Фазиль Искандер.
Избранное
СПб.: Vita Nova, 2014. Сандро из Чегема. М., 2014
Фазилю
Искандеру восемьдесят пять — подумать только! Он пришел в литературу с
рассказами в начале 60-х, а после того как повесть «Созвездие Козлотура»
появилась в «Новом мире», стало очевидно (именно так) присутствие в русской
прозе крупного таланта. Эстетика (новая) и этика (народная, традиционная),
красота архитектоники и гражданственность, прикрытая искандеровским эзоповым
языком, который так весело было расшифровывать. На вершине — «Сандро из
Чегема», выстроенный из пестрых и прозрачных, веселых и драматичных «историй».
«История покатилась по сухумскому шоссе…» А потом Искандер мрачнел, его истории
становились все трагичнее, — радостный, открытый мир терял свои краски. Нет, не
только автор, наш общий мир погружался в непредсказуемое настоящее, поманив в
конце 80-х надеждами на новую свободную жизнь. Чем дальше, тем больше улыбку
Чика сменяла гримаса отчаяния, а поток счастья, исходивший от этой прозы,
заменялся точечными, скупыми на слова афоризмами. «Нельзя перепатриотичить
патриота» — да, оказалось, что никак не получается. Печальный Искандер —
возможно ли такое? «Праздник ожидания праздника» — так называлась его ранняя
повесть. Переиздание полного «Сандро» — праздник возвращения праздника.
Сергей Коковкин.
Я научу вас свободу любить.
Повести, рассказы, эссе. — «Петербургский театральный журнал», СПб., 2013
Автор
поместил в эту безразмерную книгу все, что хотел и, может быть, все, что мог.
Стилизованная проза весьма затейлива: «Но уже мела по России поземка и заметала
убогий холмик под белыми окнами императрицы» (рассказ «Белая кость»).
Киноповесть («Я научу вас свободу любить»), похоже, окликает клише и стереотипы
современного русского телекино. Повесть «Мусор по пятницам» — читать
факультативно. А вот воспоминания — что об Алексее Петренко («Сверстники»), что
об Анатолии Эфросе, Олеге Ефремове, Булате Окуджаве, что о своих поездках по
всему театральному (и не только) миру, о своей работе со студентами, о своих
режиссерских постановках и в театре, и в кино, об интерпретациях своих пьес —
да, читать. Книга перегружена разноплановыми текстами, которые порой друг другу
мешают, — но зато ее можно открыть практически с любой страницы, где есть фотография,
и погрузиться в «бунт подробностей». А праздники! А запечатленные на
фотографиях внуковские посиделки! А радость дружеских лиц! Анна Родионова, само
собой (между прочим, не только прекрасный драматург, но и мама нашего Вс.
Бенигсена), Вера Павлова, Лия Ахеджакова, Алла Будницкая, Ирина Купченко…
Что
раздражает — так это обилие прямой речи, диалогов в воспоминаниях. Ахматова не
доверяла воспроизведению в мемуарах прямой речи, и я разделяю ее мнение.
Марина Токарева.
Сцена между небом и землей
Театральные дневники XXI века. — М.: АСТ, редакция Елены Шубиной, 2014
«Явятся
новые лица, — писал Достоевский после “Бесов”. Эту цитату приводит в своей
книге Марина Токарева (глава о Льве Додине и его спектакле в МДТ), — еще
неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен
дальнейший русский роман. Но увы! роман ли только окажется тогда невозможным?»
А театр?
Театр
в книге М. Токаревой — Лев Додин, Валерий Фокин, Анатолий Васильев, Петр
Фоменко, Сергей Женовач, Дмитрий Крымов.
Каждому
режиссеру, каждому попавшему в критический зрачок спектаклю и актеру М.
Токарева посвящает развернутое эссе. Это не рецензии, не описание, — хотя и то,
и другое, спектакль видишь. Проживаешь заново девятичасовых по
продолжительности «Бесов». Проникаешь в зал — на сцену — и за сцену. «Над пеной
любого времени» (выражение автора) — в актуальность драмы шекспировой («Лир»).
Продираешься в то, что стоит за и чего сто?ит исполнение роли Ставрогина Петром
Семаком, Виктора Штрума Сергеем Курышевым.
Марина
Токарева пишет: «Намерения постановщика столь значительны, что не хочется
опускаться до замечаний». Тем не менее — не боится дойти не просто до замечаний
— до недвусмысленных покушений на авторитеты: «Выбор в пользу “новодела”
тотален: сегодня МХТ похож на гостиницу с евроремонтом. Труппа <…>
сцементирована самым крепким клеем современности — деньгами». Резким взглядом
критика схвачена суть новой МХТовской режиссуры, персонального мифа Галины
Волчек, современниковских «Бесов» Анджея Вайды. Марине Токаревой не откажешь в
реальной «критической» смелости — таких критиков увиденные вблизи режиссеры и
актеры на дух не переносят, стараясь ответно дискредитировать род критической
деятельности в целом.
«Театр
дышит, где хочет, театральная кровь не скудеет, а быстрее несется по жилам» —
это уже о наследнике Анатолия Васильева Дмитрии Крымове, «референтная
группа» которого (язвительное обвинение, обернувшееся против завистника) —
Анатолий Эфрос и Наталья Крымова, великие театральные деятели. Чего мне не
хватило — это пристального взгляда на спектакли Крымова последних лет: «Opus №
7», «Доктор Чехов». Так же, как мне в книге мало нового Петра Фоменко. Мало
театра Женовача.
Автор,
пиши еще. Вкус, интонация, стиль изложения, проникновение в суть театрального
вещества вызывают доверие. Тем более что большинство из разобранных спектаклей
я видела — и подтверждаю (за немногими исключениями) критическую адекватность
автора. Она не принимает модных К. Серебренникова и особенно К. Богомолова. Что
ж, имеет право, как и вышеупомянутые — на свои постановки. Токарева — отнюдь не
консерватор, она просто-напросто умеет отделять имитацию театра от него самого.
Дмитрий Соколов. Таврида,
обагренная кровью.
Большевизация Крыма и Черноморского флота в марте 1917 — мае 1918 г. — Посев,
Москва, 2013
Книга,
неожиданно попавшая в самую горячую точку. Вокруг Крыма в наши дни развернулась
новая историческая схватка — и, боюсь, как бы мы не стали ее жертвой. Много
страсти было вложено в высказывания русской интеллигенции, значительная часть
которой весело, не задумываясь о последствиях, одобрила референдум под сенью
дружеских штыков. Деятельность по восстановлению бывшего СССР из имперских
осколков (Абхазия, Южная Осетия, Крым… далее везде?) продолжается, —
историческая травма останется потомкам.
В этот
момент книга Дм. Соколова пришлась очень кстати. Взгляд молодого (1982 года
рождения) автора — монархический, белоофицерский. Но это не так важно, как
важны собранные в книге документы, факты и фотографии. Митинги по случаю
свержения самодержавия. Сдерживание разгула командующим ЧФ, «вождем
Севастополя» Колчаком. Первые переименования: линкора «Екатерина II» в
«Свободную Россию», «Императора Николая I» — в «Демократию», «Императора
Александра III» — в «Волю». Весной 1917-го убийств и анархии в Севастополе еще
не было, но был уже «страх и заискивание перед загадочной матросской и
солдатской массой». Аресты полицейских в Феодосии — студентами под руководством
преподавателей, к которым вскоре присоединилась группа «революционно
настроенных зубных техников». «Хроника ужаса» началась с Севастополя. Офицеров,
священников выбрасывали в море, привязав к ногам груз, не тратя патронов.
«Несчастных пытали <…> разрывали колесами лебедок, живыми кидали в
корабельные топки, топили в море». В конце книги — выразительные биографические
сведения об упомянутых лицах. Все это было до Архипелага ГУЛАГ.
Очень
поучительная книга.
За
исключением того, что братоубийственная история, внятно изложенная в книге Дм.
Соколова, никого не учит.
Александр Павлович
Чудаков. Сборник памяти
Сост. С.Г. Бочаров, И.З. Сурат, при участии М.О. Чудаковой. — М.: Знак, 2013
«Его
внезапная гибель уже семь с лишним лет тому назад потрясла тогда читающую не
только Москву и не нашу одну Россию, но весь большой гуманитарный мир» — да,
это так. «Мы до сих пор не можем с этой гибелью примириться и даже как бы в нее
поверить. Саша исчез тогда на самом своем подъеме, на развороте новой научной и
писательской жизни». «Он казался рассчитанным на бесконечность».
Исчез
— а книга его возвращает.
Крупный,
обаятельно-ясный, остроумный в общении, веселый талантливый человек. Старший и
«свой». Как с ним знакомились? Сначала по его комментариям к книгам Ю.
Тынянова, В. Шкловского, воспоминаниям о В. Виноградове: эпоха, мир, отношения,
история; по журнальным статьям (совместно с М. Чудаковой) начала 60-х в «Новом
мире» о современной прозе. И, конечно, — по книге «Поэтика Чехова».
Литературовед, он же острый критик (новая проза!), он же комментатор, он же
мемуарист. Значит, так можно? К этому надо стремиться: сигнал, как и ролевая
модель, были восприняты. Постоянный внутренний рост, четко организованная
работа, прекрасные результаты, — при этом независимость и обретенная внутренняя
свобода. Вспомним, в какие времена — и задумаемся над предстоящими и своем в
них поведении.
А
потом, вдруг, и проза: роман «Ложится мгла на старые ступени», опубликованный
сначала в «Знамени» (2000), в 2010-м был объявлен лучшим романом десятилетия.
Эта
книга с любовью составлена и выпущена в серии «Языки славянской культуры». Она
делится ровно на две части: «Слово Александра Чудакова», где собраны фрагменты
дневников, записных книжек и писем, «Диалоги с Бахтиным», заметки о своем
поколении, — и «Память», где вспоминают, размышляют и горюют близкие по науке,
по жизни, по учебе, по направленности мысли коллеги и друзья, всех не
перечислишь, от Сергея Бочарова, Александра Осповата, Романа Тименчика, Ирины
Сурат, Юрия Чумакова до Андрея Немзера, Дональда Рейфилда, Юрия Щеглова… и
многих других. (Ждем отдельную книгу от жены, пожизненного друга,
единомышленника и соавтора, Мариэтты Чудаковой).
Чего
не хватает — библиографии. Тщательно составленного — хотя бы списка, в конце. А
еще — отдельного (пере)издания его чеховианы, отдельного издания статей. Роман
с успехом переиздается, спасибо издательству «Время», но необходимо и собрание
филологических сочинений.
Впрочем,
— не только тексты, живые черты, вот что, может быть, важнее всего успеть
сохранить. Как строил дом. Как все умел делать своими руками. Книга живо
свидетельствует об этом человеческом содержании, — тоже.
Майя Каганская.
Апология жанра
Предисловие М. Вайскопфа. Составление, подготовка текстов
и примечания С. Шаргородского. — Москва: Текст, 2014.
Майя
Каганская была насквозь пролитературенным человеком. Она не то чтобы сокрушала
авторитеты (как в случае совместной работы с Зеев Бар-Селла, он же Владимир
Назаров, по «Тихому Дону»), — она разворачивала свое прочтение судеб писателей
и произведений в особое измерение. Платонов — советский античник (Фро —
Афродита); «Платонов не сложен — он страшен». Чехов, по Каганской, насквозь
идеологичен. «Подросток» Достоевского — аллегория России. Скандалы у Цветаевой
— не психология и не характер, — скандал языка. Осип Мандельштам — поэт
иудейский, его Армения — псевдоним Иудеи. Можно опровергать, оспаривать — но
отменить уже не получится. «Субъективистский произвол», как указали автору в
журнале «Двадцать два». «Я агрессивна и нетерпелива», — тем увлекательнее.
В
середине 60-х она приезжала в Москву на лермонтовский семинар Турбина из Киева.
Была (и оставалась) яркой, независимой, скептичной, оригинальной. Личностью
безбашенной и самостоятельной, могучей в мыслях и сменой выражения этих мыслей.
Семинар — это сообщество студентов и аспирантов под водительством В.Н. Турбина
— самого большого парадоксалиста. Она, говоря современным языком, цепляла —
всегда неожиданным комментарием.
Книга
ее посмертная равна самой Майе, — бесстрашная и парадоксальная.
В
книгу вошли работы об Андрее Платонове («Платонов, Сталин и тьма», опубликована
посмертно в «Знамени», 2011, № 12), Е. Замятине, О. Мандельштаме, В. Набокове,
М. Булгакове, М. Цветаевой, воспоминания о М.М. Бахтине и О.М. Фрейденберг. Она
писала на русском, ее эссе переводили на иврит; критики Израиля называли ее
лучшей эссеисткой страны, а она сама разделяла (и полемически отстаивала)
спорную идею о «израильской русскоязычной литературе», хотя Исайя Берлин
определил ее литературную идентичность так: «Со времен Ахматовой мне не
доводилось читать столь поэтичную русскую прозу».
Ксения Букша.
Малевич
М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ, малая серия, 2014.
Разносторонняя
Букша! — и роман «Завод “Свобода”», который объявляют то просто
«производственным», то «эстетски производственным» (М. Амелин), то
модернистским, — как будто роман не может быть и тем, и другим (см., например,
«среднего» В. Катаева, его «Время, вперед!»). И рассказы, и стихи. И довольно
скромная авторская самооценка. И «Новый мир», и выдвижение на «Нацбест».
Появление
«Малевича» тоже не стало особой неожиданностью, памятуя о плодовитости ролевого
литературного наставника — Дмитрия Быкова. Здесь, как и в романе «Завод
“Свобода”», та же технология создания: отбор документов и последующий их сплав.
«Завод» — книга получилась «литая», по определению С. Костырко. Литая — почему?
«Это ж не документалистика какая-то, — замечает автор. — Это вот узоры, которые
я делаю из лиц, они слиты, они похожи на кого-то. Но похожи неожиданно».
…Книга
в малой серии ЖЗЛ получилась торопливо-компилятивной, с невы-травленными
следами скорописи (вплоть до проглатывания слов, как при быстроговорении):
«Одним словом, выставки стали ярким явлением и на всю жизнь запомнились их
участникам». И так далее, не задумываясь о языке и стиле.
Не
только «новые реалисты», но и новые молодые прозаики вообще, пребывая в
некоторой растерянности по исчерпании своего первого опыта, ищут (порой на
ощупь), о чем же теперь написать… Почему, собственно говоря, Казимир
Северинович Малевич — после описания советской истории и постсоветского
настоящего завода «Свобода»? Насколько Малевич, не только с его захватанным
многими руками «Черным квадратом», но и с его трагической жизне-смертью этапен,
важен для внутренней жизни самой Ксении Букши? Почему именно он — так
сложилось, так было предложено?
В
перечне литературы (в конце книги) упомянут памятный антималевичский выпад
Татьяны Толстой («Квадрат»). На мой взгляд, совершенно несправедливый. Но как
относится к Малевичу и его «Квадрату» Букша, я так и не поняла.
Удивительно,
но факт: «Завод» написан эмоционально, а «Малевич» — с холодным носом.
Екатерина Орлова.
Дом у Никитских ворот.
Дом-музей Марины Цветаевой. Москва, 2014
Спокойно-сдержанное
по интонации повествование о доме, семье, об исчезнувшей Москве. Скромное — и
достойное внимания не только коренных москвичей (которых немного).
Родные
топонимы и дома — Никитские Ворота, Тверская, Тверской и Никит-ский бульвары,
Пушкинская, Кудрин-ская, особняк Рябушинского, Маросейка, Дом литераторов.
Школа № 110. Воровского — Поварская. Дворами — на улицу Наташи Качуевской.
Кинотеатр Повторного фильма. (Папа закуривает свои «Краснопресненские».) Слегка
асимметрично по отношению к моей Москве, но места те же: Кудринская,
улица Герцена, Консерватория, Девятинский, улица Чайковского (ныне Новинский
бульвар), школа, только № 99. Вместо Загорянки — Мамонтовка, но ведь
Ярославский вокзал, и дорога — та же.
Для
кого пишутся теплые, домашние такие книги, где на фоне коммунальной бедности не
выветрился даже запах праздничных пирогов?.. Не только пироги — «случались и
неприятности». Смерть Арбата. Анонимки. Стишок, за который отца могут не только
лишить работы — посадить. Родственное древо разрастается, за-хватывая
драматические слои жизни. Веянье свободы — Ив Монтан («Осенние листья» играла
мама — и моя тоже), Булат Окуджава — «ну что может понять пятилетняя девочка?..
все что он пел, было правдой — и вот это-то даже ребенку было понятно, а не
смысл отдельных слов». Воздух дома. Воздух времени. Подробности, предметы,
события: керосинная лавка, куличи, Пасха! (В «Бакалее» — «Кекс весенний», но
даже дети понимают, это такая игра.) Все это, говоря словами трифоновского
одноклас-сника и героя Левы Федотова, важно для истории. Семейной — и
московской. Москва — кто забыл, напомню — столица нашей Родины. А для нас с
Екатериной Орловой филологом, доктором наук, профессором факультета
журналистики МГУ малая родина — Никитские Ворота, так бывает.
Правильно,
что книга о Доме появилась на свет в чудесном московском месте — Доме-музее
Марины Цветаевой.
