Андрей Урицкий

Самиздат века

Стихи и о стихах

Самиздат века. — Минск–Москва: “Полифакт”, 1997. — 1192 с. 6000 экз.

Кончается век, завершается, подползает к рубежу, подкатывается к границе, но мы пока еще не в состоянии полностью осознать смысл происходящего — что ушло, что приходит. А эпоха кончается, умирает, превращается в груду слов, понятий, имен, названий, и совсем не случайно последние годы резко возросло количество издаваемых энциклопедий, справочников, каталогов, раскупаемых в книжных лавках, как мороженое в жаркий летний день около метро. Время превращается в библиотеку. И многие торопятся поучаствовать в этом процессе. Московско-минское издательство “Полифакт” основало в 1994 г. серию “Итоги века. Взгляд из России”. Первой вышла тысячестраничная антология поэзии “Строфы века”, составленная Евгением Евтушенко; за ней последовал не менее объемный том “Самиздат века”. Проект масштабный, должный поразить читающую публику и принести немалое моральное удовлетворение издателям. Со стороны все выглядит несколько иначе. В глаза бросается присущий затее оттенок нутряной бестолковости: огромные тома более пригодны для нанесения тяжких телесных повреждений, чем для чтения, глянцевая бумага хороша для репродукций, но собственно текст выглядит на ней сиротливо, выложить 200 рублей за один том мало кто способен, ну и так далее. Амбиции заслоняют элементарный здравый смысл. Но дареному коню в зубы не смотрят. А антология “Самиздат века” — подарок.

Книга состоит из трех частей. Первый раздел — “Из-под глыб”, самиздат общественно-политический (составитель Анатолий Стреляный); второй — “Непохожие стихи”, антология неофициальной поэзии (составитель Генрих Сапгир, при участии Ивана Ахметьева, Виктора Кривулина и Владислава Кулакова), третий раздел, “Не сметь думать что попало”, составленный Владимиром Бахтиным, представляет самиздат народный (т.е. просто-напросто современный фольклор плюс образчики непрофессиональной поэзии). Фактически четвертым разделом являются подобранные Никитой Ордынским иллюстрации: картины, рисунки, фотографии, портреты писателей и художников, и именно этот материал придает книге объем, глубину, представляя все стороны теневой, “самиздатской”, подпольной жизни в СССР, жизни литературной, художественной, религиозной, политической.

С первым разделом все ясно: Солженицын, Сахаров, Марченко, “Хроника текущих событий”, лагеря и психушки, публицистика всех видов и направлений. Точно так же все ясно и с третьим разделом: в книге он оказался по какому-то недомыслию — если следовать предложенной логике, то почему бы не объявить самиздатом древнерусские былины и текст песни про бродягу, который к Байкалу подходит? Современный фольклор заслуживает внимания и изучения, но присутствие его рядом с литературой письменной ничем не обосновано. Остается раздел второй, поэтический, и вот тут еще далеко не все и не всем понятно.

Что такое стихи хорошие?

Те, которые непохожие.

Что такое стихи плохие?

Те, которые никакие.

Строки Николая Глазкова дали название всей антологии. Иными словами, это собрание хороших стихов. По мнению составителей, хорошие стихи могли появиться только в условиях полной независимости от советской официальной печати. Отказавшись от попыток опубликоваться, поэты самиздата обрели внутреннюю свободу, единственно гарантирующую свободу творческую. Конечно, поэты с виду благополучные, издававшиеся в государственных издательствах, отнюдь не были некой однородной толпой, пошлой сворой бездарей и приспособленцев, и среди них можно, не особо задумываясь, найти с десяток отличных авторов, не уходивших в подполье, не конфликтовавших с властью или, по крайней мере, не доводивших конфликт до логического конца — эмиграции, внешней или внутренней. Но достаточно прочесть антологию Сапгира, чтобы убедиться, что центр тяжести в поэзии находился там — в стороне от печатных станков, среди людей, отстукивавших тексты на машинке или даже переписывавших от руки. Собраны все: эстеты и политики, радикалы и умеренные, авангардисты и старообрядцы, разухабистые эксцентрики и наследники классической традиции. Жесткий реализм ранних Сапгира и Холина соседствует с романтизмом Роальда Мандельштама, отмеченная природным аристократизмом поэзия Всеволода Некрасова с богемной лирикой Сергея Чудакова, взвинченность ленинградско-петербургских стихов Елены Шварц и Сергея Стратановского с домашне-интимными интонациями поэтов группы “Московское время”, уже классические сочинения Бродского и Олега Григорьева с подборками мало кому известных Андрея Товмасяна и Александра Егорова. Перечислять можно до бесконечности (в антологии около 200 авторов), цитировать — километрами. Например, три небольших текста, каждый — на вес золота. Вот стихотворение Леонида Виноградова, посвященное Сергею Кулле: “На мой медный грошик/ человечности/ отпусти мне, Боже/ кило вечности”. Вот проникновенное послание Дмитрия Авалиани:

Аркадию Гаврилову

Прости мне, друг, живущий уже там,

где не тверды ни камень, ни металл,

лишь образы горят.

Прости, что ты зарыт, а я иду, и лед

под тяжестью звенит.

Не веривший в бессмертие души,

теперь скажи,

ты сильно удивлен

или, напротив, скукой раздражен,

что превратился в буквы, падежи,

или не этим вовсе жив,

ты нежно лишь глядишь

на небосклон.

Или совсем иначе сделанное стихотворение А. Ника: “Десять дохлых мух на окне:/ Вот и все, что осталось от лета,/ Вот и все, что осталось от лета”.

Наверное, среди авторов антологии не так уж и много действительно больших художников (да их всегда было наперечет, раз-два, и все), но количество хороших (“непохожих”) стихов поражает. Это не худосочный андеграунд, придуманный недобросовестными критиками для своего удобства, это большая полнокровная литература. И остается сожалеть, что в книге не нашлось места для прозы. Если бы рядом со стихами оказались тексты Сергея Довлатова и Элия Богданова, Павла Улитина и Саши Соколова, Венедикта Ерофеева и Владимира Казакова, Бориса Кудрякова и Николая Байтова — то впечатление было бы еще сильнее. Картина отечественной словесности прояснилась бы и приобрела вид, близкий к реальному.

Естественно, создателям антологии надо бы предъявить ряд претензий: и состав не полон (достаточно сказать, что в книге нет стихов Владимира Высоцкого, без которых разговор о самиздате невозможен), и петербургские авторы 80-х годов вовсе не представлены (а современные им москвичи из клуба “Поэзия” — более чем подробно)... Но, во-первых, как справедливо написал в предисловии Генрих Сапгир: “...объективность не для искусства, скорее — для юриспруденции”, а во-вторых, никаких претензий никому предъявлять не хочется. Десять лет назад начали появляться в печати ранее запрещенные тексты, и десять лет не прекращается поток обвинений, грубой, бессмысленной критики. Сначала заявляли, что Бродский величина дутая, что “Москва—Петушки” — плохо написанный бред, что Саша Соколов не имеет отношения к русской литературе. Потом этих писателей со всей их мировой славой признали и на родине — скрепя сердце, а малоприличные ругатели со сцены исчезли. Но дальше ни-ни, оставшиеся решили стоять насмерть, борясь за собственное комфортное существование: опубликовал Владислав Кулаков в “Новом мире” (1995, № 8) статью о поэзии Яна Сатуновского и Всеволода Некрасова — получил в том же номере отпор аж от двоих членов редколлегии: Ирины Роднянской и Юрия Кублановского; появился в “Знамени” (1996, № 11) текст Павла Улитина “Поплавок” — откликнулась в “Литературной газете” Алла Латынина: дескать, слабый текст, легенда не выдержала проверки. Или последний по времени случай — статья Михаила Золотоносова “Зрелище преодоленной трудности” (“Московские новости”, 1998, № 15). От предшественников Золотоносова отличают подмена любых аргументов беспардонной бранью и абсолютное незнание предмета, о котором он решил высказаться. Иначе как объяснить заявление, что “без рифмы и метра стихов нет”? Как понять, почему критик обвиняет в неумении писать стихи Генриха Сапгира, вот уже более 40 лет демонстрирующего неувядаемое версификационное мастерство? И как попало в статью Золотоносова имя Дмитрия Авалиани, значительное место в творчестве которого занимает сочинение палиндромов, то есть постоянное “преодоление трудности”? Вопросы имеют ответ один: Михаилу Золотоносову глубоко безразличны и поэзия, и поэты, а задача у него вполне определенная — тащить и не пущать.

Памятуя вышесказанное, составителей антологии “непохожих стихов” следует не критиковать, не упрекать, а поблагодарить: сделан первый шаг, стихи собраны в одном месте, под одной обложкой, прочерчена линия существования поэзии, от Андрея Николаева, Николая Глазкова, Георгия Оболдуева до наших дней. Вопрос: “а был ли мальчик?” — снят с повестки. Теперь можно и продолжать, и двигаться вглубь.

Андрей Урицкий