Назад к Пушкину
Александр Хавчин. Семь этюдов о Пушкине: Эссе. Свидетельства. Фантазии. — Ростов-на-Дону: “Приазовский край”, 1998. — 500 экз.
Быть запанибрата с Пушкиным не возбраняется никому. На дружеской ноге с ним — стояли; гулять — гуляли; с парохода сбрасывали — и вылавливали, чтоб водрузить на пьедестал революционных борцов; десятую главу расшифровывали и дописывали... Помнится, в одном фантастическом рассказе даже воскрешали, и поэт галопировал по полям и долам на любимом скакуне.
Автор “Семи этюдов о Пушкине” на столь кардинальные поступки по отношению к своему герою не решается, равно как и не простирается ниц перед ним, а лишь подключается к энергетическому полю гения, подпитывая собственные творческие импульсы. А. Хавчин берет хрестоматийные произведения, общеизвестные факты пушкинской биографии и вышивает замысловатые узоры по их канве, а иногда и поперек нее.
Заглавная “семерка” членится на три эссе, два свидетельства и две фантазии.
Эссеистика лишена концептуальной заданности и приближена к жанру маргиналий, сочетающих розановскую “необязательность” высказывания с изяществом мысли, отточенностью ее выражения и сопряжением далековатых понятий: “Существование Барона самодовлеюще, у него, надо полагать, нет ни обслуги, ни охраны...” (“Верный и храбрый рыцарь”); “С точки зрения “презренной пользы” разница между Моцартом и Сальери несущественна: оба — праздные гуляки, хлеб свой едят не в поте лица своего, не сеют и не пашут...” (“Бунт Сальери”). Соображения же по поводу “Пира во время чумы” гулко резонируют с сегодняшней общественной атмосферой вялотекущего апокалипсиса.
Фантазии, как им и положено, моделируют версии спасения поэта от роковой дуэли. Представьте: у вас машина времени и, соответственно, возможность изменить ход событий в прошлом. В итоге Пушкин убивает Дантеса. И что же дальше? (“Вот то-то — что же дальше!”) Ответ автора непредсказуем.
Отдавая должное эссеистике и фантастике, замечу, что несомненное ядро книжки — два “свидетельства”. Намеренно закавычиваю это слово, полагая, что и сам автор не рассчитывал на доверие читателя к слабо закамуфлированной мистификации, основанной на приеме столь же избитом, сколь и неиссякаемо продуктивном: находке в архивах мемуаров и писем современников Пушкина. Похоже, мистификатор и не ставит цели “обмануть”, а просто предлагает нам знакомые правила игры. Зато в рамках этих правил шалит вовсю и вылепливает свою стилизацию с подлинным артистизмом и неизменным чувством меры. Потому не исключено, что читатель простодушный и примет все за чистую монету: настолько достоверно переданы дух и стиль полуторавековой давности.
“Сочинитель и чиновник” — лучшая, на мой вкус, вещь сборника. Якобы отрывок из мемуаров безвестного чиновника, аттестующего себя так: “Не богатый, не знатный, однако ж от природы сметливый, усердный и прилежный по привычке, притом нраву смирного и необидчивого...” Сей близнец Молчалина излагает историю о том, как юный Сочинитель (имя не названо) пытался соблазнить его жену и что из этого воспоследовало. Ситуация Пушкин — Дантес со сменой ролей. Могло такое произойти? Отчего нет (см. донжуанский список).
Коллизия не проста, как не прост и обиженный Сочинителем Чиновник. Вот, к примеру, его трактовка мыслей, известных нам по знаменитому письму поэта: “Тиран на троне есть не то, что тиран в семействе своем по последствиям своей жестокости; и пьянствующий генерал пороком своим беды принесет гораздо горшие, нежели предающийся своему пороку сержант. Подобно и безнравственный артист подл не так, как подлый кучер или чиновник, но куда хуже!”
Так что же — автор вкупе со своим героем обличает поэта? Нет, конечно (кто сделает это беспощаднее написавшего: “И с отвращением читая жизнь мою...”!). Он демонстрирует духовный уровень эпохи, когда слова “честь”, “достоинство”, “благородство” соответствовали жизненным понятиям даже заурядных граждан, а не ссылались в пассивный запас словаря, как это произошло нынче.
Поневоле вспоминается несбывшееся пророчество другого гения отечественной словесности — насчет того, что Пушкин — это русский человек в своем развитии, каким он явится через двести лет. Двести лет — тю-тю, а где он, этот развившийся? Лозунг “Назад к Пушкину” давно не нов, но актуален по-прежнему...
В пору дискретности литературного процесса ожидать, что провинциальную брошюрку в 60 типографских полос с тиражом и полиграфическим исполнением времен военного коммунизма прочитают широкие читательские массы, никак не приходится. А жаль!
О. Лукьянченко
