Приключения нетоварища Кемминкза
в Стране Советов: Э.Э. Каммингс и Россия.
Составление, вступительная статья, перевод с английского, комментарии: В.В. Фещенко и Э. Райт. — СПб.: Издательство
Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.
Американский авангардист Эдвард Эстлин Каммингс все-таки немного
известен в России как поэт (в основном по переводам В. Британишского).
Теперь на русском языке появляется и прозаик — уровня Джеймса Джойса и Гертруды Стайн. Книга создана во-круг
перевода фрагментов прозы Каммингса «ЭЙМИ»,
основанной на впечатлениях от поездки в СССР в мае — июне 1931 года. «ЭЙМИ» —
не художественная литература вымысла, Каммингс
настаивал, что имеет в виду личный опыт, произошедшее не где-то с кем-то, а с
ним самим. Но и не путевые заметки, не публицистика — слишком необычен язык
произведения, слишком далеко оно от повествования.
К капитализму Каммингс
относился более чем критически, подчеркивая, что художник — не собственник и
никогда им не бывает. И в СССР поехал в надежде увидеть альтернативу. Встретил
— ад несвободы, в путешествии по кругам которого ему
помог опыт Данте. Непредвзятому взгляду слишком быстро стало понятно, что СССР
— не страна будущего, а регресс в прошлое восточных
деспотий. «A land of Was», «страна Былья», «где мужчины — тени, а женщины — немужчины, доиндивидуальный марксистский немир».
Каммингс тщательно
наблюдает приметы ада. Спертый воздух, засовы, заборы, шлагбаумы, запреты на
передвижения и разговоры. Самое частое слово — «нет». Книга о посещении ада и
начинается словом «закрыто». Апатия. Даже дети стоят с «чем-то от обреченного
бессилия развязанных игрушек». Механичность. Человек превращается в машину,
когда он начинает говорить пропагандистскими клише (как Осип Брик при встрече с
Каммингсом). Бездомность. «Дом там, где сердце. P.S.
— социалистическое серд-це находится в социалистическом государстве» — то есть дома у советского человека нет и не должно быть.
Но главное в аду — подавление личности. Уже
название книги Каммингса — форма греческого глагола
«быть», «я есмь» — утверждение индивидуализма. А СССР, USSR, Каммингс представляет как You (es es)
are, «Вы (ты) есть» на английском и «он (оно) есть»
на немецком, в отличие от «я есть». Ответ на несвободу — свобода взгляда
и языка. Совет-ский бутерброд превращен Каммингсом в
«boot-air-broat», где чувствуется несъедобность
ботинка (boot) и легковесность содержимого (air — воздух).
Коллективизм лжет, что несет порядок. Напряженная атмосферы Москвы, «без (го) родного города,
безлюдных людей, наполнена до буквально чудовищной степени тем, что кое-как
может быть названо принудительной психической беспорядочностью». Коллективизм
мешает расти, население России — «безвзрослые
взрослые», переставшие быть детьми, но так и не научившиеся отвечать за себя.
Тирания насаждает культ смерти. В стихотворении Каммингса
1935 года: «таварисчи мрут по
приказу / смолоду мрут таварисчи» — потому что
боятся и не умеют любить.
Тюремный опыт у Каммингса
был и до поездки в СССР. Его первая большая проза, «Громадная камера», появилась
вследствие того, что в Первую мировую войну, когда Каммингс был в американской медицинской службе во Франции,
он отказался поддаться пропагандистской истерии (которая далеко не в Советской
России началась), отказался выражать ненависть к немцам — был обвинен в
шпионаже и попал в концентрационный лагерь (тоже не советское и не германское
изобретение). Однако в СССР тюрьма разрослась до размеров страны. Которая стала
страной, принадлежащей даже не «мы», а «оно» всеподавляющей
государственной машины. Где раздавлено и «мы», «все кажутся никакими иными как
одинокими; мерзостно одинокими в мерзости замерзания, в захудалости, в
нищенстве, в запущенности, в сугубо вездесущей какойностикаковости».
Каммингс очень любил
цирк, атмосферу смеха, праздника и очень хотел посетить цирк в Москве. Вместо
клоунов: «припрыгивают 2 совершенно пришибленных как осмотрительно (номер
приказа по строевой части P.S.: любое веселье должно быть чистым, т.е.
политическим, весельем) аляповатущих пугала-призрака-без-грима». Животные «безжизненно тут
пресмыкаются тут запинаются в более или наиболее инфантильных
и в целом мучительных бестрюках» опять-таки
пропагандистского содержания.
В театре — несмотря на режиссуру Мейерхольда,
которую Каммингс замечает и ценит, — «дешевая
мелодрама, такая дешевая (увы), что недостаточно дешевая». Сам Мейерхольд —
«почти живой. Почти уже нет, в бесцарстве привидений,
царь-клоун (режиссер-призрак, немастер теней) почти
кто-то до смерти сколь одиноко в не-бесстране».
Многим, говорившим с Каммингсом, оставалось жить лишь
несколько лет — причем в одну мясорубку попали и критически относившийся к
советской власти Мейерхольд, и верно ей служивший комкор
Примаков.
Люди в «немире»
субъектами быть не в состоянии. Порой это удается вещам. Благодарность Каммингса — предмету, даже запрещающему, но спокойно, нитке
перед иконой на уровне коленей, не грубому канату-запрету на уровне глаз или
бедер, а тихому напоминанию «коленям, что не должны больше преклоняться». Собор
Василия Блаженного — «отчетливый, неземной и без страха». Картины Матисса в музее: «существа лимфатически
паузотекущие (какие никогдатанцоры
всегдатанцуют!) катятся, изнеможенно точны в ритме,
вечно самоизобретая свои части. И с потолка на пол: с
пола на потолок. Цвет (цветуще пришвартованный с оттенком живым
Формой; качаясь — резкая орке-стровка зрелой зрительной Пустоты — странствующая
мелодия для гармонического возвращения визуальной Жизненности) дергоупирается в его в такой в якорный какой безжалостный
Контур». Это — есть, живо в подвижности и разнообразии. А улица? «она
разве и эти люди разве думают, что существуют или что
она существует?»
А рядом — центр ада, Мавзолей. Куда «бездружные (согбенные в своих смертокожах)», «лица ничейные», «все к могиле самих себя».
Согнанные в массу, но и сами себя не представляющие вне
ее. Тут у Каммингса страха
больше, чем иронии. Но надо увидеть и это, и Данте выходил из ада по телу
Сатаны. Поэт оборачивается на покидаемое: «за этой
колючей проволокой (движасьнедвижась) кажутся не
живые существа, а предметы, неземные числа, бесформенные искажения, гибельные невещи; не существа не вещи, но гротескно сколь жуткие
сущности».
Наконец — радость выхода на свободу. «Тишина чье плывет невообразимо плавают не угадано или у чьей вечной
мозгоподобной глубины течет робкий бессмертный». В
мир с его маниями, ошибками, смехом, страхом, бесстрашием, очарованием,
разочарованием и еще бесконечно многим разнообразным, к чему имеет доступ
только индивидуальность, что отсутствует в стране Былья. Имеет доступ тот, кто
отказывается думать шепотом. «Мы уезжаем от этой тощей вещи думать “тсс”».
С выходом к миру возвращается и разнообразие
речи. «но: ночное; тревожными
цветами очертания, но огромное спокой (к-а-ч-е) ствие пространства
поглощает резкие временные шепоты… и; я чувствую начало чего-то: измерения… безздесь и нездесь изрезанные нечта встают в какие звезды! и тут наши до сих пор (весЛо) молчавшие (веслО) гребцы
стонут и; оба (наклон: яясь)
лишают-нас-всех-чувств вдруг заглатывая весьма-белый изГиб».
Я, которое есть, — создатель, у которого нет
недостатка в чуде. Но это не уникум, не сверхчеловек, а любая личность, однако
решившая ей быть. Каммингс говорит о миллионе и
триллионе «я». О личном голосе и личном молчании.
молчание сделано из
(за совершенно или
последнее восхождение
смиренно
темнее
ярчайше гордо
безгде ароматно бескогданно
воздвигают
внезапное это! полностью в цвету)
Голос:
(Кто:
Любит;
Создает;
Воображает)
ОТВОРЯЕТ
Ад пройден. Еще одной иллюзии больше нет.
Единственная причина бытия лично-сти — в ней самой.
Перевод таких текстов чрезвычайно сложен, но
Владимир Фещенко и Эмили Райт не только прекрасно
справились с этой задачей, но сделали и еще очень многое. Книга включает
рассказ о Каммингсе, историю создания «ЭЙМИ» и его
восприятия, комментарии к переводу, поясняющие языковую игру, ряд сопутствующих
текстов Каммингса и Паунда,
большой графический материал — советские плакаты «немира»
(среди которых попадаются плакаты белогвардейские и эмигрантские, увы,
скроенные по тем же шаблонам). Трудно желать лучшего издания, в которое, кроме
произведения, включен воздух вокруг него. Единственное, о чем можно пожалеть, —
что переведено лишь около 100 страниц из 450 «ЭЙМИ».
В книге есть и образец того, что хозяева СССР
ждали от Каммингса, — поэма Луи Арагона «Красный
фронт» (в переводе С. Кирсанова). В ней очень характерен
переход от истины («нельзя усмирить народ кривым мечом палача») — к палачу,
прикрывающемуся именем народа («Веселье, еще не знакомое нам. / Это расстреливают господ вредителей»), к отказу не только от
литературы или философии, но вообще здравого смысла («Слава материалистической
диалектике / и слава ее воплощению — / Красной армии»). Индивидуальность
— в частности и для того, чтобы не допустить такого перехода.
Похоже, что «нелица»
Оруэлла появились вслед языку «ЭЙМИ». И сейчас произведение Каммингса
остается актуальным на Западе (в 2007 году вышло четвертое издание). В любом
обществе индивидуальность находится под прессом коллектива, который в
индивидуальности не заинтересован, ему спокойнее жить с однородными членами. Давление
конформизма, конечно, меньше, чем сталинской репрессивной машины, но тоже
немаленькое. Бюрократизация — проблема и для Америки с Европой. Диалоги в
визовом отделе американского посольства часто мало отличаются от того, что был
у Каммингса на советской границе. Но, к счастью, на
Западе многие понимают, что индивидуализм — единственное, что удерживает
общество от омертвения.
Советский ад пережил формальное исчезновение
СССР и продолжается «людьми Былья» примерно в тех же формах теми же средствами.
Против — искусство. «Благодаря, смею сказать, моему
искусству я способен стать самим собой», — говорит Каммингс.
А без этого с человеком именно что «ничего не происходит». Каммингс
не стал делать очевидной оговорки, что имеет в виду искусство «ворованного воздуха»,
как говорил О. Мандельштам, а не дозволенное властью и/или академией.
Индивидуальность человека создается и отстаивает себя также и через язык. По
мертвому языку узнают власть, а живой говорит живым.
Александр Уланов
