Папина мама

 

Об авторе | Лев Семенович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор многих научных публикаций, а также исторических исследований «Американская мечта русского сектанта» (М.: Зебра-Е, 2012) и «Полтора часа возмездия» (М.: Зебра-Е, 2013). Постоянный автор «Знамени».

 

 

 

Созреваю или старею —
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился.
Я-то думал, что я прорвался.
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а сорвался.

Б. Слуцкий

Борис Слуцкий написал это о себе. И обо мне тоже. Мне было лет пять, когда отец отнес в фотоателье старую выцветшую фотографию своей несчастной матери и вернулся с увеличенным и отретушированным изображением, вставленным в скромную рамку. С тех пор ее портрет всегда висел у нас дома. И вслух и про себя я называл ее «папиной мамой» и никогда — бабушкой. Не только из-за того, что никогда не видел. Видимо, срабатывал защитный механизм детской психики. Мне было известно, что на войне погибают солдаты — так то ж солдаты. Ну, еще партизаны и подпольщики. Но папину маму убили не на поле боя и не в застенках гестапо, а в ее родном местечке Ляды, между Оршей и Смоленском, причем по непонятной причине — из-за того, что она была еврейкой.

Положение усугублялось тем, что, как выяснилось примерно тогда же, я тоже был еврей. В отличие от героя «Кондуита и Швамбрании», я не задумывался, еврей ли наша кошка, да и не было у нас никакой кошки, была собака Эльба, немецкая овчарка по национальности. Правда, меня поставило в тупик другое — как получилось, что я еврей, если наша мама — англичанка, как ее называли ребята постарше (она работала учителем английского языка в школе).

Оба печальных известия сразу совместились в моей голове, и я понял, что и со мной, родись я всего лет на десять раньше, могло случиться то же, что с папиной мамой. Но думать об этом было неприятно, и потому сознание отгоняло саму мысль о такой ужасной возможности. Вот почему меня не удивляет, отчего некоторые люди никак не могут поверить в Холокост. В их сознании не умещается, как это ни за что ни про что могли погибнуть миллионы людей. Нет, проще думать, что кирпич просто так никому на голову не упадет.

С самого детства я старался не то чтобы скрыть свою принадлежность к еврей-скому племени, но, во всяком случае, не сильно ее афишировать. Правда, наше интернациональное государство всячески тому препятствовало.

 

Мы — русские!

 

…Впервые я пережил эту пытку во втором классе, когда в начале учебного года учительница неторопливо проверяла по классному журналу сведения об учениках — год рождения, адрес, национальность. Интересно, кто у нас еврей, — тихо сказал сосед по парте, предвкушая возможность кого-нибудь подразнить. Я сделал вид, что не расслышал. К счастью, у учительницы хватило такта называть только русских, украинцев и другие приличные национальности и опускать другую, вслух непроизносимую.

Слово «еврей» было оскорблением. Если произносилось вслух. В письменном виде оно было не столь грубым, но все же не вполне приличным. С самого детства мне приходилось вписывать его в пятый пункт многочисленных анкет, и всякий раз оно за-ставляло меня внутренне съеживаться. В детстве я не раз думал, как было бы хорошо, не будь я евреем, а точнее «лицом еврейской национальности», как евреев принято было именовать по радио или телевидению. Это нелепое словосочетание употреблялось все по той же причине, из-за невозможности произнести или напечатать слово «еврей». В обыденной речи встречались другие эвфемизмы, «француз», например.

Фазиль Искандер в недавнем интервью рассказал о том, как его «немецкий переводчик, прочитав “Сандро из Чегема”, вдруг спросил: “Эндурцы — это евреи?”» Странный вопрос. Когда в свое время я читал роман о дядюшке Сандро и его земляках из абхазского села Чегем, у меня такого вопроса не возникало. И до поры думал, что ни у кого другого — тоже. Нет же такой национальности, эндурцы — это просто дураки, жлобы. Но однажды знакомый абхаз, высокообразованный юрист, просветил, что под этим именем писатель вывел грузин. Тот, разумеется, вовсе не имел в виду кого-то конкретного, но я почти поверил в эту версию, поскольку тогда много ездил по нашей бывшей родине, и везде слышал о живущих рядом представителях другой национальности, наделенных всеми отрицательными чертами — обычно жадных, злых и почему-то всегда грязных. Совсем не обязательно это были евреи, «эндурцы» везде назывались по-разному.

Между прочим, кавказцы в то время не вызывали ни у кого аллергии, свидетельством чему было то, например, что в приторные сюжеты советского кинотрэша нередко вносил живинку симпатичный грузин с акцентом. Кто знал, что времена изменятся? В нулевые, в разгар антигрузинской кампании, грузины с костромского рынка станут притворяться евреями и надевать кипы, дабы менты из ППС не останавливали их для проверки документов и сопряженных с проверкой поборов. Между собой они будут называть кипу шайтан-шапка, а Владимир Вишневский напишет: «Вопрос грузинский — вот что мы имеем. Нет, все же лучше тупо быть евреем».

…От войны меня, второклашку, отделяло чуть больше десяти лет и, как это иной раз бывает, победители кое-что впитали от побежденных, хотя и сами традиционно не испытывали недостатка в антисемитизме. Вероятно, поэтому страхи подсознания рождали страшные сны о преследовавших меня фашистах в черной форме. Потом они были благополучно забыты и вспомнились лишь в середине восьмидесятых, когда коллега по кафедре Л. Б. поделилась содержанием собственного сна, от которого никак не могла отвязаться на протяжении многих лет.

В класс, где учится ее Маша, входят эсэсовцы и спрашивают, кто тут евреи. Дочь тянет руку, ее надо как-то остановить, но она не догадывается, что мать рядом, и тогда та бросается к ней за парту с криком: «Мы — русские!» — и просыпается.

Летом сорок первого русский папа привез восьмилетнюю Л.Б. на юг Украины к еврейской бабушке. Каникулы закончились в гетто, откуда ее перекинули через забор на руки добрым людям, а бабушка и остальные остались там навсегда. Когда ее дочь Маша подросла, она в отличие от меня, сразу принявшего это как данность, никак не могла взять в толк, почему немцы убивали именно евреев. Видно, что-то с ними было не так. Ведь если с кем угодно может случиться беда, значит, и с ней, русской и по отцу и по матери, тоже?

 

Мирные советские граждане

 

Отец, видно, не хотел меня травмировать и не взял с собой в Ляды в июле 1966 года, когда на месте гибели евреев наконец возвели памятник. Захоронение было вскрыто еще в сорок третьем, сразу после освобождения от немцев, но над ним ни-кто не удосужился ничего поставить, даже привычного для тех лет фанерного монумента.

Местечко это — Ляды — широко известно среди хасидов, там жил основатель Хабада Шнеур-Залман Шнеерсон. Хотя его и принято называть первым любавич-ским ребе, в самих Любавичах он только учился в хедере, а двор его был в Лиозно, а потом в Лядах. Ребе сжег свой дом, убегая от Наполеона, чтобы тому не досталось ничего из его имущества. После распада СССР Ляды могли бы стать местом паломничества, как, например, Умань в Украине, куда в дни еврейских праздников (сам не раз видел их в киевском аэропорту) приезжает множество верующих из Америки и Израиля. Увы, приезжали в Ляды в поисках хабадских святынь еврейские этнографы и ничего не нашли.

Евреи там больше не живут. Не осталось следа от их многолетнего («двести лет вместе») пребывания в Лядах. Оба еврейских кладбища срыты, надгробиями вымощена дорога на ферму, последние три — лежат на обочине, на деревенских задворках. Между тем история уничтожения двух тысяч ляднянских евреев получила известность — о ней писали фронтовые газеты, и сам Илья Эренбург рассказал в журнале «Знамя» (№ 1—2, 1944) об убитых там детях. Этот фрагмент вошел в подготовленную в 1945 году под его и Василия Гроссмана редакцией «Черную книгу», но ее набор, как известно, был рассыпан. Книга эта с тех пор издавалась во многих странах, но только не в России, где она выглядела бы белой вороной на фоне огромного числа лежащих на прилавках антисемитских изданий.

...О жертвах войны, как, впрочем, и о ее ветеранах Советское государство едва ли не впервые за все послевоенные годы вспомнило в 1965 году, в канун двадцатилетия Победы. Стали открывать монументы на братских могилах, и под сурдинку нового официоза родственники погибших в Лядах собрали деньги, заказали в Ленин-граде памятник. Почему не сделали этого раньше? Кто вправе бросить им упрек, если по сей день еще остались непохороненными в лесах и на полях кровавых сражений солдатские косточки?

Еще они наивно рассчитывали, что в мемориальной надписи проскочит упоминание национальности расстрелянных, за которую те, собственно, и были убиты. Не проскочило. Им разрешили написать на монументе об «останках более двух тысяч советских граждан… замученных и убитых фашистами». «Советские граждане» или «мирные советские граждане» — это был такой эвфемизм, заменявший известную национальность, когда речь шла о еврейских жертвах войны или о евреях «в хорошем смысле слова». Для обозначения евреев «в плохом смысле слова» в послевоенные годы использовалось слово «космополиты». После шестидневной войны, как только «израильская агрессия» стала известна всему свету и на партийных да профсоюзных собраниях стали требовать агрессоров к ответу, «космополиты» были вытеснены новым словом — «сионисты». Тогда же с обелисков поставленных на месте гибели евреев, стали исчезать шестиконечные звезды. Там, где они были. На памятнике в Лядах изобразить звезду Давида никто не осмелился.

Недавно узнал, что эвфемизм «мирные советские граждане» введен не кем иным, как Вячеславом Молотовым. Существует документ — проект сообщения Чрезвычайной госкомиссии о разрушениях и зверствах немецко-фашистских захватчиков в городе Киеве от 8 февраля 1944 года (о Бабьем Яре), где он своей рукой вычерк-нул «евреев» и заменил их на «мирных советских граждан»¹.

 

Во рву и в силосной яме

 

Пора рассказать, как именно две тысячи человек, среди которых было десять моих родственников по отцовской линии, оказались на дне противотанкового рва, вырытого в июле 41-го отступавшими красноармейцами в трехстах метрах от большака.

В феврале 1942 года немцы согнали евреев в школу, где до войны учился отец. Чтобы они не разбежались, в школьном здании забили окна, а по углам прилегавшего к ней парка установили смотровые вышки. Потом евреев заставили мостить центральную улицу местечка кирпичом с пожарищ. Несмотря на холод, надевать рукавицы запрещали, нельзя было пользоваться кирками, лопатами и ломами. И, наконец, случилось то, что описано в опубликованном «Акте о зверствах немецко-фашистских захватчиков в м. Ляды Дубровенского района Витебской области», подписанном гвардии капитанами Онишко, Равкиным и Бабуриным, председателем райсовета Стефановичем, секретарем райкома Еленским и четырьмя жителями местечка: «В «чистый четверг» перед пасхой… группами по 200 и более человек гитлеровцы выводили их к противотанковому рву, раздевали догола, приказывали ложиться, а затем расстреливали из пулеметов и автоматов».

В книге отцовского земляка Вячеслава Тамаркина²  опубликована фотография одноклассников лядянской школы с подписью: «Кроме Сени Симкина (крайний справа) все ученики и учителя класса погибли в гетто». Отец в это время был на передовой.

Сам Тамаркин сбежал из гетто в сентябре 41-го, после того, как «приехали каратели из Красного, расстреляли 29 интеллигентов, взяли заложников и объявили, что к утру расстреляют, если не получат от евреев определенное количество золота и серебра. Люди стали сносить в юденрат кольца, серьги, столовое серебро, а когда этого оказалось мало, вырывать зубные коронки». После этого заложников выпустили, для того чтобы расстрелять полгода спустя.

В расстреле участвовали не столько немцы, сколько, говоря словами «Акта», «гнусные предатели и изменники Родины» — больше сотни бойцов так называемой Русской национальной народной армии, штаб которой расположился неподалеку, в поселке Осинторф близ Орши. Там она формировалась, там обучался личный состав — по уставам РККА, разумеется, с некоторыми коррективами. Задачей «армии» провозглашалась борьба с большевизмом и еврейством. В отличие от «борьбы с еврейством», собственно в боевых действиях ее бойцы себя никак не проявили, группами и в одиночку уходили к партизанам, в результате чего немцы расформировали русский штаб соединения, а отдельные батальоны разбросали по тыловым гарнизонам.

...Тогда же, в 1966 году, когда двести пятьдесят родственников погибших съехались в Ляды на открытие памятника возле нулевой версты Старой Смоленской дороги, выяснилось, что папиной мамы в могиле нет. Она пережила остальных на полтора года, и ее дни закончились не во рву, а в силосной яме в деревне Михалиново в двенадцати километрах от Лядов. Все ее дети, по счастью, были далеко — два сына на фронте, две дочери — в далеких больших городах.

Приведу рассказ моего двоюродного брата Михаила Стеклова, который был в Лядах вместе с отцом, из его книги «Между страхом и молитвой»³. «Бабушка всю войну пряталась у знакомого крестьянина в доме. Хозяин куда-то ушел, а деревенские мальчишки залезли в сад и стали трясти яблоки. Бабушка знала, что немцы ушли, а потому, видимо, не боялась. Постучала в окошко, чтобы спугнуть мальчишек. Те, услышав дребезжащее окошко, убежали. Но один из ребят был племянником полицей-ского Науменкова. Пришел и рассказал, что в доме Деменковых видел в окошке еврейку. Полицейский арестовал ее и повел на эту силосную яму расстреливать. Бабушка просила его сохранить жизнь, говорила, что дети ее находятся в Красной армии».

Это было в сентябре 1943 года, за пару недель до освобождения этих мест. Как рассказали отцу соседи прятавшего бабушку Аревона Григорьевича Деменкова, перед смертью она попросила у Науменкова разрешения закурить последнюю папиросу. «Пуля тебе, а не папироса», — был ответ, после которого он повернул ее лицом к стене и выстрелил.

...Для того чтобы найти останки матери, отец нанял бульдозер. О том, как их нашли, он не мог говорить, поэтому продолжу рассказ брата. «Из ковша посыпались человеческие кости, они могли принадлежать только бабушке. В этом месте никогда никого не хоронили. Семен многое видел в жизни: смерть друзей на фронте, горы оставленных без погребения трупов, страдания и боль близких и далеких людей. Все это переносил мужественно. Но когда увидел летящие в воздухе материнские косточки, не выдержал, потерял сознание». Среди них был ее череп с простреленной затылочной частью.

Отец отвез их в холщовой сумке в Смоленск, где похоронил на Гурьевском кладбище. На ее памятнике написано: «Расстреляна фашистскими наймитами». Сам Науменков в это время жил в Казахстане. Как выяснил брат, сразу после войны он был осужден к десяти годам за измену Родине и, значит, давно отбыл наказание или, скорее всего, был освобожден по амнистии.

 

«Лысый о расческе»

 

Вот, пожалуй, та причина, по какой меня всегда интересовало, кто были эти люди, как и за что судили «фашистских наймитов». Их еще именовали пособниками немецко-фашистских захватчиков или просто предателями Родины, но никогда — коллаборационистами. Этого слова — «коллаборационизм» — у нас всегда избегали, по-видимому, оттого, что оно означало нечто большее, чем просто «пособничество», намекало на некий размах этого явления. Тем не менее, собираясь на научную стажировку в Вашингтон, предмет своего изучения я обозначил именно как коллаборационизм, и, оказавшись там, пытался разглядеть его в материалах архивных уголовных дел, собранных в Мемориальном музее Холокоста.

Как они там оказались? С тех пор как на постсоветском пространстве открылись архивы, сотрудники музея путешествуют по столицам бывших советских республик и переснимают все материалы, связанные с Холокостом. В тамошней библиотеке скопились копии нескольких тысяч рассмотренных советскими судами дел по статье об измене Родине, оригиналы которых с грифом «Секретно» на протяжении долгих лет пылились в архивах КГБ СССР. Гриф этот ставился потому, что подавляющее большинство из множества процессов над фашистскими пособниками закрывалось для публики. Советская власть не хотела акцентировать внимание на национальности его основных жертв, поскольку во многих случаях обвинение касалось участия «пособников немецко-фашистских захватчиков» в массовых убийствах «лиц еврейской национальности». И, главное, раскрывать немалые масштабы коллаборационизма (именно коллаборационизма) среди граждан СССР.

По самым скромным подсчетам, во время Второй мировой войны на стороне Германии воевали с оружием в руках не менее миллиона бывших советских граждан, служивших в вермахте, войсках СС, полиции, и это не считая тех, кто сотрудничал с оккупантами в гражданской сфере (по некоторым подсчетам, таких было от 4,5 до 8 миллионов)⁴. Всего же на оккупированной территории в течение двух, а то и трех лет жили 70—80 миллионов советских граждан. Это, увы, правда, как правда и то, что Великая Отечественная была войной поистине народной, что героизм и самоотверженность носили массовый характер и что благодаря этому победа была за нами.

Эти цифры существуют сами по себе, вдали от нашего общественного сознания, сказывается советская традиция замалчивания коллаборационизма и его размаха. (В рамках этой традиции даже пропагандистский символ войны — трагедия сожженной вместе с жителями белорусской деревни Хатынь приписывалась анонимным «немецким карателям», тогда как на самом деле была делом рук полицейского батальона, сформированного из бывших советских военнопленных во главе с бывшим старшим лейтенантом РККА Григорием Васюрой⁵.) Если же осознать этот масштаб, то придется признать, что в чем-то правы те, кто усматривает черты гражданской войны в войне Отечественной. По мере достижения победы в этой войне Советская власть отдавала под суд побежденных.

В течение трех месяцев каждое утро отправлялся я в вашингтонский музей и всегда приходилось протискиваться через стоявшую очередь. Родители с детьми, тинейджеры в сопровождении учителей, белые и черные, выделялись девочки в мусульманских платках. И дело тут вовсе не в малом размере музейных помещений — они позволяют приходить ежедневно шести тысячам (!) человек.

В том же 2012 году журналист Мумин Шакиров привез сестер Каратыгиных, Ксению и Евгению, в Освенцим, и тамошний экскурсовод удивился, ведь у них «почти не бывает русских групп». Для тех, кто не помнит, поясню, это те самые юные девушки из российской глубинки, чей ответ на вопрос в ток-шоу запомнился многим. «Что такое Холокост? Это клей для обоев».

Тогда же на сайте «Эха Москвы» появился пост Аллы Гербер об увиденных ею экскурсиях школьников в подобные немецкие музеи, и в ответ со стороны читателей поднялась волна недоумения и негодования. Именно так — недоумения и негодования. «Кто о чем, а лысый о расческе» — это один из комментов «недоумева-ющих», заслуживший множество лайков. Те, кому этот комментарий показался остроумным, считают себя «волосатыми» и не понимают, почему их должны волновать проблемы «лысых».

«Пострадали все народы, а не только евреи», — рассуждали депутаты Госдумы, отказавшись встать в Международный день памяти жертв Холокоста (это случилось лет десять назад, но, боюсь, мнение нынешних парламентариев на этот счет не сильно изменилось). Никто не сравнивает моральные и физические страдания одного народа с другим — здесь не может быть количественного подхода. Любое сравнение было бы аморально. Но, как говорят ученые, феноменологически разница присутствует. Феномен Холокоста⁶ был впервые осознан в начале шестидесятых годов прошлого века после процесса Эйхмана. Только тогда для мира стало очевидным, что «еврейский вопрос» и его так называемое «окончательное решение» — это крае-угольный камень политики гитлеризма, поставившего свою идеологию (евреи — недочеловеки, низшая раса, мировое зло) во главу всего остального.

Антисемитизм был не одним из многих направлений национал-социализма, на нем строилась вся, буквально вся его политика. В подтверждение приведу два не очень известных факта. Когда в 1941 году началось уничтожение советских евреев, и фельдмаршал фон Лееб посмел выразить по этому поводу сомнение, им немедленно был получен приказ Гитлера «не вмешиваться в политические вопросы»⁷. Когда блицкриг провалился, Гитлер не забывал о решении своей безумной задачи, отрывая силы от фронта — и все оттого, что избавление планеты от одного из населя-ющих ее народов казалось ему едва ли не более важным делом, чем выиграть войну.

Другим народам, тем же славянам, нацизм тоже сулил неважные перспективы, но только евреи подлежали тотальному уничтожению, и в решении этой задачи, как известно, он весьма преуспел, возможно, благодаря немецкой педантичности. Было истреблено более шестидесяти процентов еврейского населения Европы, всего, по подробным подсчетам Павла Поляна, от 5,6 до 5,9 млн человек⁸.

Впрочем, «недоумевающие» — это еще полбеды, ведь, по мнению «негодующих», никакого Холокоста вовсе не было. И лагерей смерти не было, то есть лагеря были, «для евреев создавались концентрационные лагеря. Но они никогда не были лагерями смерти». «Негодующие» говорят о существовании некой «индустрии Холокоста», тогда как, судя по количеству литературы, его отрицающей, впору говорить об индустрии «отрицательства» — ее образчики широко представлены в Интернете и на прилавках книжных магазинов, желающие могут ознакомиться. В каком-то смысле их производители — наследники советской пропаганды, которая, как верно замечено, сама была отрицанием Холокоста⁹.  А как иначе назовешь затушевывание антиеврейского характера нацизма и фактическую подмену жертв-евреев на мирных советских граждан? Жертвам нацизма, таким образом, пришлось умирать дважды — сначала физически, а потом память о них стирали из истории.

«Негодующие» не прочь пошутить по страшному поводу: «Первый тост за Холокост!». Известный специалист по «еврейскому вопросу» Станислав Куняев, изощряясь в остроумии, сравнил Холокост с хемингуэевским «праздником, который всегда с тобой» — для разных фондов, получающих финансирование для его изучения¹⁰. 

..Как человек, приобщившийся к этому «празднику» и получивший скромный грант на трехмесячное сидение в вашингтонском музее, скажу: это мало напоминало праздник. Микрофильмы и особенно микропленки — отнюдь не самое легкое чтение. Днем глаза слезились от рукописных текстов на дисплее, а ночью сердцу делалось мучительно больно от страшных снов, навеянных прочитанным.

 

«Те совсем не наши…»

 

…Поскольку не принято спрашивать, по ком звонит колокол (он всегда звонит по тебе), то вот что волей-неволей приходит в голову, когда думаешь о случившемся в военные годы: а вдруг возможно повторение подобного с нами, сейчас? Услужливое подсознание сразу отметает эту мысль, ведь в сознании она никак не укладывается.

Между прочим, немецкие евреи в первой половине прошлого века думали, что они такие же немцы, как остальные граждане Германии, и, как выяснилось, ошибались. «Те совсем не наши, …то совсем не жиды: то черт знает что… — обращался гоголевский Янкель к запорожцам, внимавшим рассказу приезжего из Речи Посполитой казака о тамошних евреях. — Мы с запорожцами как братья родные». Не помогло, «жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны».

Многие не-евреи тем более никак не могут поверить в Холокост, то есть в то, что нацисты убивали евреев не за что-то, не за то, какими они были, а за то, что они просто были. Не может быть. Иначе получается, что и с любым, и со мной такое возможно... Правда, в Руанде относительно недавно представители народа хуту убили около миллиона сограждан, имевших несчастье принадлежать к другому народу — тутси. Так то ж африканцы, у нас такого быть не может, потому что не может быть никогда.

Пей не пей, все равно еврей, не зря многих точит червь сомнения — случись какая смута — и на месте евреев может оказаться кто угодно. Когда страна прикажет быть евреем, у нас евреем становится любой. И что тогда может произойти с окружающими тебя людьми — вот в чем вопрос. Подспудный страх, не воткнет ли сосед нож в спину — вот что страшно. По Ницше, «культура — это лишь тонкая кожура яблока над раскаленным хаосом». В сороковые годы прошлого века эта кожура оказалась взрезанной, разорвалась тонкая пленка, отделяющая человека от животного. Как это случилось?

Что, в самом деле, случилось с цивилизованными немцами? Настолько сильно возненавидели евреев, что вдруг принялись их убивать? Когда произошел переход от привычных антисемитских настроений к уничтожению миллионов людей? В 1938 году во время «Хрустальной ночи» совсем немногие немцы били витрины магазинов, поджигали синагоги, избивали евреев на улицах, а три года спустя участие в Холокосте стало массовым. Мировая война доказала, насколько тонка перегородка, отделяющая мир упорядоченных отношений от хаоса, и обыкновенные люди перешли грань человеческого.

Кристофер Браунинг в своей книге «Обыкновенные люди», основанной на изучении личности солдат и офицеров полицейского батальона, убивших 1500 польских евреев, пишет, что немцы убивали евреев, потому что это был способ доказать лояльность, преданность режиму и, наконец, продвинуться по карьерной лестнице. К тому же «в первой половине XX века политическая культура всех европейских национальных государств зиждилась на безоговорочном консенсусе в одном вопросе: гражданин обязан исполнять свой долг и поддерживать свою страну во время войны. Этот консенсус не был изобретен нацистами, но сослужил им хорошую службу»¹¹. Антисемитизм, таким образом, был далеко не единственной причиной случившегося, и не одни евреи стали жертвами Гитлера.

«Нечеловеческое в людях может возникать и исчезать, рассеиваться и сгущаться», — обронил в Фейсбуке мудрец Александр Гельман. Война, словно увеличительное стекло, позволяет рассмотреть и то, что случилось с нашими соотечественниками в условиях конкретного времени и места. С теми, кто убивал евреев и неевреев. Антисемитизм и у них был отнюдь не единственным мотивом, его часто заслоняли тот же карьеризм и обыкновенная жадность. В общем, надеюсь, мне удалось убедить пред-убежденного читателя, что есть смысл поворошить прошлое, ну хотя бы затем, чтобы понять, как это могло произойти с обычными вроде людьми, скажем, с соседями, вдруг превратившимися в садистов-убийц. К тому же слово «ворошить» не очень-то подходит к этой странице нашего прошлого, она так долго оставалась закрытой, что точнее было бы употребить другой глагол — «открывать» или «узнавать».

 

Особое отношение

 

На территории СССР евреев начали убивать с первых дней Великой Отечественной войны, еще за полгода до совещания в доме 56 по улице Гроссен Ванзее, где 20 января 1942 года было принято решение об «окончательном решении». Европейские евреи к тому моменту были под властью нацистов в течение двух лет — в нечеловеческих условиях гетто, но все еще оставались живы. К советским евреям у нацистов было особое отношение, считалось, что им имманентно свойствен коммунизм, и потому они — опора советского режима. На территории СССР евреев в гетто иногда заставляли нашивать на одежду пятиконечные желтые звезды, а не шестиконечные, как в других странах. Правда, в большинстве случаев жертв привозили не в гетто, где (пусть и у единиц) была некоторая вероятность выживания, а сразу к месту казни, обычно к противотанковым рвам. Это на Западе евреев сгоняли в гетто и отправляли в концлагеря, а на Востоке убивали открыто, на глазах у всех.

Начали убивать, между прочим, не немцы, а местные жители, украинские и прибалтийские националисты — сразу после «вероломного нападения», в последних числах июня сорок первого в Западной Украине и Литве приступили к кровавым погромам. Затем уже за дело принялись четыре айнзатцгруппы СС (А, Б, С, и Д), возникшие в результате соглашения между главным управлением безопасности, верховным командованием вооруженных сил и главным командованием сухопутных войск. Входившие в их состав зондеркоманды (в них в 1941—1942 годах в общей сложности проходили службу 4 тысячи немцев и более тысячи местных жителей) стали соревноваться между собой по числу обнаруженных евреев. По соображениям секретности они получали устно приказы об уничтожении «врагов рейха», которые подразделялись на расовых (евреи) и политических (коммунисты, террористы и партизаны). Так вот, эти элитные эсэсовские части пополнялись местными добровольцами — например, в октябре 1941 года в айнзатцгруппе А их было 90 человек, или 9 процентов от общего состава¹². 

В первой волне массовых расстрелов на Украине айнзатцгруппами было уничтожено более полумиллиона евреев, и только потом выживших стали сгонять в гетто, откуда их уводили на расстрел. Эстония стала первой европейской страной, где было обеспечено «окончательное решение еврейского вопроса». На белорусской земле погибло 940 тысяч евреев. В России уничтожено не менее 144 тысяч — это меньше, чем в Украине, Эстонии и Белоруссии, но больше, чем во Франции, Греции, Нидерландах, не говоря уже о Дании, расположенной не так уж далеко от Прибалтики, где своих евреев спасли.

Поскольку речь зашла о Дании, есть смысл вспомнить — нет, не красивую легенду о короле, надевшем желтую звезду — а, например, некоторые цифры. В момент оккупации там жили 7500 евреев, свыше 7 тысяч из них были вывезены на лодках в нейтральную Швецию, еще сто прятали по домам датчане, и только 44 человека немцы сумели схватить и отправить в концлагерь. Что же касается легенды, то она возникла не на пустом месте. Датский король в 1942 году посетил синагогу и в ходе визита сказал, что если немцы заставят датских евреев нашить на одежду какой-либо отличительный знак, то он первым выйдет с этим знаком на улицы Копенгагена.

В отличие от стран типа Бельгии, Голландии, Дании и Норвегии, население которых к немцам было настроено враждебно, — отмечено в опубликованном меморандуме генерального комиссара Крыма Фрауэнфельда от 10 февраля 1944 года — были и такие страны, в которых «население приветствовало немец-кие войска как своих освободителей и позитивно относилось к нашим методам управления. Так было у некоторых народов на Балканах и в Прибалтике, но особенно хорошо было на Украине»¹³. Тому были свои причины, сама советская жизнь — коллективизация, расказачивание и прочие репрессии — порождала врагов, не мнимых, а настоящих. Вероятно, нигде не было такой почвы для коллаборационизма. К тому же наши люди оказались легкой добычей нацистской пропаганды, привыкнув верить всему, что говорят сверху — вопреки очевидности своего собственного опыта (жены начинали верить в то, что их мужья действительно «враги народа», школьники вырывали из учебников портреты вчерашних героев).

Из почти пяти миллионов евреев, проживавших в СССР накануне войны, погибли 2,7 млн человек¹⁴. Не везде люди вели себя так, как в этих широтах, за которыми с легкой руки американского историка Тимоти Снайдера закрепилось имя «кровавые земли». Почти вся Европа работала на оккупантов, везде были свои коллаборационисты, однако их количество на территории СССР не имело себе равных, а качество отличалось высоким удельным весом убийц и грабителей¹⁵. Едва ли не впервые в истории массовое уничтожение людей проводилось руками сограждан или, во всяком случае, при их непосредственном участии. Немцев просто не хватило бы для его осуществления. Они были не в состоянии даже различить восточноевропейских евреев внешне, не говоря уже о том, чтобы собрать точные данные о еврейском населении в городах и поселках. Требовалась помощь огромного числа людей — полицейских, бывших сотрудников советской администрации, управдомов, дворников, старост. Коллаборационисты, повторяю, были везде, но в Западной Европе они непо-средственно в убийствах, как правило, не участвовали.

К тому же в европейских странах скрывали геноцид от населения, западноевропейцы по крайней мере могли сослаться на незнание, дескать, их куда-то увозят, говорят, на Восток. На территории СССР колонны уходящих на смерть евреев проходили по улицам городов, убийства совершались едва ли не на глазах соседей, на городских окраинах либо неподалеку от них, во всяком случае, звуки выстрелов не оставляли сомнения в происходящем. Согласно отчетам НКВД о положении на оккупированной территории, «уничтожение евреев с ведома и на глазах у местного населения не вызвало, кажется, большого возмущения»¹⁶. Миллионы людей, чуть ли не полстраны свидетелей — при них убивали, и, пока жертвы молча умирали, многие мародерствовали.

 

Апология органов

 

Вот что побудило меня приняться за изучение архивных судебных дел. Процессуальные документы сухи и немногословны, и все же за ними можно разглядеть хоть какие-то черты тех людей, которые помогали убивать евреев, своих соотечественников, соседей. Как вели себя те, кто не участвовал в убийствах, но все видел и молча наблюдал за происходящим? Что с ними со всеми стряслось? Как вообще жили на оккупированной территории, как продолжали жить после? Почему, наконец, после войны антисемитизм не угас, а, напротив, органично влился в обыденную жизнь советского человека? Есть смысл попробовать включить в разговор об этом самих участников истории, в том числе соучастников Холокоста, чьи слова и дела можно обнаружить на страницах уголовных дел. О Холокосте, кажется, известно все, и, тем не менее, изучение архивных документов способно приоткрыть что-то новое.

2 ноября 1942 года для расследования злодеяний нацистов и их пособников Указом Президиума Верховного Совета СССР была создана Чрезвычайная Государственная Комиссия. Комиссия собирала сведения о совершенных ими преступлениях, и немногие спасшиеся от смерти евреи также давали показания о пособниках немцев — местных жителях, нередко удавалось задержать тех из них, кто не успел скрыться. Первый из крупных процессов над «пособниками» был проведен в июле 1943 года в Краснодаре, где Военный трибунал Северо-Кавказского фронта признал виновными в уничтожении около 7 тысяч евреев («ни в чем не повинных советских людей») одиннадцать русских эсэсовцев из зондеркоманды СС 10А и приговорил большинство из них к смертной казни через повешение. Второй — в декабре того же года в Харькове, оба процесса хорошо известны. Между тем по мере продвижения Красной Армии на Запад, в освобождаемых городах — Смоленске, Киеве, Минске, Николаеве, Орле, Брянске — проходили все новые и новые судебные процессы, о которых до сих пор мало кто знает.

Согласно недавно рассекреченному совместному распоряжению НКВД СССР и НКГБ СССР от 11 октября 1943 года, аресту и привлечению к уголовной ответственности подлежали: а) руководящий и командный состав полиции, «РОА», «Национальных легионов» и аналогичных структур, созданных немецко-фашистскими за-хватчиками на оккупированной территории; б) их рядовой состав, принимавший участие в карательных экспедициях против партизан и советских патриотов, проявлявший активность при исполнении обязанностей, возложенных оккупационной администрацией и командованием вермахта; в) перешедшие на сторону немцев бывшие военнослужащие Красной Армии, принимавшие участие в перечисленных формированиях; г) бургомистры и другие крупные чиновники созданного гитлеровцами в захваченных советских городах административно-хозяйственного аппарата, гласные и негласные сотрудники гестапо, других карательных и разведывательных органов противника; д) сельские старосты, уличенные в активном пособничестве оккупантам, в связи с вражескими карательными или разведывательными органами, выдаче оккупантам советских патриотов, притеснении населения, поборах¹⁷. Судили тех, кто относился к названным категориям, — не всех, конечно, но многих. Скажем, не арестовывали и не судили дворников и управдомов, что нетрудно понять — при всех режимах они «стучали», причем по одному и тому же адресу (немецкие карательные органы, как правило, располагались в тех же зданиях, что и советские).

Согласно данным НКГБ — МГБ СССР, в 1943—1945 годах в целом по СССР органами госбезопасности за пособничество немецким оккупантам было арестовано около 200 тысяч человек, в 1946—1953 годах — около 115 тысяч¹⁸. Эти цифры, вероятно, неполные. По данным Главной военной прокуратуры, с июля 1941 по 1954 год включительно за измену Родине в период Великой Отечественной войны по ст. 58-1 (а, б) УК РСФСР военными трибуналами было осуждено около 460 тыс. человек¹⁹. По этой статье Уголовного кодекса Пленумом Верховного суда СССР 25 ноября 1943 года предписывалось привлекать к ответственности прежде всего «советских граждан, которые в период оккупации служили у немцев в органах гестапо или на ответственных административных должностях (бургомистры, начальники полиции, коменданты и т.д.); выдавали или преследовали партизан, красноармейцев, советских активистов или членов их семей; принимали непосредственное участие в убийствах, насилии над населением, грабежах и истреблении имущества». Последняя цифра относится только к военным трибуналам, тогда как наряду с ними десятки тысяч человек были осуждены военно-полевыми судами, образованными секретным указом Президиума Верховного Совета СССР 19 апреля 1943 г. № 39²⁰. Указ карал «немецких, итальянских, румынских, венгерских, финских фашистских злодеев, уличенных в совершении убийств и истязаний гражданского населения и пленных красноармейцев, а также шпионов и изменников Родины из числа советских граждан», и, кроме того, «пособников из местного населения, уличенных в оказании содействия злодеям в совершении расправ и насилий над гражданским населением и пленными красноармейцами». Помимо дел на коллаборационистов, рассмотренных военными трибуналами и военно-полевыми судами, какая-то их часть попала также в суды общей юрисдикции. Но и это не все — сталинская Россия в репрессивных органах недостатка не испытывала — уголовные дела о пособниках занимали значительное место в работе Особого совещания при НКВД.

Дела эти долго лежали за семью печатями. Но даже после того, как закрытые архивы ненадолго приоткрыли двери, и они (в большей или, скорее, меньшей степени) стали доступны для исследователей, особого интереса к ним незаметно. Исследование феномена предательства в годы войны с его невиданным размахом не вполне вписывается в современный дискурс, неотъемлемые черты которого — героизация и переписывание истории в угоду псевдопатриотической идеологии. Что же касается западных историков, то для многих из них, убежденных в тоталитарной природе сталинского правосудия, нет сомнений в том, что приговоры по делам нацистских пособников столь же несправедливы, как, скажем, результаты троцкист-ских процессов.

По свидетельству Якова Айзенштата, автора «Записок секретаря военного трибунала», «в военные трибуналы Действующей армии в 1941 году пришли в значительном числе судьи, принимавшие участие в массовых репрессиях 1937 и 1938 годов... Надев фронтовую военную форму, они не только получили возможность продолжать тот сталинский террор, в котором они участвовали в мирное время, но и расширить его во фронтовых условиях, где человеческая жизнь стала стоить еще меньше». Этим объясняется, что предметом рассмотрения фронтовых трибуналов были как те дела, по которым «на скамье подсудимых сидели старосты, полицей-ские, жандармы, эсэсовцы, бургомистры, совершившие кровавые преступления, или явные дезертиры, членовредители, спекулянты, расхитители», так и «дела, когда Смерш или особый отдел фабриковал ложные политические обвинения, обвинения в попытке перехода на сторону противника, надуманные обвинения генералов и офицеров в том, что они вопреки приказу Сталина № 228 допускали отступление своих войск с позиций, назначенных к обороне».

Если судить по изученным мною почти двумстам делам, все обвиняемые в той или иной форме служили немцам и подавляющее большинство из них так или иначе были причастны к уничтожению евреев. Разумеется, эта выборка ни в какой мере не репрезентативна, поскольку музейные работники отбирали дела по определенным критериям. И все же, не отрицая творившихся в Смерше безобразий, надо признать — благодаря чекистам под суд отдавали десятки тысяч из числа служивших в различных немецких карательных частях, охранных подразделениях СС, «хиви» (солдат вспомогательных войск вермахта, в основном набираемых из пленных красноармейцев), полицейских.

Когда политик Леонид Гозман назвал Смерш «структурой, не менее преступной, чем СС» (2013 год), это вызвало бурные отклики, включая сожаление известной журналистки (не стану упоминать ее имя) о том, что «из предков сегодняшних либералов (понимай, евреев. — Л.С.) нацисты не наделали абажуров». В числе этих откликов — разговоры о «еврейской неблагодарности» Сталину, для спасения евреев «положившему в семь слоев русских людей» (Захар Прилепин). Никто не спорит, немалая часть еврейского народа была спасена благодаря Красной Армии (в которой, между прочим, евреи были пропорционально представлены не в меньшей мере, чем другие) и ее главнокомандующему. Однако «положил» он не одних только русских (по крови) людей и вовсе не для того только, чтобы спасать евреев. И вообще я не уверен, что Сталиным предпринимались какие-то особые меры по их спасению. Скажем, мне не известны случаи, когда в сорок первом или в сорок втором году власти обращались бы при организации эвакуации к еврейскому населению с призывом уйти от приближающихся германских войск, хотя прекрасно знали, какая судьба его ждет, и в сталинских листовках, разбрасывавшихся над оккупированной территорией, не было ни слова о помощи уцелевшему еврейскому населению. Совет-ские люди не могли всего этого не заметить. А когда после войны власть, уже не ограничиваясь замалчиванием расправы над евреями со стороны немцев, сама объявила борьбу с безродными космополитами и «врачами-вредителями», вряд ли у кого-нибудь еще остались на этот счет вопросы.

И все же следовало бы помнить о той роли, которую сыграли сталинские карательные органы в изобличении и наказании нацистских убийц. Не секрет, что советская тайная полиция всячески способствовала проведению партийной линии на то, чтобы не допускать евреев к определенным постам и выталкивать их из ряда сфер, преследовала «космополитов» и «сионистов». Но правда и то, что сотрудники органов госбезопасности занимались поиском нацистских пособников и расследовали тысячи дел в отношении тех, кто убивал и мучил евреев во время войны, обеспечивая тем самым возмездие. Чудом уцелевшие люди, пережившие издевательства полицаев, прошедшие лагеря и гетто, потомки этих людей должны быть признательны органам за то, что их мучители понесли заслуженное наказание.

Многим нацистским пособникам удалось бежать и скрыться в континентальных европейских странах, Англии и особенно на американском континенте. Тех же, кто остался в СССР — некоторые поменяли фамилии, забрались в далекие уголки, где их никто не знал, — искали и находили. Судебные процессы над теми, кому долгие годы удавалось скрывать свое прошлое, — десятки процессов — проходили в шестидесятые, семидесятые и даже в восьмидесятые годы. Только в период с 1981 по 1986 год в СССР были проведены судебные процессы над шестьюдесятью бывшими нацистскими прислужниками. По степени воздаяния это несравнимо со странами Запада, где за все послевоенные годы общее число нацистов, осужденных судами, не достигло семидесяти тысяч человек. В СССР — возмездие настигло несколько сотен тысяч военных преступников.

 

Оккупация как метафора

 

По мере того как я искал и находил ответы на свои вопросы и делился находками с окружающими, едва ли не все мои собеседники весьма бурно на них реагировали. Оказалось, эта тема волнует не меня одного. Причем, как было заметно, окружающих особенно интересовало то, как жили люди в условиях немецкой оккупации, почему одни превращались в зверей, а другие — нет, и как случившееся повлияло на непревратившихся. Чем обусловлен проснувшийся в последние годы просто-таки коллективный интерес к теме оккупации? Ну, допустим, оккупация — белое пятно, долго эта тема была под запретом, да мало ли запретных тем. Нет, что-то острое, современное почуяли в ней.

«Хочу знать, как люди выживали при оккупации, вдруг понадобится», — признался немолодой читатель моих опусов и получил от меня в ответ цитату из дневника пережившего оккупацию в Симферополе Х.Г. Лашкевича. «Мы понимали, что мы можем спастись на некоторое время при двух условиях. Первое условие — это быть незаметнее других, т.е. стараться не обращать на себя внимание волков-немцев, избегать общения с немцами. Не попадаться им на глаза, не давать повода соседям указывать на нас или даже говорить о нас. Такие условия старалась соблюдать моя семья. Второе условие для спасения состояло в том, чтобы понравиться немцам, заслужить их расположение. Для исполнения этого условия необходимо было оказывать немцам бытовые услуги: работать на них, кормить их, сожительствовать с ними, исполнять их поручения и приказания. К этому средству прибегло большинство населения (я не указал еще третьего условия спасения, так как это третье условие могли выполнять только нечестные люди: это — предательство, доносы и прямое сотрудничество в проведении немецких мероприятий). Но и те условия спасения, в которые старалось втиснуться население, само собой разумеется, не давали гарантии безопасности: прячущийся от взоров немцев мог попасться им на глаза случайно, угождающий немцам мог чем-нибудь не понравиться им, наконец, могли быть доносы и на прячущихся, и на угождающих»²¹.

Первые слова об «окупационном режиме» применительно к нынешним временам я услышал лет двадцать назад от упертых коммунистов. За минувшие годы, однако, эти разговоры подхватили представители так называемого «креативного» слоя. «Оккупация — это форма отношений, ролевая модель, предлагаемая, по сути, самой властью, проявляющаяся в ее поведении и политике, — пишет в Фейсбуке популярный блогер. — ...Власть опасается населения, презирает его, выкачивает по-следние соки, облагая податями и сборами (чего стоят одни лишь бесконечно растущие тарифы и махинации с пенсионными деньгами), лишает избирательных прав (изредка играя в демократию), неуклюже ведет пропаганду, тупую и неэффективную, как при всякой оккупации. Устраивает для населения праздники с танцами в сельском клубе, дабы доброту свою показать, ...чтобы “глюпый народ понимал, что немецкий воин несет порядок и цивилизация”... Я всегда думал, что у них, властителей, так плохо с русским языком и родной культурой по причине малой образованности и пролетарского происхождения — нет, однако — теперь причина ясна. Не родное им это все. Не родное. ...И скучно этой власти, и устала она, и смотать хочется каждому гауляйтеру туда, где семья и дети... — в родную уже Европу...»²². Упомянутая выше «игра в демократию» ненова, — вторит другой, не менее популярный блогер, напоминая о «периоде, когда русский народ допустили к выборам». «...Возможность выбирать себе бургомистров, городские управы, сельских старост и атаманов в казачьих округах появилась с приходом войск вермахта. Третьему рейху было важно повысить собственную легитимность и тем самым держать в относительной покорности население, пока производится массовый вывоз ресурсов с оккупированных территорий»²³.

Эти острые и очевидно несправедливые аллюзии принадлежат людям молодым, выросшим в бесцензурное время и несдержанным на язык. «Страстные горячие головы близко к сердцу принимают беды Отечества как свои беды, — говорит о них Александр Сокуров. — И они, не соизмеряя своих возможностей, включаются в активное противодействие силам власти»²⁴. И, тем не менее, сходные мысли в какой-то мере знакомы и старшим поколениям, ведь и в годы нашей молодости — я имею в виду семидесятые — восьмидесятые годы прошлого века — иные замирали при приближении мента в ожидании неприятностей (разве что авто с мигалками было несравнимо меньше) да ощущали себя штирлицами на вражеской территории, и отнюдь не только скрытые диссиденты говорили одно, думали другое, делали третье. Наша тогдашняя жизнь тоже могла кому-то напоминать оккупацию, «внутреннюю оккупацию».

Не стану скрывать, мысль о «внутренней оккупации» пришла мне в голову после знакомства с концепцией «внутренней колонизации» как особенности россий-ской истории²⁵. Ее автор Александр Эткинд предложил осмыслить историю России под знаком континуума, и в такой перспективе большевистский эксперимент оказался не более чем очередным извивом «колониалистской» линии. Но эта концепция имеет и позитивный контекст («бремя белого человека» обязывало его нести покоренным народам цивилизацию, в данном случае просвещать темного россий-ского крестьянина), тогда как теория «внутренней оккупации», если вообще кто-то сочтет ее теорией, носит исключительно негативную окраску. Сделанная мною оговорка не случайна. Разумеется, «внутренняя оккупация» — не научное понятие, а метафора, помогающая понять, почему в разные времена одним бывает так легко войти в роль «оккупантов», а другим — адаптироваться к реальности «оккупации».

Но не для того взялся я за свой «скорбный труд», чтобы выискивать историче-ские аналогии, которые согласно известному историческому же анекдоту вещь опасная, а в данном случае и вовсе неуместная. Как бы то ни было, в рассказе об оккупации слишком много неизвестных, пропущенных страниц. Есть смысл заполнить их поскорее, покуда не переписали историю в угоду новой старой идеологии, а то скоро, глядишь, официозную «Историю ВОВ» введут в качестве отдельной учебной дисциплины наподобие печальной памяти «Истории КПСС». Историю уже переписывают, а ведь ее еще надо бы дописать.

 

 1 См.: Змиевская балка: Вопреки. — Ростов, 2013, с. 234.

 2 В. Тамаркин. Это было не во сне. — М., 1998.

 3 М. Стеклов. Между страхом и молитвой. — М., 2001.

 4 А.Е. Епифанов. Ответственность за военные преступления, совершенные на территории СССР в годы Великой Отечественной войны. — Волгоград, 2005, с. 38; Грибков И. Хозяин брянских лесов. Бронислав Каминский, Русская освободительная народная армия и Локотское окружное самоуправление. — М., 2008, с. 14.

 5 Хатынь. Трагедия и память. Документы и материалы. — Минск, 2009.

 6 Это слово появилось от греческого «холокаустус» — «сожженный».

 7 См. С. Митчем. Фельдмаршалы Гитлера и их битвы. — Смоленск, 1998, с. 196.

 8 См. Павел Полян. Демография и статистика Холокоста. Отрицание отрицания, или Битва под Аушвицем. Дебаты о демографии и геополитике Холокоста. — М., 2008, с. 298.

 9 Мария Альтман. Отрицание Холокоста. История и современные тенденции. — М., 2001. http://jhist.org/shoa/revisio08_4.html

10 Жрецы и жертвы Холокоста. — М., 2011.

 11 Christopher R. Browning. Ordinary Men. Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. — New York: 1992. http://www.yadvashem.org/yv/ru/pdf/yad_vashem_studies/browning.pdf

 12 С. Кудряшов Немецкие айнзатцгруппы в годы войны, с. 172.

 13 Правда, далее он признает изменение ситуации «в итоге плохого обхождения с этим народом в течение первого года оккупации».

 14 И это не считая 1,6 млн — из числа 1,9 млн проживавших на территориях, аннексированных СССР в 1939—1940 годах. См. Павел Полян. Демография и статистика Холокоста, с. 302.

 15 Союзники Германии — Финляндия, Болгария — отказывались выдать своих евреев немцам, они ввели антиеврейские законы, но евреев не уничтожали.

 16 А. Шнеер. Плен. — Иерусалим, 2003, т. 1, с. 163.

 17 А.Е. Епифанов. Ответственность за военные преступления, совершенные на территории СССР в период Великой Отечественной войны (историко-правовой аспект). Диссертация на соискание степени д.ю.н. — Волгоград, 2005, с 50.

 18 См.: Статистические сведения о деятельности органов ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ // Мозохин О.Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918–1953). М., 2006, сс. 353—366, цит. по Александр Дюков. Милость к падшим: советские репрессии против нацистских пособников в кн. И. Пыхалов, А. Дюков. Великая оболганная война. — М., 2009.

 19 Приводя эту цифру, А. Епифанов указывает на отсутствие сведений за второе полугодие 1945 года и весь 1946 год. См. А.Е. Епифанов. Ответственность за военные преступления, совершенные на территории СССР в период Великой Отечественной войны (историко-правовой аспект). — М., 2001, с. 153—154.

 20 Судебная власть в России. История. Документы. В 6 томах. Том 5. — М., 2003.

 21 http://dnevniki-okkupacii.narod.ru/lashkevich-dnevnik.html

 22 https://www.facebook.com/No.More.Put.In

 23 http://grani.ru/blogs/free/entries/217093.html

 24 http://www.snob.ru/profile/26455/blog/71687

 25 Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. — М., 2013.