Пестрая лента

Фазиль Искандер. Избранное
СПб.: Vita Nova, 2014. Сандро из Чегема. М., 2014

Фазилю Искандеру восемьдесят пять — подумать только! Он пришел в литературу с рассказами в начале 60-х, а после того как повесть «Созвездие Козлотура» появилась в «Новом мире», стало очевидно (именно так) присутствие в русской прозе крупного таланта. Эстетика (новая) и этика (народная, традиционная), красота архитектоники и гражданственность, прикрытая искандеровским эзоповым языком, который так весело было расшифровывать. На вершине — «Сандро из Чегема», выстроенный из пестрых и прозрачных, веселых и драматичных «историй». «История покатилась по сухумскому шоссе…» А потом Искандер мрачнел, его истории становились все трагичнее, — радостный, открытый мир терял свои краски. Нет, не только автор, наш общий мир погружался в непредсказуемое настоящее, поманив в конце 80-х надеждами на новую свободную жизнь. Чем дальше, тем больше улыбку Чика сменяла гримаса отчаяния, а поток счастья, исходивший от этой прозы, заменялся точечными, скупыми на слова афоризмами. «Нельзя перепатриотичить патриота» — да, оказалось, что никак не получается. Печальный Искандер — возможно ли такое? «Праздник ожидания праздника» — так называлась его ранняя повесть. Переиздание полного «Сандро» — праздник возвращения праздника.

 

Сергей Коковкин. Я научу вас свободу любить.
Повести, рассказы, эссе. — «Петербургский театральный журнал», СПб., 2013

Автор поместил в эту безразмерную книгу все, что хотел и, может быть, все, что мог. Стилизованная проза весьма затейлива: «Но уже мела по России поземка и заметала убогий холмик под белыми окнами императрицы» (рассказ «Белая кость»). Киноповесть («Я научу вас свободу любить»), похоже, окликает клише и стереотипы современного русского телекино. Повесть «Мусор по пятницам» — читать факультативно. А вот воспоминания — что об Алексее Петренко («Сверстники»), что об Анатолии Эфросе, Олеге Ефремове, Булате Окуджаве, что о своих поездках по всему театральному (и не только) миру, о своей работе со студентами, о своих режиссерских постановках и в театре, и в кино, об интерпретациях своих пьес — да, читать. Книга перегружена разноплановыми текстами, которые порой друг другу мешают, — но зато ее можно открыть практически с любой страницы, где есть фотография, и погрузиться в «бунт подробностей». А праздники! А запечатленные на фотографиях внуковские посиделки! А радость дружеских лиц! Анна Родионова, само собой (между прочим, не только прекрасный драматург, но и мама нашего Вс. Бенигсена), Вера Павлова, Лия Ахеджакова, Алла Будницкая, Ирина Купченко…

Что раздражает — так это обилие прямой речи, диалогов в воспоминаниях. Ахматова не доверяла воспроизведению в мемуарах прямой речи, и я разделяю ее мнение.

 

Марина Токарева. Сцена между небом и землей
Театральные дневники XXI века. — М.: АСТ, редакция Елены Шубиной, 2014

«Явятся новые лица, — писал Достоевский после “Бесов”. Эту цитату приводит в своей книге Марина Токарева (глава о Льве Додине и его спектакле в МДТ), — еще неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но увы! роман ли только окажется тогда невозможным?» А театр?

Театр в книге М. Токаревой — Лев Додин, Валерий Фокин, Анатолий Васильев, Петр Фоменко, Сергей Женовач, Дмитрий Крымов.

Каждому режиссеру, каждому попавшему в критический зрачок спектаклю и актеру М. Токарева посвящает развернутое эссе. Это не рецензии, не описание, — хотя и то, и другое, спектакль видишь. Проживаешь заново девятичасовых по продолжительности «Бесов». Проникаешь в зал — на сцену — и за сцену. «Над пеной любого времени» (выражение автора) — в актуальность драмы шекспировой («Лир»). Продираешься в то, что стоит за и чего сто?ит исполнение роли Ставрогина Петром Семаком, Виктора Штрума Сергеем Курышевым.

Марина Токарева пишет: «Намерения постановщика столь значительны, что не хочется опускаться до замечаний». Тем не менее — не боится дойти не просто до замечаний — до недвусмысленных покушений на авторитеты: «Выбор в пользу “новодела” тотален: сегодня МХТ похож на гостиницу с евроремонтом. Труппа <…> сцементирована самым крепким клеем современности — деньгами». Резким взглядом критика схвачена суть новой МХТовской режиссуры, персонального мифа Галины Волчек, современниковских «Бесов» Анджея Вайды. Марине Токаревой не откажешь в реальной «критической» смелости — таких критиков увиденные вблизи режиссеры и актеры на дух не переносят, стараясь ответно дискредитировать род критической деятельности в целом.

«Театр дышит, где хочет, театральная кровь не скудеет, а быстрее несется по жилам» — это уже о наследнике Анатолия Васильева Дмитрии Крымове, «референтная группа» которого (язвительное обвинение, обернувшееся против завистника) — Анатолий Эфрос и Наталья Крымова, великие театральные деятели. Чего мне не хватило — это пристального взгляда на спектакли Крымова последних лет: «Opus № 7», «Доктор Чехов». Так же, как мне в книге мало нового Петра Фоменко. Мало театра Женовача.

Автор, пиши еще. Вкус, интонация, стиль изложения, проникновение в суть театрального вещества вызывают доверие. Тем более что большинство из разобранных спектаклей я видела — и подтверждаю (за немногими исключениями) критическую адекватность автора. Она не принимает модных К. Серебренникова и особенно К. Богомолова. Что ж, имеет право, как и вышеупомянутые — на свои постановки. Токарева — отнюдь не консерватор, она просто-напросто умеет отделять имитацию театра от него самого.

 

Дмитрий Соколов. Таврида, обагренная кровью.
Большевизация Крыма и Черноморского флота в марте 1917 — мае 1918 г. — Посев, Москва, 2013

Книга, неожиданно попавшая в самую горячую точку. Вокруг Крыма в наши дни развернулась новая историческая схватка — и, боюсь, как бы мы не стали ее жертвой. Много страсти было вложено в высказывания русской интеллигенции, значительная часть которой весело, не задумываясь о последствиях, одобрила референдум под сенью дружеских штыков. Деятельность по восстановлению бывшего СССР из имперских осколков (Абхазия, Южная Осетия, Крым… далее везде?) продолжается, — историческая травма останется потомкам.

В этот момент книга Дм. Соколова пришлась очень кстати. Взгляд молодого (1982 года рождения) автора — монархический, белоофицерский. Но это не так важно, как важны собранные в книге документы, факты и фотографии. Митинги по случаю свержения самодержавия. Сдерживание разгула командующим ЧФ, «вождем Севастополя» Колчаком. Первые переименования: линкора «Екатерина II» в «Свободную Россию», «Императора Николая I» — в «Демократию», «Императора Александра III» — в «Волю». Весной 1917-го убийств и анархии в Севастополе еще не было, но был уже «страх и заискивание перед загадочной матросской и солдатской массой». Аресты полицейских в Феодосии — студентами под руководством преподавателей, к которым вскоре присоединилась группа «революционно настроенных зубных техников». «Хроника ужаса» началась с Севастополя. Офицеров, священников выбрасывали в море, привязав к ногам груз, не тратя патронов. «Несчастных пытали <…> разрывали колесами лебедок, живыми кидали в корабельные топки, топили в море». В конце книги — выразительные биографические сведения об упомянутых лицах. Все это было до Архипелага ГУЛАГ.

Очень поучительная книга.

За исключением того, что братоубийственная история, внятно изложенная в книге Дм. Соколова, никого не учит.

 

Александр Павлович Чудаков. Сборник памяти
Сост. С.Г. Бочаров, И.З. Сурат, при участии М.О. Чудаковой. — М.: Знак, 2013

«Его внезапная гибель уже семь с лишним лет тому назад потрясла тогда читающую не только Москву и не нашу одну Россию, но весь большой гуманитарный мир» — да, это так. «Мы до сих пор не можем с этой гибелью примириться и даже как бы в нее поверить. Саша исчез тогда на самом своем подъеме, на развороте новой научной и писательской жизни». «Он казался рассчитанным на бесконечность».

Исчез — а книга его возвращает.

Крупный, обаятельно-ясный, остроумный в общении, веселый талантливый человек. Старший и «свой». Как с ним знакомились? Сначала по его комментариям к книгам Ю. Тынянова, В. Шкловского, воспоминаниям о В. Виноградове: эпоха, мир, отношения, история; по журнальным статьям (совместно с М. Чудаковой) начала 60-х в «Новом мире» о современной прозе. И, конечно, — по книге «Поэтика Чехова». Литературовед, он же острый критик (новая проза!), он же комментатор, он же мемуарист. Значит, так можно? К этому надо стремиться: сигнал, как и ролевая модель, были восприняты. Постоянный внутренний рост, четко организованная работа, прекрасные результаты, — при этом независимость и обретенная внутренняя свобода. Вспомним, в какие времена — и задумаемся над предстоящими и своем в них поведении.

А потом, вдруг, и проза: роман «Ложится мгла на старые ступени», опубликованный сначала в «Знамени» (2000), в 2010-м был объявлен лучшим романом десятилетия.

Эта книга с любовью составлена и выпущена в серии «Языки славянской культуры». Она делится ровно на две части: «Слово Александра Чудакова», где собраны фрагменты дневников, записных книжек и писем, «Диалоги с Бахтиным», заметки о своем поколении, — и «Память», где вспоминают, размышляют и горюют близкие по науке, по жизни, по учебе, по направленности мысли коллеги и друзья, всех не перечислишь, от Сергея Бочарова, Александра Осповата, Романа Тименчика, Ирины Сурат, Юрия Чумакова до Андрея Немзера, Дональда Рейфилда, Юрия Щеглова… и многих других. (Ждем отдельную книгу от жены, пожизненного друга, единомышленника и соавтора, Мариэтты Чудаковой).

Чего не хватает — библиографии. Тщательно составленного — хотя бы списка, в конце. А еще — отдельного (пере)издания его чеховианы, отдельного издания статей. Роман с успехом переиздается, спасибо издательству «Время», но необходимо и собрание филологических сочинений.

Впрочем, — не только тексты, живые черты, вот что, может быть, важнее всего успеть сохранить. Как строил дом. Как все умел делать своими руками. Книга живо свидетельствует об этом человеческом содержании, — тоже.

 

Майя Каганская. Апология жанра
Предисловие М. Вайскопфа. Составление, подготовка текстов
и примечания С. Шаргородского. — Москва: Текст, 2014.

Майя Каганская была насквозь пролитературенным человеком. Она не то чтобы сокрушала авторитеты (как в случае совместной работы с Зеев Бар-Селла, он же Владимир Назаров, по «Тихому Дону»), — она разворачивала свое прочтение судеб писателей и произведений в особое измерение. Платонов — советский античник (Фро — Афродита); «Платонов не сложен — он страшен». Чехов, по Каганской, насквозь идеологичен. «Подросток» Достоевского — аллегория России. Скандалы у Цветаевой — не психология и не характер, — скандал языка. Осип Мандельштам — поэт иудейский, его Армения — псевдоним Иудеи. Можно опровергать, оспаривать — но отменить уже не получится. «Субъективистский произвол», как указали автору в журнале «Двадцать два». «Я агрессивна и нетерпелива», — тем увлекательнее.

В середине 60-х она приезжала в Москву на лермонтовский семинар Турбина из Киева. Была (и оставалась) яркой, независимой, скептичной, оригинальной. Личностью безбашенной и самостоятельной, могучей в мыслях и сменой выражения этих мыслей. Семинар — это сообщество студентов и аспирантов под водительством В.Н. Турбина — самого большого парадоксалиста. Она, говоря современным языком, цепляла — всегда неожиданным комментарием.

Книга ее посмертная равна самой Майе, — бесстрашная и парадоксальная.

В книгу вошли работы об Андрее Платонове («Платонов, Сталин и тьма», опубликована посмертно в «Знамени», 2011, № 12), Е. Замятине, О. Мандельштаме, В. Набокове, М. Булгакове, М. Цветаевой, воспоминания о М.М. Бахтине и О.М. Фрейденберг. Она писала на русском, ее эссе переводили на иврит; критики Израиля называли ее лучшей эссеисткой страны, а она сама разделяла (и полемически отстаивала) спорную идею о «израильской русскоязычной литературе», хотя Исайя Берлин определил ее литературную идентичность так: «Со времен Ахматовой мне не доводилось читать столь поэтичную русскую прозу».

 

Ксения Букша. Малевич
М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ, малая серия, 2014.

Разносторонняя Букша! — и роман «Завод “Свобода”», который объявляют то просто «производственным», то «эстетски производственным» (М. Амелин), то модернистским, — как будто роман не может быть и тем, и другим (см., например, «среднего» В. Катаева, его «Время, вперед!»). И рассказы, и стихи. И довольно скромная авторская самооценка. И «Новый мир», и выдвижение на «Нацбест».

Появление «Малевича» тоже не стало особой неожиданностью, памятуя о плодовитости ролевого литературного наставника — Дмитрия Быкова. Здесь, как и в романе «Завод “Свобода”», та же технология создания: отбор документов и последующий их сплав. «Завод» — книга получилась «литая», по определению С. Костырко. Литая — почему? «Это ж не документалистика какая-то, — замечает автор. — Это вот узоры, которые я делаю из лиц, они слиты, они похожи на кого-то. Но похожи неожиданно».

…Книга в малой серии ЖЗЛ получилась торопливо-компилятивной, с невы-травленными следами скорописи (вплоть до проглатывания слов, как при быстроговорении): «Одним словом, выставки стали ярким явлением и на всю жизнь запомнились их участникам». И так далее, не задумываясь о языке и стиле.

Не только «новые реалисты», но и новые молодые прозаики вообще, пребывая в некоторой растерянности по исчерпании своего первого опыта, ищут (порой на ощупь), о чем же теперь написать… Почему, собственно говоря, Казимир Северинович Малевич — после описания советской истории и постсоветского настоящего завода «Свобода»? Насколько Малевич, не только с его захватанным многими руками «Черным квадратом», но и с его трагической жизне-смертью этапен, важен для внутренней жизни самой Ксении Букши? Почему именно он — так сложилось, так было предложено?

В перечне литературы (в конце книги) упомянут памятный антималевичский выпад Татьяны Толстой («Квадрат»). На мой взгляд, совершенно несправедливый. Но как относится к Малевичу и его «Квадрату» Букша, я так и не поняла.

Удивительно, но факт: «Завод» написан эмоционально, а «Малевич» — с холодным носом.

 

Екатерина Орлова. Дом у Никитских ворот.
Дом-музей Марины Цветаевой. Москва, 2014

Спокойно-сдержанное по интонации повествование о доме, семье, об исчезнувшей Москве. Скромное — и достойное внимания не только коренных москвичей (которых немного).

Родные топонимы и дома — Никитские Ворота, Тверская, Тверской и Никит-ский бульвары, Пушкинская, Кудрин-ская, особняк Рябушинского, Маросейка, Дом литераторов. Школа № 110. Воровского — Поварская. Дворами — на улицу Наташи Качуевской. Кинотеатр Повторного фильма. (Папа закуривает свои «Краснопресненские».) Слегка асимметрично по отношению к моей Москве, но места те же: Кудринская, улица Герцена, Консерватория, Девятинский, улица Чайковского (ныне Новинский бульвар), школа, только № 99. Вместо Загорянки — Мамонтовка, но ведь Ярославский вокзал, и дорога — та же.

Для кого пишутся теплые, домашние такие книги, где на фоне коммунальной бедности не выветрился даже запах праздничных пирогов?.. Не только пироги — «случались и неприятности». Смерть Арбата. Анонимки. Стишок, за который отца могут не только лишить работы — посадить. Родственное древо разрастается, за-хватывая драматические слои жизни. Веянье свободы — Ив Монтан («Осенние листья» играла мама — и моя тоже), Булат Окуджава — «ну что может понять пятилетняя девочка?.. все что он пел, было правдой — и вот это-то даже ребенку было понятно, а не смысл отдельных слов». Воздух дома. Воздух времени. Подробности, предметы, события: керосинная лавка, куличи, Пасха! (В «Бакалее» — «Кекс весенний», но даже дети понимают, это такая игра.) Все это, говоря словами трифоновского одноклас-сника и героя Левы Федотова, важно для истории. Семейной — и московской. Москва — кто забыл, напомню — столица нашей Родины. А для нас с Екатериной Орловой филологом, доктором наук, профессором факультета журналистики МГУ малая родина — Никитские Ворота, так бывает.

Правильно, что книга о Доме появилась на свет в чудесном московском месте — Доме-музее Марины Цветаевой.