Обложили поляну музыкой и шашлычным духом, запалили костер для друзей. Здесь была и Наташа, она пошла в лес за убежавшей собакой и встретила Ковалева, собиравшего шишки, чтобы заправить мангал.

Говорили недолго, после по одному возвращались. «Минутная слабость», — думал Ковалев, молча налегая на пиво. Было еще несколько минутных слабостей. А потом Наташа сказала, что ожидает ребенка.

— Как насчет аборта?

— Ковалев, удушись лучше сам.

Ире сказала, что ребенок от друга, который был, а потом пропал. Ирина радовалась и грустила, дарила пинетки животу Наташи, советовала акушерку и лекарство от тошноты. Ковалев мрачнел, ржавел, как деталь машины. Раз в дверях, поймав Наташу за локоть, хрипло рявкнул:

— Не приходи.

— Еще чего, — лязгнув зубами, огрызнулась Наташа, и Ковалев отступил.

Ребенок появился на свет здоровым. Снова девочка. «Ковалев, тебе не видать сыновей».

Год спустя Ирина плакала горько: Ковалев ушел, нашел себе кладовщицу-нимфетку, что через цех крутила подолом, пахла духами и смазкой для станков.

— Не плачь, — говорила Наташа. — Он был плохим человеком. Только вот дети хороши от него.

Когда высохли слезы, Ирина вновь вышла замуж. За инженера, конструктора летательных аппаратов. А Наташа поймала на свадьбе букет.

 

 

Свекровь

 

Сказал, что познакомит ее со своей матерью. Будущей свекровью. Собираясь, нервничал, будто ему предстояло защищать диплом.

Ольга не суетилась. Она решила: надо сразу испортить отношения со свекровью, чтобы потом годами не утруждать себя поддержанием хороших. Много ее подруг на этом сгорело, одна даже заработала язву — а ради чего? Нет, надо понимать ясно: ты — оккупант. Ты топчешь чужую землю, следишь в чужой прихожей, проливаешь кофе на чужую скатерть, трахаешь чужих сыновей. Оккупантов не любят. Бывает, что их встречают хлебом-солью, но это от безысходности.

И потом, пожилая еврейка, — Ольга знакома с такими по книгам Улицкой. Наверняка мегера, фамильный монстр, пожирательница своих детей. Хранительница старых ковров, пропахших кухней и прочей ценной рухляди. Нет, не уступать! И, если надо, разбить тарелку или закричать так, чтобы в серванте от страха задрожал хрусталь. Довести ее до инфаркта! И после смерти продолжать на нее обижаться. На поминках, красиво одетой в черное, пить красное вино — ее кровь. А в коридоре по дороге в уборную прижать к стенке какого-нибудь двоюродного дядю и горячо целовать его в губы.

«Из меня никудышная Золушка, — думает Ольга. — Я наверняка опоздала бы на бал, закапывая трупы мачехи и ее дочек под розовыми кустами».

 

В машине по дороге к его матери она понимает, что не могла бы годами терпеть малиновый коврово-стеночный уют. «Нет, в моем доме стены серы, и ветер гуляет во все четыре распахнутых окна. Такой дом не держит, его не жалко оставить — он не тюрьма».

 

Но ожидания обманули. Квартира не та: какой-то убогонький евроремонт, зализанный до блеска. Хирургический шик, препарированный быт. Мертвечина. И освежителем воздуха пахнет.

А она совсем недурна. Женщина под облаком пепельных волос, взбитых, как сливки капучино. И совсем не похожа на героинь Улицкой — да есть ли уже такие еврейки? Округла, мягко двигается, тихо говорит, но все о невысоком. Дотошно расспрашивает, кто я и чем занимаюсь. Моя работа в аудите ее устраивает. Еще бы.

Она, должно быть, спокойна, но иногда бывают нервные срывы. Такие женщины склонны к беспомощным истерикам два раза в год. И эта тяга к чистоте… Только любовь к сдобе ее спасает.

Не уживемся.

Но вот я сижу и пью ее чай. Зеленый. Как быстро все подсели на зеленый чай, этот травяной отвар, разбавленную болотную воду. Предпочитаю крепкий черный. Но у нее нет. Пью что дают.

Эх, я нарожаю тебе внуков, которые осквернят твою операционную: растопчут по полу пластилин, фломастерами распишут стены — нарисуют на них корабли, которые поплывут в дальние дали через разбитые футбольным мячом окна.

Ты вежлива, но напряжена. Я тоже.

А все из-за него — мужеского существа представительного вида в черном пиджаке, горстями пожирающего испеченные тобой печенья. Мой мужчина — твой сын. Его нам предстоит делить. И, может быть, потомством я сумею от тебя откупиться.

 

«Ну вот, так и не получилось испортить отношения», — думает Ольга, когда свекровь провожает их до двери. Сует невестке кулек с куском пирога, и неудобно отказаться. «Но она поняла, что я не мед. И не деготь». А жизнь расставит все по местам — так стоит ли торопиться?

 

 

Ко взысканию

 

У судебного пристава Инны Гребешковой свидания случаются нечасто. Слишком маленький город, мало свободного времени — слишком узкое жизненное пространство, чтобы искать счастья, втискиваться в узкое секси-платье, узко подводить синим глаза, — повинность быть привлекательной — не теряться и не терять бодрости, никогда не унывать. Но сейчас Инна в ресторане, напротив нее мужчина, — значит, все хорошо.

Он с трудом умещается на стуле и в воображении — слишком размашист, слишком высок. Человек громкого голоса и широкого жеста, а голова при этом немыта, и взгляд понур. Знает Инна таких — ее клиентура — задолжавшие кредиторам, герои плана и неудачники дела, вечные должники. Ее клиентура — а может, и судьба? И Инна не ропщет — по крайней мере планы на этот вечер известны, и есть у него деньги заплатить за ресторан. Полет может быть самым отвлеченным, когда место посадки заранее определено. И Инна его не держит — пусть себе летает — это же лучше, чем если бы он пел караоке, — а она пока попробует десерт.

Они идут по темнеющему городу, он — обхватив ее длинной рукою, широко перешагивая лужи, она — все время в них попадая, и неказистые дома гаснущими окнами подмигивают им, намекая на ночь.

Четвертый этаж, обитая дрянным дерматином дверь ведет в холостяцкий мир, посыпанный сигаретным пеплом, пропахший мужчиной, как машинным маслом. Застеленный диван, который никогда не складывается, доведенная до непотребного состояния атласная скатерть на круглом столе и фарфоровые рожицы, смотрящие из горки, — квартира досталась от матери. Вот так вы и живете — в материнских хоромах без своих матерей.

Он роняет ее на диван и нависает над ней всей громоздкой фигурой, а Инна думает, то ли это, что она хотела. Она всегда думает в процессе.

Утром, попивая остывший кофе после нежаркой ночи, Инна заключает: должно быть, эти мужчины невоплотимого замысла и не могут быть горячи. И ничего тут не попишешь, надо собираться на работу. Инна торопится, и у шкафа на полке забывает тряпичный мак — заколку с волос. Маленький трофей в его холостяцкую коллекцию, если только найдет.

Рабочий полдень, не этого дня — другого, недели прошли. И возле ее стола материализуется женщина с красным обветренным лицом — не от всех ветров еще изобрели защитные кремы. Женщина сразу показалась близкой, словно болтали в очереди в женскую консультацию или ночевали в одной палатке в темном лесу. Протягивает исполнительный лист: «Примите ко взысканию».

Инна смотрит: знакомый адрес, и имя знакомое, и взыскательница носит его фамилию словно стигмат. Алиментщик, — что ж, нетрудно догадаться.

Облаченная в мундир, Инна бредет по знакомому адресу, четвертый этаж, ее коллеги уже там, дверь беспомощно приоткрыта, пристав Нестерова описывает имущество, выносят телевизор, понятые мнутся и зевают, сержант Шакиров выставляет из горки испуганных фарфоровых карликов — ищет припрятанные ценности — зря старается, ничего не найдет. И после смерти матерям приходится платить по долгам своих сыновей слезами и старым скарбом.

Инна подходит к полке и незаметно проводит в ней пальцем, увязая в пыли. Мак еще там — отряхивает его и кладет в карман. Не для работы.