Елена Чижова.
Планета грибов. Роман. — Звезда: 2013, №№ 10–11.
Роман, надо сказать, нетипичный для
сегодняшнего дня. Реминисценций, аллюзий, ассоциаций, символики в нем столько,
что он будто ими в основном и живет.
Дачный поселок на Карельском
перешейке. Состоящий, естественно, из домиков, выделенных в послевоенное время
под индивидуальную застройку. Два главных героя, он и она,
соседи, друг с другом встречающиеся редко, чье романное существование по сути
параллельно. Он — филолог-германист, некогда причастный к литературе насто-ящей,
а ныне — полунищий ремесленник, вынужденный переводить низкопробную зарубежную
фантастику и всякое второсортное чтиво, отчего неустанно и как-то вяловато
мучается. Куда, мол, денешься?.. Жить-то надо. И она — торговка, как не
раз повторяет с каким-то сладострастным самоуничижением, — точнее, довольно
успешная предпринимательница, отнюдь не бедная дама средних лет, владелица
престижной машины и богатой дачи, на которую оформляет наследство. Но — тоже
несчастная, брошенная мужем, однако мечтающая о ребенке, пусть позднем, но
родном; с этим нерожденным ребенком она постоянно мысленно общается.
Ибо как жить, если ты мало того
что одинок, но и ничего после тебя не останется?
Все вроде бы всерьез, все, как
любили писать в соцреалистические времена, жизненно, на добротной и,
увы, довольно печальной житейской подкладке. Но в том-то и дело, что настоящая
жизнь этих двоих, равно как и вообще действие романа, протекает вовсе не тут,
не в дачном поселке и не в сфере литературных либо торгашеских дел. Настоящее,
то, что вылезло сегодня из исторической глубины, как гриб («грибных» ассоциаций
в романе вообще очень много), судьбой вот этого литератора и вот этой торговки
— как грибница, заложено глубоко под видимой поверхностью и неустанно питает,
точнее, напитывает земное человеческое существование. Причем существование и его,
и ее, и тех, с кем они встречаются, и их предков и потомков, как
живущих, так и планируемых.
Начать хотя бы с поселка, где
волею судьбы оказались эти двое. Поселок этот — искусственный, как и все
российские поселения на отвоеванной чужой земле. То есть корни-то в нем,
несомненно, есть, но совсем не те, из которых произрастает его нынешняя жизнь.
Настоящих, коренных жителей в нем нет давным-давно. А те, кто населяет
его, — они здесь пришельцы, что-то вроде перекати-поля. И нет у них здесь ни
старых дорогих могил, ни истории, ни воспоминаний…
Главный герой романа — безымянный
он (характерно, что безымянны, то бишь символичны, оба
героя), и жизнь его тоже будто бы и не его. Мало того что занят он не тем, к
чему влечет его собственная природа и полученное образование, то есть
литературой не настоящей, а фантомной, призрачной, фальшивой. Недаром действие
романа, который он переводит, протекает в летящем межпланетном корабле и к
земной жизни и людям отношения не имеет. Герой живет, скорее, жизнью своих
давно ушедших родителей, нежели собственной. Все, к чему он прикасается в своем
дачном домике, построенном родительскими руками, звучит для него их
умолкнувшими голосами. Он и двигается, как сомнамбула, будто не собственными
усилиями, а с их помощью, почти под их диктовку. Список первоочередных дел, без
которых из дома выйти нельзя, висевший некогда на двери, — «свет; газ; вода», —
и сейчас будто висит перед его глазами, диктуя необходимую последовательность
действий. А чуть смолкают родительские голоса — герой останавливается в
растерянности, не зная, куда идти и что делать… Хотя всех дел у него по ходу
романа — всего-то навсего починить ригельный замок во времянке.
Ничуть не слабее звучит в его
душе и голос погибшего друга студенческих лет, талантливого, умного, нервного,
невероятно совестливого Марлена, названного так родителями в честь,
естественно, Маркса и Ленина, но ненавидевшего советскую власть со всем пылом
своей чистой и честной души. Марлен, Марлен… вечно живой в его памяти Марлен…
Сын какого-то «божка советской филологической науки», набравшего вес и силу в
эпоху «борьбы с космополитизмом», как никто, понимавший, что «СССР — это страна
победившего зла», знавший, что отец его — «кровопийца», поднявшийся «на чужой
крови», он рвал свою душу в клочки, не в силах выносить этот разлом, проходящий
через его сердце. Да и кто вынесет эдакое, кроме разве что людей беспамятных
и бессовестных, коим грош цена? В самом деле: имя — от «классиков марксизма»,
отчество — от литературного палача, сам — совершенно другой и по складу души, и
по склонностям, и по привязанностям; но куда деться от родного отца и от
собственного имени, как избегнуть того, с чем рожден и что есть тоже суть и
плоть?
Едва ли прочнее и цельнее
предстает у Елены Чижовой и жизнь ее. Она ведь торговка совсем
не потому, что ее так сильно влекло это выгодное в советские времена ремесло.
Она торговка именно что наперекор — и кому же? Естественно, родителям. Тем, от
кого оторваться не может ни на миг, словно связывает ее с ними неразрезанная
пуповина. Понимает она прекрасно, что все созданное ее отцом,
писателем-соцреалистом, — ничтожно, бездарно и никому не нужно. Что как писатель
ее отец исчез давно, в сущности, даже не появившись. Так что, если уж ей было
суждено родиться в семье писателя, сочиняющего призрачные (опять призрачные!),
мертворожденные, зато идеологически выдержанные романы, то ей надлежит избрать
профессию прямо противоположную, а значит, нарочито приземленную, сугубо
прозаическую.
Из таких больных, зудящих, как
незажившая рана, противоречий сотканы не только главные герои-«грибы» вместе с
их предками-«грибницами». Сама ткань романа, нерв-ная, напряженная, насыщена
массой парадоксов, нестыковок, антиномий. Вот она разговаривает
со старушкой-соседкой, решившей купить немецкую стиральную машину. Машина,
безусловно, замечательная. И старушка счастлива, что будет у нее в доме
наконец-то такая удобная вещь — «машина стирает, а я рядышком сижу», да еще и
немецкая — «говорят, немецкие — самые лучшие». Но, с другой стороны, «вон ведь
как в жизни-то. Мы победили, а у них — самое лучшее». Как ей, пережившей войну,
жить в этом клубке противоречий, как забыть то страшное, в чем прошла ее
молодость, за что отдали жизнь миллионы? «Иногда лежишь, — говорит она ей,
— думаешь: как же так?.. А потом сердце-то схватит: война проклятая вспомнится.
Однажды, прям не знаю, что на меня нашло: а если бы не мы? Они бы, положим,
победили, а у нас все самое лучшее: и телевизоры, и стиралки эти… Не-ет, думаю.
Лучше уж так. Мы — победители. А они… Пусть подавятся стиралками этими».
Но стирать-то все равно надо, а
руки от холодной воды крючит, и телевизор по вечерам хочется смотреть хороший,
с большим экраном, и холодильник в доме совсем не лишний… Бедные, вечно нищие
старухи, за которыми веками тянется шлейф нужды, — ну как ей,
вроде бы про бедность позабывшей, не жалеть их, живших в убогих коммуналках, в
советском страшноватом быту, — но зато, как говорит одна из них, «дружно,
справедливо». А теперь, когда каждый сам за себя, и никого — за всех…
Эти двое, он и она,
ходят в романе как потерянные и будто чем-то отравленные, как по пустынному
пространству, по огромной обезлюдевшей планете, — не зная, куда им идти, зачем
что-то делать, к чему прилепиться... Вроде бы и окружают их живые люди,
наподобие поселковых бабулек, торгующих зеленью, или рабочих из ремонтной
мастерской, среди которых он находит наконец-то того, кто
починит злосчастный замок, — а вроде бы и погружены они в странную,
безжизненную, какую-то воистину космическую пустоту, зловещую и призрачную.
Надо сказать, что Елена Чижова
действительно передает это ощущение глубоко символической зыбкости
происходящего, заведомо лишенного корней либо изначально изломанного,
разломанного и отравленного. Она понимает, что другой эта жизнь быть и
не может: нет у нее почвы, отравлены ее истоки, обрублены корни, да и сам
воздух, которым дышат герои, словно бы лишен, вопреки реальности — здоровый
воздух Карельского перешейка, — кислорода и для жизни непригоден.
Чижова показывает, насколько все
это непоправимо. И насколько, с другой стороны, прочно укоренено в другой
реальности — сугубо литературной. Образы и коллизии романа поднимают
колоссальнейший массив литературы. Тут уже проявляется не столько
Чижова-прозаик, сколько литературовед, эссеист и переводчик. То из одной
романной сцепки выглянет кто-то знакомый, то другим углом зацепит сугубо
литературная проблема, то легким облачком промелькнет что-то знаковое. Автор
заводит нас в сумрачный лес ассоциаций, гиперонимов, отсылок, взаимных
перекличек. То ли это он, одинокий и бесприютный, от кого жена
вместе с любимой и единственной дочкой уехала в далекую Америку, — то ли тень
беллевского клоуна, мучающегося от одиночества, тоски и любви-ненависти к
матери… То ли полубессмысленное кружение его и ее
по поселку, края которого теряются в сумраке карельских лесов, — то ли это
шекспировский лес или круги дантовского Ада… То ли навстречу ей,
как воплощение неведомо чьей мести, движется сосновый лес, поднятый в воздух
жуткой бурей, действительно обрушившейся пару лет назад на перешеек, — то ли
это ожил Бирнамский лес, движущийся, как судия, на грешного и виновного…
Но она, погибшая, так и не
дождавшись сына, — она-то разве убийца Макбет?
Роман многоплановый,
символистский, тяжеловесный. Перегруженный ассоциациями. Порой утомляющий
вязкостью литературных хитросплетений. Не всегда понятный читателю, привыкшему
к внятности и требующему легкости даже там, где ее изначально не может быть.
Потому что, как сказано в романе макбетовской реминисценцией, прямо не
процитированной, но внятно вычитывающейся — «Мы ранили змею, но не убили: / Она
срастется, чтобы нам грозить / Все тем же зубом…»
