Первое свидание
Вот воздуха февральского клочок,
на нём её фигура первозданно
горит, чтоб твой затеплился зрачок,
Грифцов, и он затеплился. Осанна!
Когда ты приближался к ней, она,
ещё внезапна и с собой не сходна,
была с таким пристрастием дана,
что сердце в горле билось. Превосходно!
Грифцов, как хорошо тебе дрожать
в своей любви, ты приобщился к тайне,
и это всё, что стоит удержать —
клочок февральский! — в памяти. Бескрайне!
Осанна! Этот двор и редкий снег,
летящий на сарай, качели, брёвна,
и ветви всех деревьев — этих рек,
текущих в небеса... Беспрекословно!
В обратной перспективе
Как-то раз Грифцов лучезарный
в майской комнате со шкафом зеркальным
был застигнут отцом его приходящим,
что от матери жестоковыйной сбегал то и дело,
а потом и вовсе ушёл и года три не являлся.
Он стоял, преклонив колено, спиною к шкафу,
а Грифцов-ребёнок стоял перед ним и видел
отражение их в зеркале неумолимом.
Пахло от отца шоколадом, поскольку
он принёс коробку и, сдёрнув глянец,
приоткрыл её заискивающе — в углублениях
на ажурных лафетах лежали конфеты.
Был отец женолюбив и ласков,
статен, нежно-розов лицом. Грифцов заметил,
как по правой и левой щеке его поочерёдно
две скатились слезы...
А лет через двадцать,
у картины Рембрандта, в Эрмитаже,
сам Грифцов пролил две слезы, постигая
то, что можно постичь не умом, а сердцем:
он постиг обратную перспективу,
где ребёнок в святом ореоле и светоносном
возвышается над блудным отцом слезливым.
Выходной
Как-то раз он пришёл домой без четверти
полночь, ручные часы и настольные
показали без четверти, но оказалось,
что настольные встали ровно
в тот момент, когда он смотрел на стрелки.
Вот тебе, Грифцов, и смотрелки.
«Не из ревности ли к тем, что ближе, —
усмехнулся он, — батарейка села?»
Он её пожурил: «Невежливо. Ведь вошёл хозяин».
Или, может быть, взгляд его был недобрым,
ведь настольные часы — будильник…
Утром его разбудило солнце,
утром зимнее выходное солнце его разбудило.
Всех-то дел было — пройтись до магазина,
заменить батарейку, купить бублик к чаю.
Сказано — сделано. Он шёл спокойно,
словно бы видя, как идёт спокойно,
словно бы не он это шёл, а тот, кто легче,
ничего не значащий человек, невесомый…
Путь туда, вывернувшись наизнанку,
стал обратным. Дверь на лестничной клетке
вертикальным конвертом белела.
Он открыл её, вложил себя и захлопнул.
«Я письмо, — подумал Грифцов, — но знать бы,
от кого, кому и на чьём наречье…»
Он поставил часы на стол, и тут стемнело.
Библейский сон
Как-то, в пору наводнения,
выпустил Грифцов из рук тепла
голубя, и тот исчез дотла,
засмеркался и исчез, вроде видения.
Небо ночи синью возросло,
как кристалл сульфата меди.
Заклубилась колба сна, Грифцов весло
уронил. Всё стало ожеледью.
Долго видел взорванное
и застывшее стекло пространства,
а потом канун почуял празднества.
Ослепило что-то взор его.
То была предутренняя весть —
выюркнув из льдистого тумана,
в форточку влетел, Грифцову весь
возвращённый, голубь Иоанна.
На уроке
Как-то раз Грифцов-репетитор
занимался со школьником малым,
бледным, как утренняя погода.
Он и был её блудным сыном, —
так рассеянно смотрел в окно, неотрывно…
В молоко… «Он целиться не научен,
он не знает, что такое мишень, —
так Грифцов сказал про себя и спросил:
антоним к слову «свет», допустим?»
Но мальчик его не слушал.
«Не антоним ли ты ко мне, Грифцову?
Сколько раз надо сглотнуть обиду,
через труп свой переступая,
чтобы молоко на губах обсохло,
глаз научился смотреть с прищуром,
а щека прилегла к прикладу?»
И Грифцов решил: «Пусть его научит
кто угодно, только не я». И вышел.
Грифцов прогулочный
1. На мосту
Кто этот винодел, который свёл
речную рябь и запах смол?
Вдоль берега проносится по шву
искристый поезд, вылетевший из
шампанского туннеля. Празднуй жизнь!
Но как поверить в то, что я живу?
Я на мосту свидетель облаков,
златящихся со всех боков,
и синевы, в кристалликах стиха
сверкнувшей, точно Лермонтов какой
волной плеснул мне в сердце звуковой
и молвил на прощанье: «Ночь тиха...»
2. Озеро
Надо где-то рядом погулять
c обозримым, здесь, но где-то рядом…
Вдруг увидеть ледяную гладь
озерца и стать безмерным взглядом.
Треском льда напугана, гусей
всколыхнётся эскадрилья,
с криками и хлопаньем, во всей
траурной красе расправив крылья.
И исчезнет. Наклони печаль,
чтоб пригубить из пустого блюдца
и невидимым усильем даль
так в себе продлить, чтоб не вернуться.
3. Бросок
В вечернем воздухе завис —
он исполняет кистевой
бросок, — над ним сияет высь
своей закатной синевой.
Над головой откинута ладонь,
сейчас просвистнет хлёстко
и сетку просквозит огонь —
оранжевого прометея слёзка.
О, задранное вверх лицо,
о, жизнь, прямящаяся вся —
без устали бросать в кольцо
и гаснуть, в воздухе вися.
Семь плюс один
У одного глава склонённая —
устал и на закате сник,
а у другого — удлинённая
с изгибом шея, в тот же миг
у третьего — улыбка кроткая,
четвёртый сдерживает гнев,
потупясь, «Жизнь моя короткая!» —
вздыхает пятый нараспев,
шестой в окно глядит без устали,
и тянется к нему седьмой —
кто знает, что у них, не чувства ли...
Грифцов застыл, придя домой:
не разум — он всегда провинция
безмолвной истины, пойми,
нет, в отрешённости прими —
изысканная интуиция
тюльпанов огненных семи.
Утро
Неба синева открытая,
точно озеро в ночи,
землекопами отрытое,
силе света научи.
Нет ни облака, ни идола,
только вверх идти ко дну,
и пока мне душу выдуло,
я к бесцельности шагну.
Не душа в молочных обжигах,
как бы ни была свежа, —
есть края роднее обжитых
и другие — не душа.
