Майя Чумак. Памяти Кабира. — СПб.: Журнал «Звезда», 2013.
Майя Зиновьевна Чумак. Не напрягайтесь. Это имя
вам ничего не скажет, к целителю не имеет никакого отношения. Майя Чумак
родилась в 1937 году и умерла в Москве дымным летом 2010 года. В 1960—1970-е
работала редактором «Ленфильма», и никто, кроме, может
быть, самых близких, не знал, что она пишет прозу. Рассказы, включенные в книгу
«Памяти Кабира» (2013), никогда не печатались. Пилотная публикация одного из них в «Звезде» (2011) не в
счет, оторванный от других, он особенно сильного впечатления, как мне кажется,
не произвел.
Книга издана журналом «Звезда». Организовали ее,
«вывели в свет» коллеги Майи Чумак по «Ленфильму» — писатель Михаил Кураев и
сценарист Юрий Клепиков. Сделал книгу, сложил из разрозненных текстов редактор
Игорь Кузьмичев.
Творчески значимая информация об авторе
ничтожна. Окончив школу в пятнадцатилетнем возрасте, училась в Киевском
хореографическом училище; Майя Чумак завершила свое образование тридцати с
лишним лет на театроведческом факультете ЛГИТМиКа, ее
дипломная работа была, наверное, одним из первых исследований о «Мастере и
Маргарите». До театрального института она добралась после незавершенной учебы в
Киевском университете и во ВГИКе. В рассказе «Памяти Кабира» говорится об одном из героев: «гнали по кругу, как шелудивого пса. Выбросили из трех вузов. Он не боролся с
советской властью. Он не был инакомыслящим. Васька — мыслящий! В пятьдесят
седьмом году процитировал Ницше: «Ритм — это насилие». Сторожевой пес, мнивший
себя завкафедрой, обвинил в пропаганде фашизма. Это
нас-то, детей войны, сыновей погибших отцов! Не посадили, благодарение Господу,
выбросили, как паршивую овцу. В последующем, с позволения сказать, учебном
заведении прервал вдохновенную подлость лектора: он весело разоблачал
Хайдеггера и Сартра, … так огорошил пристяжного философа, что он пулей вылетел
из аудитории! …исключили за обструкцию профессорско-преподавательскому
составу…»
Портрет, который на обложке, сохранился чудом.
Женщина удивительной красоты, она перед смертью уничтожила все свои
изображения. А вот тексты не уничтожила, значит — знала. Изображение здесь
больше, чем информация, оно настраивает на волну автора, для которого бытийная
составляющая жизни значит больше, чем ее событийная сторона. Любовных сюжетов, гламурно-романтических историй в книге просто нет.
Случайная фотография удивительно точно доносит до нас и время. Это 1960-е,
люди, чьи лица узнаются теперь как лица дореволюционные, — другое выражение,
другой взгляд и чувство собственного достоинства.
Почему человек, так писавший, вращавшийся
в творческой среде, никогда не предпринимал попыток опубликовать написанное, теперь уже не узнать.
Внешне это сборник, все семнадцать рассказов
расположены в хронологии жизни главного действующего лица —
автора-повествователя. По сути же это слабо имплицированный роман с отчетливым
движением временного сюжета, с единым, сквозным психо-биографическим героем (не важно, ребенок это
или старик, подросток или маленькая девочка). Реальное историческое время
движется от детства времен первых послевоенных лет к старости в эпоху нынешнего
на скорую руку забродившего капитализма.
Внутренний сюжет — история души, наделенной
абсолютной нравственностью, качеством, с которым рождается человек. Это
абсолютное нравственное чувство, абсолютная душевная свобода являются главной
чертой его психофизики. Герой почти половины книги — ребенок, у которого дословесное, дорелигиозное
сострадание к человеку и миру уходит медленнее, точнее, задерживается в нем
дольше, чем в других: «Когда дитенок появляется, дитенку всё известно. А ему нельзянельзянельзя!
Его запечатывают, запечатывают, запечатывают, а потом просят, скажи мама-папа.
Дети такое могут сказать — уши от страха отвалятся». Самая прозрачная и нежная
часть повествования — рассказы о таких остро чувствующих детях, еще не
«обточенных жизнью»: «Голод», «Даша», «Это ты, а это Даша». Собственно, это
сейчас так звучит — «рассказы о детях» Но послевоенная литература во всем мире
начиналась с «чистого листа», с нового детского человека. И у нас молодая проза
оттепели пришла именно с детским героем (молодой А. Битов, весь Рид Грачев, Инга Петкевич и многие другие),
теперь к этой прозе следует отнести и Майю Чумак.
Первый и самый лучший рассказ книги — «Мы».
Послевоенный Киев, домашние, но до полусмерти изголодавшиеся дети и Омелько-красный партизан, городской сумасшедший, которого
они обожают. Во время оккупации его вытащила из общей могилы невеста Галя, теперь
— Галька-фольксдойче с немецким
отродьем на руках. Дети привели все-таки Омелько к ларьку, где Галька торгует пивом, в надежде, что
он вспомнит ее и придет в себя… То, что там
происходит, описать невозможно. И не описать, увидев хоть раз в своей жизни,
нельзя: «женщины с худыми лицами и отчаявшимися глазами» набросились на Галю.
«Убейте меня! — закричала она, упав на колени. Куртка и платье на ней были
изорваны в клочья. Розовая трикотажная комбинация
висела на одной бретельке. «Убейте меня» кричала она, наклоняясь вперед. Омелько обхватил ее за плечи и прижал к себе. Они стояли на
коленях среди людей. Люди прятали глаза. В наступившей тишине стал слышен плач
девочки в ларьке. <…> «В зеленом повидло дают!» — крикнул из очереди
мальчик, лет десяти, и побежал дальше с кастрюлей на голове. Повидло в те дни
было такой же редкостью, как снег в жару». Дело не в ужасах войны,
продолжающихся в послевоенные годы, дело в способности передать атмосферу
времени, его пластику, его вещность, ужаснуться его жестокости и понять его...
В этом Майя Чумак мастер.
Этот «роман» писался более тридцати лет (а может
быть, и дольше) без малейшего расчета на публикацию, следовательно, без
малейшей внутренней конъюнктуры. Поэтому динамика времени, движение духовного
состояния общества, его нравственная фактура запечатлены здесь исподволь,
непроизвольно и поразительно наглядно. Как бы ни были чудовищны события первой
половины книги (послевоенное детство, молодость семидесятых) — эти тексты
вызывают катарсис, страдание, заложенное в них, облагораживает. Не то чтобы
печаль светла, но она осмысленна, она порождена трагедией жизни. А вот
жизненная ситуация конца восьмидесятых — нулевых, события которых, может быть,
и не столь кровавы и ужасны, чудовищно безысходна. От этих рассказов-глав веет
абсолютной невыносимостью бытия. Был воздух — и нет воздуха, была трагедия — и
нет ее, осталось всепоглощающее марево. Похоже, схвачено очень важное, может
быть, базовое чувство — ощущение разницы между эпохами. Воздух заменила особая
субстанция, плотная и липкая, — страшный образ гигантской сетки с насекомыми,
которые вот-вот облепят все, чем можно дышать и кричать...
Книга обескураживает плотностью культурного
контекста. И отношения автора с культурой поразительно дилетантские. Нет, не в
том смысле, что они поверхностны или небрежны. Нет-нет! Дело в
другом. Врач ходит в больницу на работу, и все там происходящее — его служебные
обязанности, на многое он смотрит как на расходные материалы. Для больного, а
тем более его близких, больница — это их личный ад. Для специалиста-гуманитария
культура — в какой-то степени расходные материалы. Это то, что он изучает.
Филолог вообще не читатель, и совсем не писатель, — он там работает. А Майя
Чумак в этом смысле — дилетант. Она живет в культурном и языковом пространстве,
и это пространство — естественная для нее среда обитания, ее единственная
опора, мера вещей. Культура — один из героев и, может быть, метагерой
книги. Поэтому не удивляйтесь той волне аллюзий и ассоциаций, которая вас
накроет: мир автора не замкнут, не дистиллирован, отнюдь нет. Просто бытовым
сюжетам этот историко-культурный бэкграунд придает
дополнительное измерение.
Прочитав книгу, начинаешь догадываться, почему
Майя Чумак на самом деле (как кажется, «на самом деле») не стремилась ее
напечатать. Дело не в социально-житей-ских причинах и не в психологических
мотивах, а в творческой установке. Ей важна была внутренняя свобода. Даже тень
чьей-то, пусть самой сострадательной, воли (да где такую возьмешь), тень
предполагаемого собеседника-читателя была бы для нее непереносимой.
Тираж книги — пятьсот экземпляров. Стоит
отметить усилия журнала «Звезда», который издает таких малоизвестных или совсем
неизвестных авторов. Это литература особого рода, в ней нет общественного
вызова, она — литература, искусство как таковое. Это как раз Рид Грачев
и Майя Чумак (их книги вышли с разницей в месяц). Но если Рид Грачев был
легендой ленинградских шестидесятых (после выхода в свет своей раскуроченной
цензурой книги он прекратил контакты с внешним миром), то Майя Чумак (рассказы
датированы 1975—2006 годами) никому не известна.
Елена Гушанская
