И. Г. Милославский

Низкие истины об унижающем обмане

язык и время

И. Г. Милославский

Низкие истины об унижающем обмане

Существует немало областей, в которых нет профанов, где каждый имеет свое мнение, лелеемое как абсолютная истина. При этом знак равенства между этим мнением и абсолютной истиной тем жирнее, чем менее обладатель мнения отягощен знанием предмета. Помимо педагогики, медицины, политики, искусства, а в последние годы и экономики, к таким областям принадлежит и родной язык. Каждый чувствует себя вправе повторить: “Русский язык мы портим”, и даже может объяснить, где именно и почему такое происходит.

А портим ли? Вообще-то, кажется, нет ни одной вещи в мире, которая в результате употребления не изменялась бы. (Между изменяться и портиться разница примерно такая же, как между политиком и политиканом, красотой и красивостью, смелым и нахальным, осторожным и трусливым, реформой коммунального хозяйства и увеличением платы за жилье.) Иными словами, русский язык изменяется, и это изменение нам не нравится. Попробуем, однако, определить, чту же именно не нравится и кому.

Нарушители конвенции

Едва ли многим не нравится, что теперь в случаях публичного использования русского языка на смену бумажке и чтению пришла речь устная, часто импровизируемая и потому более живая. Говорить по бумажке запрещал еще царь Петр I, стремившийся в результате подобной оргмеры к тому, чтобы “глупость каждого видна была”. Сделаем поправку на брутальность автора, как известно, боровшегося варварскими методами против варварства, и в угоду временам с более галантерейным обращением скажем: чтобы ум каждого был виден.

Однако вожделенное раскрытие собеседника в процессе естественной реализации данной ему Богом, воспитанием и образованием способности говорить привело к открытиям не только радостным, но и огорчительным. “Мы-то думали, что он...” (это предложение можно уже не заканчивать, и без последующих слов ясно, что мы думали, что он гениальный, мудрый, всезнающий, в общем, хороший). А он говорит лужит. В популярном в 70-е годы фильме “Доживем до понедельника” это слово в устах учительницы не оставляло никаких сомнений в ее недостойно низком культурном уровне. Значит, если приподняться над примером, некоторым людям не нравится то, что в последние годы расшатываются, часто нарушаясь, нормы русского литературного языка.

В самом деле. Все эти нбчать, углубить, согласно указа и мн., и мн. др. нарушают нормы употребления слов и словосочетаний в русском языке. Русский язык, которым мы пользуемся при публичном общении, который мы слышим (слышали) со сцен театров, с экранов телевизоров, по радио, русский язык на страницах серьезных и солидных газет, журналов (кто составит такой исчерпывающий список в наши дни?), научных и художественных книг (но только тех художественных книг, где не описываются социальные маргиналы, бомжи, наркоманы, проститутки, алкоголики; а где теперь такие книги?), русский язык, которым, наконец, пользуются наиболее образованные и наилучшим образом воспитанные члены общества (где они теперь?), этот русский язык представляет собою результат не столько естественного развития, сколько сознательной и бессознательной регламентизации, кодифицирования, нормирования со стороны наиболее авторитетных в обществе членов и институтов. Нормативные языковые требования представляют собой, как правило, просто соглашение, конвенцию о единообразном поведении.

Придерживаясь общих языковых норм, говорящие на одном языке люди достигают лучшего взаимопонимания. Их не отвлекают и не раздражают непривычные для них самих, а следовательно, не сразу понятные или вовсе не понятные слова и выражения собеседника. Более того. Человек, говорящий точно так, как мы, и воспринимается не как чужак, но как свой. Непривычная же русская речь нередко вызывает насмешки, желание более или менее удачно ее спародировать, что, конечно, никак не способствует успеху коммуникации.

Вернемся к нашему ложить. Обычно русские бесприставочные глаголы обозначают просто действие без каких-либо его дополнительных характеристик. Если же мы хотим сказать об этом действии, что оно еще и результативное, то это можно сделать, добавив приставку или суффикс: строить — построить, писать — написать, читать — прочитать, решать — решить, но иногда (sic!) для достижения той же цели надо просто употребить совсем другой глагол: ловить — поймать, искать — найти. Правда, задавленный разнообразием приставок и суффиксов, имеющих одно и то же значение, хотя и только по отношению к определенным глаголам, русский язык стремится избавиться от, так сказать, лишнего способа оформления того же содержания, создавая почти тождественные приставочные образования: отловить наряду с поймать и отыскать наряду с найти. Та же принципиально ситуация и с обозначением однократного действия: от целовать это поцеловать (приставка!), от толкать — толкнуть (суффикс), брать — взять (новый корень), а вот от класть — положить. И приставка, как это можно было и ожидать, и совсем другой корень, что в принципе тоже возможно, но вот то, что и одно, и другое вместе — уже совсем неожиданно. И язык, как может, сопротивляется, давая класть вместо ложить, что вообще-то логично в той степени, в какой во всем этом многообразии средств для выражения одного и того же содержания можно говорить о логике. Однако правила литературного, нормированного, кодифицированного языка требуют класть и положить и категорически не допускают ложить. Если бы наше правительство не скупилось на ассигнования на науку о русском языке или нашелся бы человек, готовый бескорыстно израсходовать свои знания, способности и немалое время на выяснение того, когда же и кем именно была установлена такая норма, мы, обогатившись только знанием об истории возникновения именно конвенции, все равно должны были бы строго соблюдать ее.

А уж что касается строгости соблюдения различных конвенций в отношении языка, то начиная с середины 30-х и до конца 80-х гг. в нашей стране строгость эта ничуть не смягчалась. Многочисленные младшие, старшие, главные, контрольные и выпускающие редакторы газет и издательств, радио, а позднее и телевидения категорически вычеркивали все, что было нарушением языковой конвенции. Конечно, весь этот многочисленный и высококвалифицированный штат в основном образованных людей содержался в целях цензурных, или, как тогда говорилось, для охраны государственных тайн в печати. Очевидная бессмысленность этого словосочетания (надо бы, по крайней мере, охрана государственных тайн от печати, а еще точнее охрана от проникновения в печать государственных тайн) ясно говорит о том, что целью института была отнюдь не забота о процветании родного языка. А уж о том, какой объем и каких разнородных, но сводимых к политическому раболепию фактов подходил под рубрику “государственная тайна”, говорить сейчас даже как-то неудобно из-за опасения впасть в пошлость.

Надо совершенно определенно заявить, что овладение почти всем населением России нормами русского литературного языка — это большое культурное достижение ученых, занимающихся проблемами русского языка, редакторов издательств, газет, журналов, консультантов по русскому языку театров и киностудий, всех тех, кто своим личным речевым поведением утверждал нормы русского литературного языка как то, чему должен следовать каждый говорящий по-русски. Конечно, жалко местных исчезнувших речевых особенностей, как жалко всего того, что ушло из жизни невозвратно. “Что пройдет, то будет мило”, — мудро и лукаво заметил поэт. В нынешних условиях угрозы распада России русский литературный, нормированный язык выступает как важный элемент, цементирующий российское единство. Да и сами языковые нормы, определенные академической русистикой, в 80-е гг. стали в известной мере менее категорическими по сравнению с нормами 30-х гг. В “Орфоэпическом словаре русского языка” Боруновой, Воронцовой, Еськовой, вышедшем в 80-е гг. под редакцией члена-корреспондента Академии наук СССР Р. И. Аванесова, наряду с запретительными пометами, немало весьма “мягких” типа “не рекомендуется”, “допустимо”. Вообще, по мере укоренения в живом (мы бы теперь сказали “функционирующем”) русском языке жестких литературных норм ученые, эти нормы устанавливавшие, все более стремились выбрать в качестве нормы именно то, что более, по их соображениям, соответствует системе языка и тенденциям ее развития. Совершенно ясно, что люди, сокрушающиеся по поводу расшатывания этих норм, абсолютно правы, их беспокойство о русском языке оправданно. Однако не забудем, что речь пока идет исключительно о нарушениях конвенции в отношении употребления русских слов, словосочетаний и предложений. Всячески подчеркивая именно конвенциональный характер явлений, о которых идет речь, следует сказать, что вовсе не они, и не русский язык как таковой ответственны за тот девятый вал пошлости, разнузданности, нецензурности, который обрушили на нас многочисленные пользователи русского языка, небескорыстно стремясь в неустойчивом обществе таким образом привлечь внимание к своим заурядным личностям.

Ваши кто родители? Чем вы занимались до...

Другая особенность современного русского языка, которая не нравится некоторым людям, — это обилие слов иностранного происхождения. Часто слышишь: зачем говорить импичмент, когда можно по-русски отрешение президента от должности (правда, и здесь слово президент по происхождению явно не славянское, а два других самостоятельных слова хотя и славянские по происхождению, не могут со стопроцентной уверенностью быть отнесены к собственно русским). Зачем говорить инаугурация, когда можно вступление президента в должность (строго говоря, ради точности замены следовало бы официальное вступление, т.е. еще одно слово с неславянским, по крайней мере, корнем). Ответить на эти и подобные “зачем?” очень легко, поскольку в языках (в том числе и русском) существует весьма и весьма сильная тенденция к так называемой универбации (однословности, если пытаться перевести на русский язык оба корня этого сложного слова). Об этом явлении много и убедительно писал покойный академик Д. Н. Шмелев.

Суть этой тенденции состоит в стремлении языка обозначить некоторую сущность не описательным словосочетанием большей или меньшей сложности, а именно одним словом. С этим явлением, безотносительно к происхождению слов, мы сталкиваемся постоянно, предпочитая говорить первое или просто суп вместо первое блюдо, Таганка вместо Таганская площадь или театр на Таганке, МГУ вместо Московский государственный университет, физтех вместо физико-технический институт, процент, а не сотая часть числа и мн. др. Строго говоря, здесь мы постоянно сталкиваемся с ситуацией, о которой можно сказать “ужели слово найдено”. Конечно, можно сказать нарезанное кубиками с ребром около 5 см, вымоченное в уксусе и вине, а потом зажаренное на открытом огне баранье мясо, но лучше все-таки сказать шашлык, поскольку одно это короткое слово уже включает в свое значение и мясо, и жареное (не сырое и не вареное), и на открытом огне (не на сковороде), и размер кусков (не маленькие, длинные или тонкие и не целый большой кусок), и соответствующую предварительную обработку.

Восхищенные слова о богатстве и силе русского языка и о том, что “выражается метко российский народ”, Н. В. Гоголь произносит после того, как мужик одним лишь словом заплатаной характеризует всю личность Плюшкина. Как, впрочем, и сам Гоголь, используя тот же связанный с одеждой образ, поднимаясь на иной, более высокий уровень мышления, называет Плюшкина прорехой, но уже на человечестве. Вообще глубоко прав был А. Т. Твардовский, утверждавший, что “когда серьезные причины для речи вызрели в груди, обычной жалобы зачина “мол, нету слов” не заводи — все есть слова для всякой сути...” Осмелюсь лишь добавить к этому, что задача состоит в том, чтобы вместо длинного многословного описания, с помощью которого можно выразить действительно все, найти то одно-единственное слово, в котором сконцентрировалось именно то, что автор хочет сказать о предмете, лице или событии, и в котором нет ни одного лишнего смыслового или ассоциативного компонента. И если эту задачу в целом ряде случаев успешно решают слова по происхождению иностранные, что же тут плохого?

Конечно, полезно сначала порыться в народной памяти, поискать что-то подходящее в словах диалектных или утраченных, о чем много и интересно писал писатель А. Югов. Может быть, что-то подходящее можно найти в современной речи, местной и профессиональной, находки которой представлены, в частности, в “Словаре языкового расширения” А. И. Солженицына. Но когда речь идет о вещах и явлениях, возникших в жизни людей лишь в самое последнее время, такие источники обычно не очень полезны. Более того. Обращение к ним, педалируя национальное своеобразие (в названии!), одновременно становится барьером в межнациональном общении.

Рассмотрим несколько примеров лингвистического “патриотизма”. Зачем говорить киллер, когда можно сказать убийца? Сказать, конечно, можно, но при этом произойдет существенное изменение смысла, ведь киллер — это не просто убийца, последний может быть и случайным, и даже не просто наемный убийца, последний может и не скрываться, будучи, например, по профессии палачом, но обязательно тайный наемный убийца, причем нередко и достаточно высокопрофессиональный. Таким образом, слово киллер, обозначая, увы, реалии и российской жизни, а не только той, где это слово возникло, в русском языке не имеет точного русского по происхождению синонима и содержит в своем значении такую комбинацию смыслов, которую можно передать иначе только с помощью словосочетания существительного со многими прилагательными.

А на вопрос — зачем иностранное революция, когда есть русское мятеж и хотя и не русское, но все-таки какое-то менее иностранное бунт, ответил еще С. Я. Маршак: “Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе”.

К сожалению, нынешняя молодежь не испытала того чувства высокой радости, которое довелось знать старшему поколению, когда в течение буквально нескольких дней почти все языки мира обогатились русским словом спутник. За выдающимся успехом отечественной науки и техники пришел праздник и на улицу русского языка. И большой, поскольку он не закончился только интернационализацией русского слова спутник, но открыл настоящий бум (как и всякий бум, он довольно скоро завершился), связанный с изучением русского языка в качестве иностранного. Увы, судьба других русских слов, тоже в тот или иной период претендовавших на включение в словари других языков, была связана с событиями и предметами, в меньшей степени возбуждавшими национальную гордость: перестройка, колхоз, совет, водка, балалайка, погром... Вспоминая о спутнике, мы яснее понимаем, почему пришли в русский язык вместе с соответствующими предметами пейджер, факс, компьютер... Последним словом мы обязаны Ю. В. Андропову, сделавшему решительный выбор именно в пользу этого слова, а не сокращения ЭВМ или длинного многословного электронно-вычислительная машина.

Вообще в русском языке заимствованные слова начали появляться отнюдь не только в последнее время и не только из английского языка. Греческими по происхождению являются слова свекла и тетрадь. Многие ученые сомневаются в славянском происхождении слова хлеб, и никто не сомневается в иноязычности картофеля. Значительная часть наших музыкальных слов — по происхождению итальянские, а инженерных — немецкие. И до сих пор факты эти воспринимаются многими как не то чтобы постыдные, однако же как умаляющие достоинство. Едва ли этот взгляд на вещи: кто раньше всех, кто древнее всех, кто исконнее, — можно считать мудрым. Пока русские и немецкие ученые, обслуживая соответствующие политические системы и умело культивируемые общественные настроения, исходя из априорных задач, научно доказывали, кто, славяне или германцы, в чем перещеголяли друг друга во тьме веков, американцы, не комплексуя по поводу своей очевидно короткой и неаристократической родословной, налаживали нормальную повседневную жизнь. И австралийские потомки английских каторжников думали прежде всего не о своем уголовном прошлом. А “драконы” Юго-Восточной Азии добились огромных успехов в значительной степени потому, что умело заимствовали, перенимали, копировали, лишь несколько адаптируя к своим условиям, любые достижения мировой цивилизации независимо от их происхождения. Не впадая то ли в чудовищный трагизм, то ли в не менее чудовищное ханжество, отвергая предметы или их названия лишь потому, что они иностранные. “Переимчивость”, как писал еще А. С. Пушкин, русского языка отражала открытость к чужим достижениям, материальным и духовным. Способность к такой переимчивости — большое достоинство, которое, однако, может превратиться в свою противоположность из-за несоблюдения чувства меры. Никто не утверждает, что все иностранное — хорошее. Но не менее ошибочно утверждать, что все иностранное — плохое.

И более злая мысль приходит в голову, когда слышишь сетования на обилие иностранных заимствований в русском языке. А не потому ли развелось так много плакальщиков, что эти новые, неизвестные слова надо учить: чту именно значат, как правильно произносятся и пишутся. А учить-то не хочется. Не лучше ли объявить вздором все то, чего не знает Митрофанушка, и напирая на то, что именно наши гуси Рим спасли, просто требовать именно себе и своим детям и внукам на этом основании поболее разнообразных благ, ублажающих плоть и не самые возвышенные психологические потребности. И не утруждать себя ради этого слишком сильно, более или менее искренне полагая, что дефицит и/или дороговизна названных предметов скорее всего результат чьей-то длительной и целенаправленной враждебной деятельности, а не собственной лени или заблуждений, или того и другого вместе.

Так что же, если не конвенциональность и не генетические особенности, тревожит ревнителей русского языка?

Глухой глухого звал к суду судьи глухого

Вспоминаются результаты сравнительно недавнего социологического опроса в Санкт-Петербурге. На вопрос о том, как вы относитесь к объявлению Санкт-Петербурга свободной экономической зоной, “положительно” ответили более 50% опрошенных, а на вопрос о том, что означает словосочетание свободная экономическая зона, правильно сумели ответить лишь около 5%. Нетрудно видеть, что в данном случае весьма значительная часть говорящих по-русски людей не очень хорошо понимала, что же она в действительности одобряет. Примеров подобного употребления слов, за которым стоит либо неясное самому говорящему, либо отличное от общеупотребительного значение, несть числа и в художественной литературе, и в реальной жизни. Через весеннюю Тверскую в Москве транспарант Масленица — широкая боярыня. Все слова понятны, понятно и то, что масленица похожа на боярыню. Только что значит широкая боярыня? Толстая, тароватая? Наверное, надо по-другому: Масленица широкая — боярыня, поскольку все знают, что широкой масленицей называются ее последние, самые разгульные, самые вкусные, больше всего похожие на боярыню дни.

Рассказывают, что 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Санкт-Петербурге кричали: “Да здравствует император Константин и жена его Конституция!” Вернувшийся из столицы некрасовский мужичок вызывал почтение своих односельчан тем, что “наслушался каких-то слов особенных: “отечество”, “Москва первопрестольная”, “Я — русский мужичок”. Стала крылатой чеховская фраза: “Они хочут свою образованность показать и поэтому говорят об непонятном”. Нормальной реакцией на “непонятное” является откровенное признание со стороны слушающего этого факта и более или менее конкретная просьба о разъяснении. Однако, как и в обсуждавшемся выше случае нарушения конвенциональных норм, закомплексованный “непонимающий” более всего на свете боится того, что его сочтут профаном, невеждой, неучем, и только делает вид, что понимает. В результате этого коммуникация сводится не к обмену мыслями, суждениями, мнениями, но представляет собой лишь некоторый ритуал.

А вот примеры из более близкого времени. “Образование (лечение, жилье и пр.) у нас бесплатное. Его оплачивает государство”. А что означает слово государство? Видимо, никто из наших современников в данном, по крайней мере, случае не согласится с французским королем, утверждавшим: “Государство — это я”. (Значит, он и платит?)...

Люди с образованием, видимо, знали ленинское определение, по которому “государство — это аппарат насилия одного класса над другим”. Значит, этот “аппарат насилия”, отнимая у одних, и платит за других? Этот элементарный ход мысли, ведущий к вопросам о том, у кого сколько и каким образом отнимают, чтобы потом кому-то что-то оплатить, сразу лишает обсуждаемую фразу социальной лучезарности, делая ее и малопонятной (вот тут бы и спросить, что же такое государство!), и скорее грустной (ведь не благородный же разбойник государство!).

Или другое ключевое слово в политических речах: народ. Тот самый народ, который поддерживает, одобряет, гневно осуждает, требует и даже безмолвствует. Слово народ обозначает то же самое, что и люди. С одной лишь маленькой разницей. Люди — это множественное число от слова человек, а народ — это не просто “много людей”, но такая состоящая из людей совокупность, в которой наличие отдельных составляющих частей уже не обозначается. Сравните: студенты — студенчество; столы, стулья, диваны — мебель; вагоны — поезд; книги — библиотека и мн. др. Это небольшое различие: “множество отдельных людей” — “обезличенное множество лиц” особенно ярко проявляется тогда, когда эти обозначения выступают в качестве обращения. Оратор, обращающийся ко многим людям и стремящийся найти отклик в каждом, может обратиться только: Солдаты, Офицеры, Товарищи, Коллеги, Друзья, Братья и сестры, Соотечественники и т.п. Оратор, стремящийся апеллировать не к отдельной личности, но именно к множеству или к чувству толпы, обращается иначе: Полк, Эскадрон, Студенчество, Совет (не члены Совета), Собрание (не участники собрания). Таким образом, в самом выборе собирательного наименования уже отражен субъективный взгляд говорящего на некоторое множество, состоящее из отдельных лиц или предметов. (Ср., например, название пьесы Л. М. Леонова “Русские люди” или название повести В. П. Катаева “Я сын трудового народа”).

Однако вернемся к слову народ, обозначающему обезличенную совокупность людей. Только с согласованным или несогласованным определением, как-то ограничивающим эту совокупность, стоящая за этим словом реальность становится более или менее ясной: русский народ; народ, собравшийся в зале; простой народ и т.п. Конечно, можно себе представить некоторые обстоятельства, в которых весь народ как некоторая ограниченная совокупность людей будет вести себя совершенно одинаково или иметь одно-единственное мнение. Однако эти обстоятельства (начало или прекращение стихийного бедствия, например) довольно редки. Обычно же составляющие народ люди действуют и мыслят несколько по-разному. Поэтому, встречая в устном или письменном тексте слово народ, было бы крайне полезно заменять его словосочетанием все люди и таким образом проверять соответствие данного предложения действительности.

Число слов, значение которых не очень ясно ни тому, кто их произносит и пишет, ни тому, кто их слышит и читает, значительно больше, чем это может показаться на первый взгляд. Конечно, в пределах разговоров о погоде, еде, одежде, ежедневных расходах и т.п. такие слова встречаются редко. А вот непонимание (нежелание понимать?) значений слов, ежедневно употребляемых политиками и средствами массовой информации, делает человека уже объектом интеллектуальных манипуляций (может быть, лучше сказать, просто обмана), превращает его (точнее, не только именно одного его, но каждого) в своего рода зомби.

Что значит слово перестройка? Это — “на прежнем фундаменте, но не так, как было раньше”. (Ср. со словом ремонт, который может быть и капитальным, и косметическим). Не так, а как именно? Почему мало кто об этом задумался тогда, в середине 80-х? Что значит обновленный Союз, который большинство граждан бывшего СССР поддержали на референдуме? Лукавое (можно было бы сказать и сильнее!) умолчание о степени и глубине обновления (в чем же именно оно будет заключаться?) практически обесценило сам результат такового референдума. А что такое коммунизм? Это — когда от каждого по способности, а каждому — по потребности. И почему же почти не нашлось людей, способных понять, что, имея ограниченный опыт определения способностей людей (различные экзамены, конкурсы, защиты диссертаций), мы и без всякого опыта знаем, что “потребности” даже некоторых людей столь безграничны и неутоляемы, что для их удовлетворения не хватит всех тех ресурсов, которыми располагает вся наша планета.

А ведь речь идет не о каких-то очень специальных или сложных понятиях, а просто о значениях слов, тех самых значениях, которые должны быть абсолютно одинаковы для всех (и каждого из) участников коммуникации. А кто именно такие поджигатели войны, а что именно надо делать, если хочешь бороться за мир, а сколько примерно человек насчитывает все прогрессивное человечество или, более современно, здоровые силы общества? А определенные успехи и отдельные недостатки? А демократия, например? Почти полная пустота или очень невнятное содержание, обернутое в безупречные языковые формы, страшны не просто как отдельные именования. Страшит отсутствие интеллектуального иммунитета к этому яду. И пусть, к счастью, ушли из жизни и из речевого обихода поджигатели войны и борцы за мир, перестройка и обновленный Союз, осталась неспособность отторгать, исключать, осмеивать те слова и выражения, за которыми стоит неясное или пустое содержание.

В свое время К. И. Чуковский определил болезнь русского языка как канцелярит, наблюдая засилье идущих не от собственного ума и сердца клишированных формул. Болезнь эта с тех пор прогрессировала, пустые или содержательно неясные слова и выражения русского языка заполонили частные беседы, печатные издания и эфир. Речевое общение все более превращается в обмен чисто языковыми формами. Характерно, что наше общество, активно осуждая лингвистические неправильности речи М. С. Горбачева, долгое время не обращало внимания на ее содержательную размытость и неопределенность.

Впрочем, неблагополучное состояние мыслительного содержания речевых произведений на русском языке связано не только с обозначением реально либо вовсе не существующего, либо не очень ясного. Желание навести тень на плетень может проявляться и в том, чтобы назвать “хорошую” вещь “плохим” именем, а “плохую” — наоборот, “хорошим”. Как известно, слова космополит и диссидент в советское время благодаря их контекстуальному употреблению обозначали очень плохих людей, хотя исконно эти наименования не содержали в себе такого компонента. Космополит оказался связанным только с безродным или родства не помнящим, но не с всемирно признанным, европейски образованным, полиглотом и т.п. Слово диссидент оказалось противопоставленным положительно оцениваемым революционеру, бунтарю, ниспровергателю и встало рядом с хулиганом, дебоширом, склочником. Видимо, в последнем случае четко проявилась не выраженная формально в языке уверенность в отличном состоянии самого того общества, выступать против порядков которого могут только ну очень плохие люди.

А вот пример с обратным знаком: новые русские. Звучит весьма привлекательно. В первую очередь благодаря прилагательному новые, которое по-русски всегда воспринимается хорошо, соединяясь в плане содержания с молодой, весна, начало, будущее и противопоставляясь старому, надоевшему, обветшалому, изношенному. Впрочем, эта эмоциональная окраска не всегда справедлива, ибо, например, платье хорошо новое, а друг — старый. Однако, будучи положительным, означает ли новые русские такую группу лиц, к которым мы на самом деле относимся только положительно? Едва ли. А чем же по сути, а не по времени активного проявления себя характеризуются эти лица? Тем, что они очень богаты. Так значит, богатые? Нет, поскольку богатые русские и новые русские совсем не одно и то же, поскольку хотя и все новые — богатые, но не все богатые — новые. Особенность богатства новых русских в том, что они получили его очень быстро, поэтому разбогатевшие тоже не годится, поскольку не отражает фантастическую быстроту этого обогащения. А кто может обогатиться, да еще очень быстро, да тем более в России, где издавна известно, что трудом праведным не наживешь палат каменных? Конечно же, жулики, проходимцы, бандиты, преступники, грабители, мародеры, убийцы, воры, казнокрады... Ну это уже, наверное, слишком. Не все же так. Может быть, человеку просто очень повезло, в лотерею выиграл, клад нашел, поднял то, что плохо лежало... Думаю, что соединить и одно, и второе можно в русском глаголе хапнуть. Один раз и сразу много, и не спрашивайте, каким образом это деяние соотносится с Уголовным кодексом. Значит, хапнувшие русские? Да, много точнее, чем просто одобрительно новые. Но вот вопрос, русские ли? Конечно же, нет. Среди группы лиц, наиболее подходящее название для которой мы обсуждаем, статистика по пятому пункту мне, по крайней мере, неизвестна, но, насколько можно судить хотя бы по обслуживающим этих лиц журналам, там есть представители всех национальностей Советского Союза. Поэтому нельзя русские. Хапнувшие советские. Но ведь Советского Союза нет, и советских людей нет, значит, бывшие советские. А зачем бывшие, если и так ясно, что формально сейчас таких нет? Но на самом деле все те лица, общее название для которых мы обсуждаем, — оттуда: партийный функционер и сотрудник госбезопасности, вор в законе и валютная проститутка, декан факультета и сметливый инженер, чеченец и русский, армянин и азербайджанец, еврей и татарин, — все они вовремя сориентировались и хапнули. Причем столько и у стольких, что теперь уже могут крупно заплатить тем, кто упрочит за ними привлекательное новые русские, а не справедливое хапнувшие советские, за употребление которого могут и наказать, как, например, наказывали за слово жид в 20—30-е годы. Подождите, скоро уже и новые русские их не устроит и будет элита. Как противоположное быдлу.

Пытаясь показать типологию “отклонения” русских наименований от существа обозначаемых ими явлений, нельзя не упомянуть и об умолчаниях. Об элементарном отсутствии привычных языковых средств для того, что просто требует для себя обозначения.

Если у меня есть деньги, то предлагающий мне дать их ему на сохранение под 100% годовых, по крайней мере, мошенник и аферист. А человек, обещающий дать мне счастливую жизнь, если я только проголосую за него на выборах, только популист. Посильнее, если я все же хочу сохранить точность, кажется, нельзя. А вот меня-то, поверившего и первому, и второму, как назвать? Неужели только обманутым (вкладчиком, избирателем)? Очень неэмоционально, хотя в душе все кипит, а слов нет. Не у меня лично, а в словаре русских слов.

Итак, неясное содержание, неадекватная субъективная оценка, отсутствие точного обозначения — вот те разновидности одной болезни, несоответствия между тем, что сказано, написано, и тем, что есть на самом деле. И встает вопрос: это все в результате сознательных усилий сверху, столь эффективных в условиях тоталитаризма, или это мы сами — такие. К сожалению, и второе тоже, поскольку, не будь сами носители языка недостаточно внимательны к тому, насколько точно отражают они в словах то, что есть в жизни, все усилия тоталитарной власти в оболванивании людей именно таким образом были бы тщетны. Разумеется, не следует преуменьшать этих усилий. Однако теперь, когда их в явной и грубой форме уже нет, гораздо полезнее сосредоточиться на тех особенностях устройства русского языка, которые позволяют достаточно эффективно скрывать то, что король — голый, называть черное — белым и оставлять существенное неназванным.

Правдивый и доверчивый, свободный и своенравный

Мысль о развращающей роли богатства, по-видимому, приложима и к русскому языку. Наличие множества языковых средств, позволяющих обозначить самые тонкие, сложные, сокровенные мысли, чувства и ощущения, увы, уже само по себе предрасполагает к небрежности и небережности в использовании этих средств. Необходимость сделать выбор из огромного предложения для не слишком умелого и внимательного дает нередко результат худший, чем директивное: “делай только так”.

На фоне английского языка с его обязательным противопоставлением действия вообще действию в конкретный момент особенно ясна расплывчатость русского “Что делаешь?”, относимого, в частности, и к обычным занятиям лица (инженером работаю; книгу пишу; детей воспитываю), и к занятию в данный момент (телевизор смотрю, газету читаю, обедаю). Впрочем, необязательность формального обозначения некоторых характеристик практически никогда не приводит к недоразумениям, осечкам, “коммуникативным неудачам” на уровне бытового общения, где такую важную роль играет сама ситуация общения, известный характер отношений между участниками коммуникации. В этих условиях специально обозначать какие-то и так вполне очевидные моменты по-русски даже как-то неудобно, занудно, глупо и, кажется, даже обидно для собеседника, поскольку таким образом выражается недоверие к его знаниям и интеллектуальным способностям. Как, например, невозможно требовать от друга расписку в чем-либо.

Однако эта повышенная “ситуативность” речевого сообщения, рассчитанная на общение с друзьями и единомышленниками, может создать недоразумения, если собеседник, адресат сообщения, оценен не совсем правильно и на самом деле единомышленником не является. Более того. Общение, выходящее за пределы быта, требует четкого, однозначного (почти математического!) обозначения всех параметров. Эта обманчивая “самоочевидность” и, как следствие, необязательное называние некоторых моментов приводит к тем большей недооценке содержательной ценности языковых знаков, чем сложнее эти знаки устроены формально. А таких формальных сложностей, никак не связанных с содержанием, в русском языке немало: это и различные типы склонения существительных и прилагательных, и различные классы и типы спряжения глаголов, и разнообразные запреты на сочетание слов. В результате всех этих предпосылок и складывается представление о языке не как об отражении, по возможности точном, явлений жизни, но как о “системе фраз”, ценность которой определяется, как показал в “Жизни Клима Самгина” М. Горький, вовсе не их соотнесением с жизнью, но самодостаточной “правильностью”.

Это умолчание о важном, в расчете на умного и честного собеседника, находим даже в старинных пословицах. “Не плюй в колодезь — пригодится воды напиться”. “Самгин понимал, что в этой пословице пропущено слово самому и что она не запрещает плевать в колодезь, из которого будут пить другие” (“Жизнь Клима Самгина”, ч. 4, т. 22, стр. 351 по 30-томному собранию).

“Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься”. Видимо, на этой пословице были основаны призывы к советскому обществу конца 80-х гг., в частности академика Д. С. Лихачева, покаяться. Очевидно, однако, что покаяться можно только в том случае, когда “стало стыдно”. А вот об этом очень важном и непременном состоянии между “согрешишь” и “покаешься” в пословице ничего не говорится. Множество многажды согрешивших вовсе не мучимы совестью, и, следовательно, ожидать от них покаяния раньше, чем совесть их каким-нибудь образом проснется, совершенно бесполезно.

К сожалению, в наше “демократическое” время общение, основанное на сознательных многозначительных умолчаниях, недоговоренностях, проникло даже на страницы более (А. Аронов — “Поговорим” в “Московском комсомольце”) или менее (Титус Советологов в “Независимой газете”) читаемых массовых печатных изданий. В этих случаях природная “доверчивость” русского языка эксплуатируется самым циничным образом, позволяя авторам, ясно ничего не сказавшим, претендовать на роль многозначительно подмигивающих “знатоков”, даже не снисходящих до “разжевывания” того, что им самим едва ли полностью известно или совсем ясно, но желающих признания именно от тех, до кого они нисходят (или не нисходят?). Разумеется, русский язык как таковой не виноват в подобных совершаемых над ним манипуляциях, абсолютно далеких как от правды, так и от добра.

Возможность (именно возможность, не более) умолчания о важном, предполагающая в собеседнике умного и честного единомышленника, сочетается в русском языке и со стремлением внести, насколько и это возможно, логичность в систему обозначений. Обратимся опять к “Жизни Клима Самгина”.

“— Вот все ко мне ходит душу отводить. Что — в других странах отводят душу или — нет?

— Не знаю.

— Пожалуй, это только у нас. Замечательно. “Душу отвести” — как буяна в полицию. Или — больную в лечебницу. Как будто даже смешно. Отвел человек куда-то душу свою и живет без души. Отдыхает от нее.” (ч. 4, т. 22, стр. 339 по 30-томному собранию).

Совершенно очевидно, что русское словосочетание отвести душу, близкое по значению современным расслабиться, оттянуться или отдохнуть душой, почувствовать себя человеком и т.п., переосмысляется в цитируемом тексте весьма индивидуально и своеобразно. Однако в основе этого индивидуального осмысления общепринятого обозначения лежит стремление к логическому включению этого обозначения в целый ряд других, построенных по такой же модели. При этом для осмысляющего авторитетно не общепринятое, а его собственное “раскрытие сущности” наименования. Речь идет вовсе не об “изобретении велосипеда”, перед нами — акт творчества, более или менее высокого, ведущего, однако, не столько к духовному обогащению самого творца, сколько к разрушению коммуникации. Ведь если каждый будет понимать слова и словосочетания по-своему, пусть сколь угодно поэтично, остроумно, талантливо, коммуникация станет невозможной. В лингвистике это называется “народной этимологией”, т.е. наивным, ошибочным установлением содержательных связей между словами, имеющими формальную общность.

Примеров такого типа можно много найти в произведениях Н. С. Лескова, и особенно в его “Левше”: микроскоп — мелкоскоп, инфузория — нимфазория, вариации — верояции и мн. др. Конечно, весьма соблазнительно трактовать все эти лесковские находки просто как проявление безудержного буйства его языкового таланта. Однако, как кажется, возможна и другая интерпретация. Связана она с тем взглядом, согласно которому тончайшее мастерство тульских умельцев, не превзойденное само по себе, в конкретном случае обернулось не столько достижениями, сколько потерей: блоху испортили, подкованная, она перестала танцевать. Чего же стоила в таком случае эта сама по себе замечательная работа? Если задаться этим вопросом, то в новом свете выступит и сообщение о том, что на каждой подкове мастер расписался так мелко, что это уже ни в какой “мелкоскоп” рассмотреть нельзя. Да и сама трагическая гибель Левши, покоряющего всякого не только своим профессиональным мастерством, но и полным самоотвержением во имя Родины, требует задуматься, почему же этот чудо-человек не нашел, да и не искал, более верного и более безопасного способа самым срочным образом сообщить именно государю, что “англичане ружья кирпичом не чистят... так чтобы и у нас не чистили, а не то, храни Бог войны, они стрелять не годятся.” Если соединить все эти моменты, то окажется, что герой Н. С. Лескова, столь беспредельно талантливый и столь безгранично преданный Отечеству, в том, что связано с практической “пользой” и вещей, и поступков, оказывается настоящим ребенком, сколь восхитительным в своей безудержной искренности и смелости, столь и беспомощным, простодушным и бесхитростным (только очарованность Левшой не позволяет сказать сильнее). И эти соображения, идущие от лесковского текста, особенно ценны, поскольку репутация Лескова-патриота, кажется, еще никем не подвергалась сомнению.

И если все сказанное выше справедливо, то и лесковские народные этимологии — такое же проявление искрометного таланта, чуждого практичности, более того, разрушающего то, что полезно и практично, и справляющего свой собственный веселый, скомороший праздник на месте этих развалин. Весело, занятно, талантливо, однако в ущерб точному и полному взаимопониманию с другими людьми!

Итак, неточное знание значений слов и словосочетаний, неизбывное стремление, как правило, ошибочное, объяснить их через формальную связь с известными словами — другая опасность, способствующая превращению русского языка из средства связи и общения людей в орудие ложного понимания, а в конечном счете разобщения и даже вражды. И особенно огорчительно то, что опасность эта исходит от той самой веселой талантливости, которая так не любит занудного копания в словарях и зазубривания бесчисленного количества алогичных исключений из простых правил.

Впрочем, эту же мысль можно выразить и не в любовно-снисходительной тональности, а в довольно злой форме. И тогда это может выглядеть, например, так. Незнание или неточное знание значения слова для человека одновременно и ленивого, и не желающего обнаружить свое незнание требует обращения к фантазии, в данном случае совершенно неуместного.

Мы все учились понемногу чему-нибудь...

Понимание языка как системы обозначений предметов, признаков, действий, состояний, мыслей, чувств, отношений и т.п., видимо, настолько очевидно, что наше образование даже не считает нужным его каким-то образом глубоко укоренять и детализировать. Содержание школьного предмета “русский язык” в русской школе ориентировано совсем на иные моменты существования языка. За абсолютную данность принимается то, что русскоязычный учащийся все может должным образом понять, если это уже кем-то другим на русском языке сказано.

Также представляется само собой разумеющимся, что этот учащийся и сам может высказать на русском языке все то, что ему нужно или хочется. Проблемы начинаются там, где приходится иметь дело уже не с устной, а с письменной формой существования языка. В течение нескольких месяцев с помощью букваря школа обучает маленького ребенка читать, т.е. переводить письменную речь (буквы) в устную (звуки). Более трудную, хотя связанную с тем же самым противопоставлением устный (звуки) — письменный (буквы), задачу решает школа в течение последующих нескольких лет, добиваясь от учащихся орфографической и пунктуационной грамотности. Надо сказать, что, имея в качестве главной, практически единственной цели такую грамотность учащихся, школьная программа по русскому языку организована в высшей степени логично, последовательно и экономно.

Конечно, соблюдение орфографических и пунктуационных правил — необходимое условие успешной коммуникации между людьми. Однако это лишь одно из условий для такой коммуникации, самым важным условием для которой является наличие, правильное употребление и адекватное понимание языковых обозначений предметов речи. Однако последнее — область бескрайняя и бездонная, конвенциональные же правила обозримы, формализуемы, кара за пренебрежение ими выглядит вполне справедливым наказанием за незнание (стыдно сказать!) родного русского языка. Хотя в действительности к знанию собственно языка, к умению выражать свои мысли и чувства это имеет лишь косвенное отношение. Не случайно сочинения школьников и абитуриентов оцениваются по двум параметрам: за содержание и за ошибки. И второе всегда может быть жупелом против тех, кто не отдает необходимого уважения конвенциональным правилам, вывернутым в нашем сознании в знание родного русского языка.

Перенос внимания с соотношения между означающим и означаемым на самодостаточное существование только означающего характерен и для вузовской подготовки будущих преподавателей-словесников. Коснусь в связи с этим только одного момента — изучения старославянского (церковного языка). Теперь уже “негде узнать”, как и кому именно удалось сохранить изучение этого языка в советской высшей школе. Ясно лишь одно, что изучение этого языка удалось отстоять в отделенном от церкви образовании ценой отказа от перевода в процессе изучения евангельских текстов на современный русский язык, в результате чего изучение старославянского языка превратилось лишь в изучение его фонетической системы и ее исторических изменений. За пределами внимания “изучающих” таким образом старославянский язык осталось соотношение между старославянскими словами и стоящими за ними концептами, такими, например, как “милосердие”, “снисхождение”, “упование” и мн. др. Известно, что старославянский язык “выступал в качестве донора” по отношению к русскому языку (выражение покойного академика Н. И. Толстого), обогатив последний через словарные заимствования множеством абстрактных гуманистических понятий. К сожалению, для многих студентов-филологов до сих пор старославянизмы характеризуются лишь как слова (и морфы) с формальными отличиями от соответствующих единиц русского языка (злато — золото, прохлада — холод, прибрежный — побережье, невежда — невежа, освещать — свеча и т.п.). Таким образом создается видимость знаний о старославянском языке, хотя на самом деле самое важное в таких знаниях отсутствует. Немногим лучше положение и с изучением истории русского языка, где также царит фонетика и даже реконструкция фонологических систем и на далекой периферии — умение глубоко осмыслить, истолковать и перевести на современный русский язык древние тексты. И хотя в самое последнее время благодаря исследованным академиком А. А. Зализняком текстам берестяных грамот, благодаря изучению становления норм русского литературного языка в широком историко-культурном и религиозном контексте ситуация начинает меняться к лучшему, до изучения истории языка как истории не только форм, но и значений еще очень далеко.

Вообще, как кажется, не подвергающаяся обсуждению предметная связка “русский язык” — “литература” вовсе не бесспорна. Хотя бы потому, что существует огромное количество учителей-словесников, очень любящих преподавать литературу и испытывающих совсем иные чувства по отношению к русскому языку. Более органичной представляется связка “русский язык” — “иностранный язык”, когда в процессе изучения обоих предметов в центре внимания находится внеязыковая действительность и средства ее отображения в разных языках. При наличии этой фундаментальной для всех языков общности сами формы отдельных языков живут абсолютно самостоятельной жизнью как в устной, так и в письменной форме. К сожалению, мне неизвестны факты подобного соединения (не по необходимости) преподавания родного и иностранного языков. Хотя о бедности именно родного языка у многих переводчиков приходилось слышать много и часто.

Увы, из множества возможных и реально существующих словарей и справочников наш современный учащийся обычно обходится лишь орфографическим русского языка да каким-либо одним иностранно-русским и русско-иностранным. В то же время для повседневной жизни и работы претендующего на что-то человека совершенно необходимы, кроме энциклопедии, по крайней мере, два словаря русского языка: толковый, от слова — к значению, и идеографический, от понятия, идеи — к слову.

К счастью, толковый словарь русского языка, созданный в 40-е гг. С. И. Ожеговым и поддерживаемый на уровне и русского языка, и русской лингвистики конца нашего века благодаря усилиям академика Н. Ю. Шведовой, позволяет успешно решать многие задачи, которые ставит перед интерпретатором уже имеющийся, созданный кем-то другим текст. В гораздо худшем положении оказывается тот, кто пытается создать свой собственный текст на русском языке. Практически у него нет источников, которые помогали бы ему сделать эту работу наилучшим образом. В отличие от пишущего или готовящегося что-то сказать англо-, франко- или немецкоговорящего. Некоторую надежду на то, что мы получим такой источник в будущем, вселяет проект академика Ю. Д. Апресяна, реализуемый в Институте русского языка РАН, по интегральному описанию русского языка. Однако только сам этот грандиозный проект требует сил, времени и немалых средств. А сколько времени, сил и средств потребуется для того, чтобы созданные в Академии описания стали элементом школьного преподавания, нашей общественной жизни?

Конечно, здесь само движение мысли требует начать жаловаться на скудость средств и невнимание властей, требовать финансовых вливаний и обещать фантастические успехи в будущем. Однако я не стану этого делать. Не потому, что хорошо помню, как в одном очень хорошем университете немалые средства, выделенные на улучшение преподавания русского языка как иностранного, в основном пошли на написание и защиту диссертаций по сколь узкой, столь и неактуальной проблематике, единственно в которой специализировался сам “распорядитель кредитов”. Причем авторами диссертаций были исключительно члены семей либо его коллег, либо различных “полезных людей”. Такое перепрофилированное использование средств, выделяемых правительством, — дело бессмертное.

Не стоит чего-либо требовать от правительства и потому, что в ситуации даже не выживания, а вымирания, когда смертность в стране выше рождаемости, для нации есть вещи и поважнее тех, которые касаются русского языка. Разумеется, если решить, что самая скорая гибель абсолютно неминуема, остается лишь только ждать ее. Но а если все-таки есть какая-то надежда на национальное возрождение, то ждать помощи русскому языку от правительства все равно совершенно бесполезно. Бесполезно потому, что нынешнему правительству не только не нужно, но просто смертельно опасно иметь такой народ, такое общество, которое уже со школьной скамьи умело бы решать элементарные языковые задачи по отличению правды от полуправды, по определению того, о чем именно умалчивает говорящий, или почему он навязывает слушающему или читающему свою собственную, положительную или отрицательную, оценку лиц, предметов, событий, явлений...

Рассмотрим два слова: привилегии и льготы. Для понимания значения первого слова весьма характерен тот контекст, в котором оно выступает в книге Бориса Ельцина “Записки президента”:

“Когда я был депутатом Верховного Совета — отказался от депутатской машины, от дачи. Отказался и от специальной поликлиники, записался в районную.

И вдруг столкнулся с тем, что здесь (на посту Председателя Верховного Совета РСФСР. — И. М.) не отказываться надо, а выбивать! Поскольку руководителю России нужны были не “привилегии”, а нормальные условия работы, которых на тот момент просто не было.

Это внезапное открытие меня так поразило, что я капитально задумался: поймут ли меня люди? Столько лет клеймил привилегии, и вдруг... Потом решил, что люди не глупее меня. Они еще раньше поняли, что бороться надо не с партийными привилегиями, а с бесконтрольной, всеохватной властью партии, с ее идеологией и политикой” (Издательство “Огонек”, М. 1994, стр. 35). В этом тексте слово привилегии (без кавычек) употребляется в значении: “наличие тех материальных благ, которые обычно у людей отсутствуют”. В этом определении, как это всегда бывает в языке, не совсем ясно, что же именно значит “обычно”, что же создает ту точку отсчета, саму норму, отклонение от которой вверх или вниз уже требует специального обозначения. Ведь хорошо известно, что три волоса на голове — это “очень мало” (меньше нормы, по норме вся голова должна быть более или менее густо покрыта волосами), а три волоса в супе — это “очень много” (больше нормы, по норме в супе не должно быть ни одного волоса).

Слово льгота обозначает другое: “отсутствие тех неприятных обязанностей (служба в армии, плата за общественные блага, например), которые обычно у людей имеются”. Подобно тому, как то, что обозначается по отдельности как отец и мать, может быть вместе названо словом родители, привилегии и льготы вместе по-русски называются словом халява. Однако это последнее принадлежит только сниженному, вульгарному стилю речи, а в нейтральном стиле соответствующего слова в русском языке просто нет.

Еще одна особенность слов привилегия и льгота связана уже не с тем, что они обозначают, но с тем, что они могут употребляться в русском языке без обязательного указания на тех лиц, которые эти привилегии и льготы имеют, т.е. по-русски можно сказать и бороться с привилегиями чиновников (партократов, академических работников и т.п., однако чаще все-таки тех, кто оценивается отрицательно, т.е. не госслужащие, а чиновники, не партийные работники, а партократы, аппаратчики и т.п.) и просто бороться с привилегиями (не понятно, с чьими, но, по-видимому, с привилегиями тех людей, которые их имеют; у инвалидов, пенсионеров, рядовых работников, поскольку они рядовые, привилегий обычно нет). Точно так же можно сказать отменить таможенные льготы спортивным организациям (здесь ясно, кто и в какой сфере имеет льготы) и просто отменить льготы (в этом случае неясно, кому, но, видимо, тем, кто такие льготы имеет, т.е., как можно догадываться, и тем близким к властям предержащим, у которых есть еще и привилегии, и тем по разным причинам обездоленным людям, у которых нет привилегий, но, видимо, есть какие-то льготы). Итак, в период от борьбы за власть до упрочения во власти последовательная принципиальная позиция: борьба с привилегиями на первом этапе и отмена льгот — на последнем. Есть разница? И кто-то может надеяться, что секреты подобных трансформаций будут объясняться школьникам или предстанут на страницах массовых изданий? Кто же рубит сук, на котором сам сидит? И очень комфортно! Давайте уж лучше сосредоточимся на обучении правописанию слова привилегия и подвергнем остракизму тех, кто пишет в нем буквы и и е на неподобающих местах. Или порассуждаем об иноязычном происхождении привилегии, в отличие от славянской льготы, корень которой можно обнаружить и в таких прекрасных словах, как польза или нельзя, а заодно и продолжим дискуссию (выпустим монографии, будем учить студентов, проведем научную конференцию) на тему о том, когда, почему и при каких обстоятельствах г изменилось на з, твердое или мягкое. И все эти напряжения красноречиво опровергнут всех тех злопыхателей, которые посмеют утверждать, что мы не заботимся о нашем родном русском языке.

Духовный разброд и одичание, в котором оказалась наша страна после краха системы официальной идеологии коммунизма, требуют новой идеологии, так сказать, общенациональной идеи. Впрочем, не надо думать, что любое отдельно взятое положение в старой системе было ложным, ложной оказалась именно система в целом. И основная причина краха системы состоит в том, что она оказалась такой же “системой фраз”, которой отгораживался от реальности горьковский Клим Самгин. Нестыковка с реальностью, а проще, ложь, рассчитанная на доверчивых и необразованных (в том числе и в области родного языка) людей, в течение многих десятилетий эксплуатировавшая именно эти народные черты, привела к тому, что теперь именно “качество населения” не без оснований рассматривается многими, например, видным экономистом Л. А. Абалкиным, как главное препятствие к превращению нашей страны в процветающее государство.

Заказанная президентом “общенациональная идея”, с ее разнообразными следствиями и ответвлениями, помимо разных иных качеств, должна быть непременно честной. Бесчисленное количество раз обманутый народ (от обещания коммунизма к 1980 году до ваучерной приватизации и компенсации денежных вкладов), прошедший уже не в одном поколении систему далеко не во всем, кроме идеологической основы, только плохого школьного образования, интуитивно чувствует любой обман и недоговоренность, нечеткость и размытость, неоправданное осуждение или восхваление. Ему не хватает тех знаний о русском языке, которые позволяли бы всякий раз хватать обманщика за руку. Надеяться на то, что обманщик сам вдруг исправится и перестанет пытаться обманывать, — наивно. Еще наивнее предполагать, что обманщик будет рад познакомить каждого со своими технологиями. В существующих условиях каждый самостоятельно должен научиться до конца вычитывать точный смысл (или его полное отсутствие) из любых предлагаемых ему текстов. И создавая собственные тексты, твердо знать, что будущий их читатель сумеет наилучшим образом сделать то же самое. Учителя-словесники, научные работники-филологи, неангажированные работники средств массовой информации обязаны сделать все, что они могут, чтобы укоренить именно такой подход к родному языку в нашем народе. Как это ни парадоксально звучит, но главный лингвистический вопрос — это правда. О личности говорящего или пишущего, о его истинных намерениях и о его действительном отношении к слушателю и читателю. Как к своему соотечественнику, соратнику, сотруднику или как к быдлу, которого ничего не стоит обмануть и заставить делать то, что выгодно мне. Расчет на последнее, и нынче весьма сомнительный, будет обречен окончательно лишь тогда, когда изучение русского языка перестанет быть только обучением орфографии и пунктуации и станет обучением тому, как извлечь полный и точный смысл из текстов на русском языке и как воплотить на русском языке максимально полно, точно и с учетом адресата то, что переполняет наш ум и сердце.