Вверх

Алексей Парщиков. Дирижабли. — М.: Время, 2014.

 

Новая книга Алексея Парщикова — наиболее полное собрание стихотворений. Мир, вместившийся в двести двадцать страниц. Именно в этом магия Парщикова — умение свернуть реальность почти в точку, чтобы позволить читателю постепенно разворачивать текст, как свиток, — практически до бесконечности. Концентрация поэтического пространства Парщикова предполагает установление тесных связей между предметами, находящимися в реальности на значительных расстояниях друг от друга — как смысловых, так и временных. В стихах Парщикова можно проследить определенную эволюцию — из моря на сушу, преодолевая противостояние воды и тверди через побег сквозь пространство и в глубь земли — к содружеству воздуха и неба.

Книга «Дирижабли» начинается со стихотворения «Сом». Рыба, существо, живущее в воде, становится попеременно землей («в воде он вырыт, как траншея»), космосом («Он весь, как черный ход из спальни на луну») и молчащим ответом («стынет, словно ключ в густеющем замке»). В поэзии Парщикова ответов нет, но есть ключи, с помощью которых можно попытаться открыть эти густеющие замки.

Один из таких ключей — противостояние земли и воды. Вода серьезна, магнитна, ею можно дышать. Она самодостаточна, но принимает все. Именно в воде появляется жизнь, чтобы потом выбраться на сушу. Воде как одной из стихий чужда человеческая точка зрения на нужное и ненужное, поэтому море оказывается и свалкой велосипедных рулей, пытающейся догнать укатившую землю, и свалкой всех словарей в противовес проглотившей язык тверди. Уже здесь разделение пространства на воду и сушу подразумевает их противостояние как противостояние возможности речи и немоты.

У воды есть не просто голос, но многоголосье словарей, хаос которых провоцирует воду учиться внятно говорить: «метало море на рога / под трубный голос мидий / слогов повторных жемчуга / в преображенном виде»… При этом речью у Парщикова обладает не абстрактная вода, а названная, осознающая себя — море, лиман.

Вода может быть и мертвой, тяжелой, и, сравнивая воду лимана со свирелью, автор на первый план ставит не звучание, не пение, а материал — «как свирель, деревянным». Гнилой лиман, в чьей дохлой воде «не найти ни креста, ни моста, ни звезды, ни развилки», становится погребальными носилками, которые несут к немой тяжелой тверди, но в конце пути — «камень, похожий на тучку» и «только яма в земле или просто отсутствие ямы».

Путь по мертвой воде может приводить только к мертвой земле. Или к такой яме в земле, которая может стать смертью: «Горняки. Их наружности. Сны. Их смерти. / Их тела, захороненные повторно / между эхом обвалов». Земля у Парщикова — это еще и пустыня, сухость, пыль; место, намертво оторванное от воды, в котором человек может совсем потерять себя. Тоже стать пылью, когда «подергивания земли /стряхивают контур со встречного», потерять оболочку, рассыпаться в прах.

Расторгнутые связи между твердью и сушей может восстановить, например, корабль, плывущий по морю, чтобы вернуться к земле. «Скала — неотъемлема от. Вода — обязательна для». Но у Парщикова и корабль превращается в свою противоположность. Он не плывет, а стоит на месте «пришвартован к нулю», зияет, как сквозная дыра пространства, то есть сам нуждается в силе, которая сдвинула бы его с места или хотя бы вернула в плюс-реальность. Возможно, этой силой суждено стать человеку, который поможет минус-кораблю выйти из вакуума. А человек опаздывает: «Ко дну шел минус-корабль, как на столе арак», но уже не остановиться, и человек шагает в «новый центр пустоты», образованный исчезающим кораблем, чтобы исчезнуть вместе с ним.

Человек распят между молчанием земли и бессмысленным бормотанием воды, поэтому бунт и побег неизбежны. Изучив поверхность земли и воды, человек пытается освоить другое пространство. Поиск выхода — это исследование пути, дороги, перемещения как одного из способов спастись в меняющемся пространстве.

 

в путь пускаясь замки свороти и сорви задвижки
вспышки гнева пускай следопытов жгут у порога
тебя догонять или двери чинить спасать вазы и книжки

 

пусть вдохновится тобой коляска ли Карамзина руль Керуака
разве дорога не цель обретения средства
ветер времени раскручивает тебя и ставит поперек потока

 

Даже отсутствующие знаки препинания показывают отсутствие сдерживающего начала, разворачивая действие, свободное от преград пунктуации. Бесконечность, открывающаяся после того, как человек освобождается от неподвижности, поначалу за-хватывает и оглушает. Целью пути становится сам путь, и кажется, что начинает двигаться все, что тебя окружает, вместе с «этим миром, летящим на нет». И вот уже мир пронзает летящего сквозь него — «проницая друг друга, касаясь едва и почти». Человек и мир становятся равновеликими, вырастая один с помощью другого.

Путешествующий уже обладает не только речью, но и памятью. Такой памятью для Парщикова становится тяжелая черная нефть. Стремление заметить, как изменяются предметы, заставляет автора всматриваться в них, попытаться увидеть внутренние связи с другими предметами, обнаружить изменения, не видимые глазу, проследить процесс перехода одного во что-то другое. Нефть — это законсервированная память о прош-лом, жидкость, впитавшая смерть живого и неживого. Этот спуск в недра земли подобен той самой детской попытке разглядеть механизм превращения предметов. Нефть у Парщикова появляется на середине пути, в середине жизни, на распутье. Когда становится ясно, что дорога не может длиться бесконечно, появляется дантовский мотив путешествия к центру земли. Горизонталь пути сменяется вертикалью: «Жизнь моя на середине, хоть в дату втыкай циркуль. / Водораздел между реками Юга и Севера — вынутый километр. / Приняв его за туннель, ты чувствуешь, что выложены впритирку / слои молекул, и взлетаешь на ковш под тобой обернувшихся недр».

Нефть — это не только память, но и темнота прошлого, засасывающая в глубину, из которой уже не вырваться, если перестаешь сопротивляться. Состояние вязкости и покоя, замирания, остановки всех жизненных процессов, ощущение бесполезности и бесцельности. Нефть перекрывает все внешние связи, закупоривает глаза и рты, у предметов нет силы сопротивляться, наступает абсолютная тьма и абсолютное молчание — как невозможность смотреть и говорить.

Нефть не угрожает жизни, а погружает человека в состояние не жизни и не смерти, в некое пограничное состояние обморока или беспамятства, убийца, замедляющий смерть, «нефть подступает к горлу», и нужно спасаться. В конце поэмы «Нефть» уже появляется то, что вскоре определится именно как выход: «Бесхозная, в стратосфере зависшая на отметке, / где еще рано для парашюта, в летаргической высоте, / эта долина, разбитая на кривые клетки, / похожа на дирижабль с солнечной батареей, на полухолостом винте». И когда короткое замыкание нефти заливает долину: «изображение короткого замыкания / долины, облившейся нефтью, верней — опрокинутой в нефть» — спасение от этой черной памяти только одно: вверх, к небу, отрыв от линии поверхности в многомерность атмосферы — неизбежность и необходимость следующего шага. Даже если за это придется заплатить непомерной ценой — «кто свяжет землю с небом напрямую, если не мертвый летчик». Человека прижимает к земле гравитация, поэтому задача — стать легче воздуха, стать воздухом и обмануть земное притяжение.

Так появляется дирижабль — воздух, окруженный оболочкой, путешествующий по небу («дирижабли, вы — небо в небе»), — становится сознанием, сознательно оттолкнувшимся от земли и от воды, уходящим и от их противостояния, и от горизонтали скорости, и от давления памяти: «Пилот с ключами и шифрами улетает без отклика. Не надейся, / что он вернется на поле, откуда сорвался в полет». Находясь в воздухе, свободно паря над землей, дирижабль уходит из сферы влияния всего, что находится ниже него. В этом пространстве «вещества — разжаты», то есть свободны.

Дирижабль становится опорой не только для летчика, но и для самого неба, прорастает в него воздушными подвижными корнями. Пространство расправляется как легкие, меняется точка зрения на верх и низ. Полет дирижабля неспешен, нетороплив. Скорее всего, у дирижабля Парщикова нет конкретной практической цели или конечного пункта, его предназначение — спокойно плыть. В небе нет дорог, и можно плыть поперек всего, пока хватит воздуха. А воздухоплаватель не только живет, но и умирает в небе, даже если разбивается о землю.

 

Мы легче воздуха и по горизонтали
свободно падаем. Мы заполняем складки, уголки.
Пустея вдоль, как стекла на вокзале.
И дирижабль плывет и из-под брюха выщелкивает огоньки.