Olga
Martynova. Mцrikes Schlьsselbein. Roman.
Graz. — Wien: Literaturverlag Droschl, 2013.
(Ольга Мартынова. Ключица Мерике.
Роман. Грац. — Вена: Литературное издательство Дрошль, 2013.)
Ольга Мартынова — русская поэтесса, с
1991 года живущая в Германии и с недавнего времени пишущая немецкоязычную
прозу. «Ключица Мерике», ее второй роман, за главу из которого она в 2012 году
была удостоена премии имени Ингеборг Бахман, продолжает истории и темы, начатые
в романе «Даже попугаи живут дольше нас» (2010). Второй роман, как мне кажется,
совершеннее по форме и потому более убедителен.
Начиная читать, мы сперва с трудом находим путь в этом
похожем на лабиринт... скажем так, зимнем парке. Замечаем, конечно, цветные
блики изысканной метафорической речи. Вот как, например, описывается (в самом
начале книги) сцена в больничном кафе:
«Очнувшееся от сна клокотание-бормотание-насмешничанье
поглотило голос той женщины, и сидящая за столиком пара превратилась в двух
рыб, бесшумно разевающих рты. <...> Поэтому неудивительно, что оба они
выплыли через распахнутое, чтобы проветрить зал, окно. <...> «Наглецы!» —
пожаловалась кельнерша своему мобильному телефону, но, найдя оставленные на
столе монетки, успокоилась. Обе рыбы, выплывшие из кафе-аквариума, мало-помалу
уменьшались среди снежинок, которые, наоборот, увеличивались в размерах — пока
не стала распознаваемой их шестигранная форма, — и наконец исчезли».
Мы замечаем и разбегающиеся (откуда-то из центра?)
дорожки, сиречь сюжетные ходы: нам рассказывается история немолодой семейной
пары (Марина и Андреас, она русская, переехавшая в Германию: филолог,
занимающийся поэтами круга Хармса — Введенского; он — немецкий профессор,
изучающий документы, касающиеся россий-ских немцев), а также истории их друзей
(Федора, поэта, в прошлом принадлежавшего к ленинградскому андеграунду, и его
молодой жены Наташи, сколько-то времени прожившей в коммуне хиппи; балерины
Тони и ее мужа, китаиста Павла; американца Джона, когда-то учившегося в
Ленинграде; взрослеющих детей Андреаса от первого брака — Морица и Франциски).
Действие, вроде бы, разворачивается в наши дни (в Германии, России и Америке),
но переплетается с многочисленными короткими историями, относящимися к
доперестроечной России, к другим странам и временам, а то и вовсе к
сказочно-фантастическим хронотопам...
Повторяющийся рисунок этого фрактального орнамента — как и
скрытый сюжет романа — проступает далеко не сразу, ближе к середине книги. Как
ни удивительно, такой матрицей оказывается не упоминаемое впрямую стихотворение
Гельдерлина «Половина жизни»*:
Плодами
и листвою
и розами в озера
глядится земля,
мой милый лебедь;
хмельной от лобзаний,
ты голову клонишь
в священно-трезвую воду.
Горе
мне, где возьму,
когда зима
настанет, цветы,
где солнца свет
и тени земные?
Стены молчат
холодные, ветер
скрипит флюгерами.
Стихотворение это хотя нигде и не упомянуто, но
определенно именно о нем размышляет подросток Мориц, когда вместе с сестрой,
отцом и Мариной, новой женой отца, оказывается в гельдерлиновском Тюбингене:
Мориц
больше не смеется. Хмельные лебеди, думает он,
хмельные лебеди.
Захмелевшие лебеди.
Захмелевшие — в корчме осени — лебеди.
Испитые...
Лебеди, испитые рекой Некар, ясно отраженные в ней, как и
прибрежные кусты; да, но сам-то ты никогда не зачерпнешь воду вместе с тем, что
так ясно видишь в ней, не сумеешь испить никакого лебедя, никакого
лебедя, лобзающего себя. Не для питья эти лебеди.
То же гельдерлиновское стихотворение о лебедях пародирует
(или пишет на него вариацию?) поэт Федор:
Когда
у тебя еще молоко на губах не обсохло,
когда жизнь твоя только начинается,
перед тобой маячит что-то наподобие постера
в мясном магазине:
краски и фигуры,
еще цифры и относящиеся к ним пояснения.
Корова стоит, ожидая,
когда ее расчленят.
Жизнь, однако, идет своим чередом:
Части рисунка меняют формы и отстают от стены.
Посередине жизни
из коровы вдруг получается сказочный монстр,
который укоризненно глядит на тебя.
Скрипя на ветру.
В этих двух вариациях, как можно подумать, отразились две
разные трактовки гельдерлиновского стихотворения (самой своей формой
подчеркивающего идею зеркального отражения). Поэт Федор, похоже, имеет в виду
две половины человеческой жизни, ухудшение качества жизни по мере приближения к
старости. Подросток Мориц, мечтающий стать поэтом, скорее всего, задумывается о
непреодолимой границе между реальностью и фантазией. Но есть еще и третья трактовка,
запечатленная в эпиграфе к роману, в которой реальность и фантазия оказываются
неразрывно соединенными в понятии «жизнь»:
Видимая сторона жизни.
(Елена Шварц)*
Невидимая сторона жизни.
Все три трактовки по многу раз обыгрываются в романе, каждая
главка которого представляет собой самостоятельную притчу и который завершается
замыкающей эти притчи в единый рисунок-лабиринт знаменательной фразой: «Так
закончится моя книга, подумал Мориц».
От книги, как и от неоднозначного стихотворения
Гельдерлина, рождается редкое ощущение (не сентиментальной) гармонии, потому
что в наше время, когда столь многие литераторы и ученые рассуждают о том, что
интерес к художественной литературе вот-вот сойдет на нет, уступив место
каким-то другим увлечениям и средствам коммуникации, Мартынова показывает — и
самим характером своего письма, и представленными в романе сюжетами, — что
такого просто не может быть. Потому что, хотя подросток Мориц и рассуждает в
какой-то момент, «как это хорошо, как прекрасно <...> когда человек
стопроцентно живет сегодняшним днем, не гадая, что было раньше, не раздумывая,
что придет после», но в результате такой, как сказано в книге, «невежественной
витальности» сегодня может получиться лишь «лишенный фантазии ирреальный мир,
смесь напыщенного официоза, самодовольного нео-капитализма и церковного
ханжества: кружащаяся на месте дурная бесконечность, которая (хочется
надеяться, сказал Павел) имеет мало общего с реальной, постоянно меняющейся
и, следовательно, конечной жизнью». Переживающие «кризис среднего возраста»
герои романа (прежде всего Марина и Андреас) именно потому, что не лишены
фантазии, находят в себе силы, чтобы начать все сначала: «Человек пытается с
помощью мыслей исправить свою жизнь, которая извратилась и обернулась сказочным
монстром, — пытается вернуть ее к изначальной матрице». О Морице, пережившем
будто бы бесполезную платоническую влюбленность, говорится: «Повзрослев, он
однажды напишет книгу, которую выведет из этого Не-События с
девушкой-мороженщицей: книгу о Не-Событии как особом средстве коммуникации
между Телом и Душой, позволяющем Телу и Душе больше узнать друг о друге».
Наконец, Федор даже делает попытку (вполне, на мой взгляд, успешную) ответить
на знаменитый вопрос, когда-то поставленный Гельдерлином и, вслед за ним, Мартином
Хайдеггером: «WeiЯ ich nicht, und wozu Dichter in dьrftiger Zeit» («Не
пойму, и зачем ныне поэты нужны»)*. В текстах поэта
Федора, озвучиваемых разными персонажами, говорится: «Зачем мы нужны (Wozu
man uns braucht)? На что мы можем сгодиться? После того как мысль
рождается, она ищет слова, в которых могла бы обрести воплощение. Слова, со
своей стороны, с готовностью тянутся к ней, но тут-то и таится опасность, что
мысль запрыгнет в неподходящее тело. Избитые фразы всегда рады проглотить
новорожденную мысль. И именно с этим связана работа любого поэта: он должен
распугивать отжившие свой век слова-схемы. Иначе мы будем обдумывать мысли,
которые не принадлежат нам; будем подчиняться законам, которые не нами
установлены; будем испытывать чувства, которые нам навязаны. <...> Все
заранее просчитывается: романы, фильмы, картины; все красиво упаковывается и
уже потом предлагается публике, чьи пристрастия уже тщательно изучены. Человек,
манипулируемый со всех сторон — отнюдь не только со стороны рекламы и политики,
— читает, слушает, смотрит такую продукцию, которую роботы могут изготавливать
с тем же успехом, что и писатели, музыканты или художники. <...> Поэтому
сегодня хороший роман обязан быть трудным для чтения — непредсказуемым и ничего
не знающим о вкусах публики. Сегодняшний гениальный шахматист должен быть
неудачником. Не его дело — просчитывать наперед ходы и шахматные комбинации,
которые не хуже, чем он, просчитает любой компьютер; ему подобает обеспечивать
выигрыш противнику, но... постоянно дразня этого противника собственной
дерзостью и кажущейся бессмысленностью игры, внушая ему представление о
непостижимости мира, все дальше отодвигая границы (не-)мыслимого и подлежащего
осмыслению».
Эту прозу, своеобразно преломляющую традиции русского
авангарда**, очень хотелось бы увидеть изданной по-русски и вписанной в
контекст нашей здешней литературной жизни.
