А.П. Квятковский. Поэтический словарь.
3-е издание, исправленное и дополненное. — М.: РГГУ, 2013.
Мало какая книга сыграла в моей жизни такую
роль, как эта. Школьником, и, что важно, далеко не столичным, я выписывал из
нее стихотворные цитаты, по Квятковскому выстраивая для себя именослов русской
поэзии: от Хераскова и Языкова до Сельвинского и Хлебникова. А выбрав
профессию, увидел в «Поэтическом словаре» столь редкий у нас пример возможности
безоценочно, вне иерархий и вкусовых заморочек быть благодарным не
только большим поэтам, но и поэтам малым.
Этот — весь в закладках — томик выпуска 1966
года и сейчас стоит у меня на полке, ближней к рабочему столу. А рядом теперь
разместилось издание новое, заботливо подготовленное Ириной Бенционовной
Роднянской. Заботливо — то есть с добавлениями,
которые успел сделать сам Квятковский, готовивший словарь к переизданию сразу
после его выхода в свет. А также с расширением репертуара стихотворных
иллюстраций за счет текстов, какие были либо недоступны автору, либо смущали
идеологическую цензуру того времени. Главное же — с внесением в текст поправок,
какие предложил Михаил Леонович Гаспаров,
откликнувшийся на первое издание не рецензией, а многостраничным («объемом с
брошюру», — указывает Роднянская) личным письмом
автору. И с присовокуплением к основному корпусу (опять-таки многостраничной и
опять-таки личной) переписки Александра Павловича Квятковского с прославленным
математиком и стиховедом Андреем Николаевичем
Колмогоровым.
Господи, думаешь, были же времена, были же люди,
для которых чужая работа становилась поводом не к кратенькому
импрессионистическому отклику, как вот у меня сейчас, а к
самостоятельному и глубокому, именно что фундаментальному соисследованию!..
Алексей Алехин. Временное место. — М.:
Время, 2014.
На эту книгу «Литературная газета» отозвалась
фельетоном.
Что лестно: если «Литгазета»
в последние годы что-либо хвалит, то достоинства книги, замеченной ее авторами,
чаще всего под большим вопросом, зато уж если бранит, то читать, как правило,
стоит.
И читать Алехина действительно стоит — даже тем,
кто (как я, грешник) к верлибрам обычно равнодушен. Вникая в его относительно
пространные полуновеллы-полурацеи, я и здесь,
признаться, начинаю скучать, зато алехинские
миниатюры (часто в две, от силы в пять строк) меня, как говорят сейчас
подростки, и цепляют, и грузят одновременно. Будь то сценка,
перевешивающая едва не любое обширное сочинение на эту болезненную тему — как
«Вербное воскресенье»:
Назареянин на белом
ослике въезжает в город через Яузские ворота
а навстречу Ему
патриарх
в мерседесе с охраной
осанна
Или будь то сгустки опыта, нажитого долгими
размышлениями. Ну вот, к примеру, «Больница»:
это школа
где люди учатся
не быть
Или, трудно остановиться, еще:
без поэта
мир почувствовал бы себя несчастным
как женщина без зеркальца.
Александр Нилин.
Зимняя дача. — М.: Навона, 2013.
В «Знамени» одно время был даже такой раздел Non fiction, куда
мы ставили произведения, безусловно, невымышленные, опертые на имена, пароли,
явки, но написанные, как любит говорить Наталья Борисовна Иванова, на сливочном
масле и поэтому, столь же безусловно, принадлежащие к
самой что ни на есть художественнойлитературе.
«Зимняя дача», как и другие книги Александра Нилина, — из этого разряда. И мне примерно все равно, в
точности ли переданы слова и поступки Ахматовой, Фадеева или дачного
ассенизатора Гиви, других фигурантов нилинской памяти. Важнее, что в книге
будто сами собою, будто безо всякого труда нарисовались их образы, и
нарисовались они стереоскопически объемными, живыми, что доступно только
хорошим прозаикам.
Вот тебе и Йокнапатофа
— в пространстве, вбирающем в себя и Ордынку, и писательское Переделкино.
А теперь с особой строки. Принято считать, что
писатель — это стиль. Кто бы спорил, но я добавлю, что в книгах такого — воспоминательного — рода всё решают даже не лучшие слова в
лучшем порядке, а интонация. И она Нилиным найдена —
несколько отчужденная, как положено умному человеку, и снисходительная, как
положено человеку порядочному, по отношению ко всем, кто встретился на
жизненном пути. Единственный, кому не дается никакой потачки, так это он сам,
автор-повествователь. И на этот — припомню кстати
строку Сергея Гандлевского — «самосуд неожиданной
зрелости» не откликнуться невозможно.
Ирина Алексеева. Ода Самарканду: Переводы
на 62 языка.
Предисловие Анатолия и Владимира Ионесовых. — М.: Журнал «Юность», 2013.
Чего только не бывает на белом свете! — Ирина
Алексеева, живущая в Запрудне Московской области,
написала сравнительно небольшое, в шесть катренов, стихотворение, а 71 поэт
перевел его на 62 языка мира, в том числе на такие
экзотические, как эве, гаэльский, талышский, пангасинанский — вплоть до эсперанто и разных диалектов
цыганского. Невольно чешешь в потылице: то ли стихотворение получилось таким уж
вдохновляющим, то ли организаторские способности автора текста и менеджеров
проекта «Самаркандиана» выше всех похвал?
Как бы то ни было, перед нами, безусловно, тот
случай, когда литературному критику лучше умолкнуть, а тем, кто исчисляет
рекорды по шкале Гиннесса, самое время, наоборот,
заняться делом.
Интересная все-таки у
нас, как сказал бы Андрей Витальевич Василевский, литературная жЫзнь…
Кирилл Ковальджи.
Моя мозаика, или По следам кентавра. —
М.: Союз писателей Москвы, Academia, 2013.
Кирилл Ковальджи —
поэт. Но еще и учитель поэтов, и я не сомневаюсь, что он еще напишет книгу о
своих учениках, прошедших под его началом школу хоть давней «Зеленой лампы» при
журнале «Юность», хоть нынешних Форумов молодых писателей в Липках. Иных уж
нет, другие далече — и от Ковальджи, и от поэзии, но
для каждого его уроки прошли не зря, и я опять-таки не сомневаюсь, что ученики
Кирилла Владимировича еще соберутся, чтобы написать книгу о своем старшем
товарище по судьбам, по стихам.
А пока суд да дело, он вспоминает — истории
иногда грустные, но чаще забавные или, во всяком случае, согретые дружелюбной,
понимающей улыбкой. Либо размышляет о чужих стихах, какие не тем, так этим
задержали его внимание. А на большей части страниц просто
беседует с нами — о том, о сем, о существенно важном и о пустяках.
Мозаика, как и было сказано, своего рода table-talk, знаете ли. А раз table-talk,
раз слово к слову вяжется, то нам, наверное, и незачем выковыривать изюм из
булки, отличая то, что полезно будет узнать каждому, от того, ради чего, может
быть, и не стоило беспокоить читателя.
Валентин Резник. Будни бытия:
Стихотворения.
Предисловия Г. Русакова, К. Ковальджи,
Е. Евтушенко. — М., Content-Press, 2013.
Жизнь прожита со стихами. Чужими,
в первую очередь, и я уверен, что этот — цитирую издательскую аннотацию —
«слесарь-инструментальщик шестого разряда», этот — цитирую уже самого Валентина
Резника — «начитанный в Монтене и псалтыри <…> дитя детдома и литстудий» смело потягается с остепененными знатоками по количеству
проштудированных книг, отслеженных журнальных и альманашных поэтических
подборок.
И как, скажите на милость, при такой упорной
воле к культуре самому не писать стихи? Которые могли
бы быть книжными, а вышли — простите мне это позабытое слово — жизненными.
Темы разные и повороты разные, клонящие то в патетику,
иногда, на мой вкус, чрезмерную, то в юморок, для меня утомительный, но смысл
один — своя судьба и судьба тех интеллигентов с рабочей косточкой, что
десятилетиями изнывали под имперской пятой, а теперь страдают оттого, что, хоть
империя и рассыпалась в пыль, а нынешнее небо все равно отнюдь не в алмазах.
И я, и многие из нас видывали на своем веку
иное, чем Валентин Резник, и думаем, наверное, о многом по-иному, чем он. Но
как не повторить вслед за поэтом: «Из того, что мне было обещано, // И десятая
часть не сбылась». И нам, от жизни тоже защищавшимся стихами, как вместе с ним
не повторить еще одно:
Не мне судьбу свою охаивать
И над несчастной долей плакать.
Я жил во времена Ахматовой,
Твардовского и Пастернака.
