Битва под Уленшпигелем

 

 

 

Окончание. Начало — Знамя, № 2, 2014.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЗАСЛАВСКИЙ ПРОТИВ МАНДЕЛЬШТАМА
(Май-июль 1929 г.)

 

7 мая 1929 г.

ДАВИД ЗАСЛАВСКИЙ

О СКРОМНОМ ПЛАГИАТЕ И О РАЗВЯЗНОЙ ХАЛТУРЕ

 

Леонид Андреевич Черняк, живущий в Киеве на Пироговской улице, — это литератор. Улики налицо. За его подписью напечатан в журнале «Всемирный Следопыт» (1929 г., № 1) рассказ «Предки». Леонид Черняк — даже не лишенный таланта литератор. Его рассказ прошел через конкурс и был удостоен премии в размере 150 руб. На конкурсе рассказ фигурировал под девизом: «И если б даже в самом деле На ложном я стоял пути, Но этот путь, однако, с честью Я до конца хочу пройти».

Не совсем понятно было, почему автор так упорствует в желании до конца идти по ложному пути. По вскрытии конверта оказалось, что автора зовут Черняк. Он получил премию, славу и некоторую известность.

Теперь уже известно, куда ведет ложный путь Леонида Черняка. Через скамью подсудимых он ведет в Допр и исправдом¹. Леонид Черняк — мошенник и плагиатор. Его литературное творчество выразилось только в том, что под рассказом покойного литератора Соломина, напечатанным в журнале «Аргус» в 1913 г., он поставил свое имя.

Газета «Вечерний Киев», откуда заимствовано мной сообщение о Черняке, полагает, что Черняк с честью пройдет до конца избранный им «ложный путь». Не знаю, что скажет он на суде в свою защиту. Но погубила его, собственно, только его простота, его полное незнакомство с литературными нравами. Он дословно, не меняя ни слова, переписал рассказ другого писателя. Это воровство, плагиат. За это он будет осужден, покрыт вечным презрением, навсегда отвергнут от литературы. Но если бы он изменил фамилии действующих в рассказе лиц, если бы он дал рассказу другое заглавие, если бы он переделал отдельные фразы, если бы, например, вместо слов «затрубила труба», написал «прозвучала фанфара»², то был бы он не мошенником и плагиатором, а только литератором-халтурщиком, и никакому уголовному суду он не подлежал бы, и самое большое ругнули бы его в газете, и он сам бы ругал ругателей своих, и был бы он только развязным человеком, и попробовали бы вы отнять у него премию и право на славу?

Черняк совершил плагиат. Это несомненно. Но я не сказал бы: «наглый плагиат». Я сказал бы — скромный плагиат, даже честный плагиат. Он совершил плагиат, подкупающий своей безыскусственностью и простотой. Сравнить только с этим немудреным человеком иного развязного халтурщика...

* * *

О развязной халтуре очень хорошо писал недавно О. Мандельштам в одной из центральных наших газет. Статья его «Потоки халтуры» обратила на себя внимание и вызвала некоторую полемику. Собственно, ничего нового или спорного в статье Мандельштама не было. Но очень уж горячо написал, с неподдельным негодованием, с глубокой горечью, с пламенным пафосом. Все мы знаем, что нехорошая это, постыдная вещь халтура, и написано об этом уж немало, так что трудно было бы найти свежие слова. А Мандельштам нашел. Вот, например, о редакторах-халтурщиках:

«Рукопись в их руках делается неузнаваемой. Вы думаете, они сверяют с подлинником, приближают текст к нему? Ничего подобного! Редактор в сущности не редактирует, а дезинфицирует перевод, он стрижет его под элементарную грамотность... В подлинник он при этом заглядывает только тогда, когда натыкается на явный абсурд...».

Это верно, но это не новость. К этому привыкли. На это равнодушно махнули рукой, примирились с этим, как с неизбежным злом. Но Мандельштам не желает мириться. Он громит это наше преступное равнодушие к халтуре. И вот какими словами он взволновал читателя:

«За отравление колодцев, за порчу и загрязнение канализации или водопровода, за дурное состояние котлов в общественных кухнях отдают под суд. Но за безобразное, возмутительное состояние мастерских, в которых изготовляется для нашего читателя мировая литература... — за это неслыханное вредительство до сих пор никто не отвечает, оно сходит безнаказанно, оно — будничное явление. Об этом нужно кричать в рупоры на всех перекрестках!».

Верно это, совершенно верно. И как не поблагодарить О. Мандельштама, который с таким молодым пылом, с таким горячим негодованием кричит в рупоры на всех перекрестках о бессовестной халтуре? И как не придти ему на помощь?

* * *

Придем же на помощь и привлечем к ответу первого халтурщика-редактора и переводчика, который попадется нам на глаза. Возьмем его за шиворот, этого отравителя литературных колодцев, загрязнителя общественных уборных, и представим его самому О. Мандельштаму на суд и расправу. И что же с ним сделает О. Мандельштам — это и представить себе трудно!

Вот он, первый, который попался. О нем писал известный писатель А. Горнфельд в «Красной Газете» месяца четыре назад. Этот редактор взял переводы «Тиль Уленшпигеля», принадлежащие Горнфельду и Карякину, и, не указывая источника, «обработал» их под общественной маркой. Горнфельд пишет:

«Редактора не смущает то, что из механического соединения двух разных переводов с их разным стилем, разным подходом, разным словарем могла получиться лишь мешанина, негодная для передачи большого и своеобразного писателя. Французского подлинника редактор не видел. Поэтому он обрабатывал чужие переводы отчасти по вольной догадке, отчасти посредством вдохновенного комбинирования двух различных текстов. Для начала взят мой перевод. Редактирует его редактор способом нехитрым. Если у Горнфельда сказано “затрубила труба”, то редактор исправляет “прозвучала фанфара”... Хочу ли я сказать, что из поправок нет ни одной неприемлемой? Конечно, нет: редактор опытный писатель. Но когда, бродя по толч-ку, я вижу хотя в переделанном виде пальто, вчера унесенное из моей прихожей, я вправе заявить: “А ведь пальто-то краденое”».

Дальше Горнфельд презабавно рассказывает, как редактор переделывал пальто Горнфельда и Карякина в тех случаях, когда между этими переводчиками происходили разногласия. У Горнфельда, например, переведено «чулки», у Карякина по ошибке «юбки». Редактор, не зная, кому довериться, согласовал: «торчащие крахмальные чепцы». У Горнфельда сказано в одном месте о раздвоенных ногах дьявола. А Карякин по ошибке перевел «мохнатые ноги». Редактор из двух краденых пальто сшил превосходную накидку: «мохнатые с раздвоенными копытами». Таких примеров Горнфельд приводит великое множество, и все они убедительно доказывают, что редактор поступал именно по тому рецепту, который заклеймил со всей мощью своего пера О. Мандельштам. На суд же этого редактора! На скамью подсудимых его. Пусть будет он первой жертвой грозной статьи Мандельштама.

* * *

Назовите суду ваше имя, — грозно скажет судья О. Мандельштам.

— О. Мандельштам, — смиренно скажет подсудимый.

— Признаете ли вы себя виновным, — скажет свирепо судья О. Мандельштам, — в том, что, усмотрев в прихожей Горнфельда и Карякина висящие там переводче-ские пальто, сняли их и переделали по способу развязной халтуры, надели на себя и выдаете за свое пальто?!

— Фактов не смею отрицать, — смиренно скажет подсудимый О. Мандель-штам. — Однако по этому поводу ужасно негодую.

— Что вы можете сказать в свою защиту, О. Мандельштам? — скажет Мандельштам-судья.

И, встав в позу адвоката, О. Мандельштам-подсудимый прочтет с чувством не принадлежащие ему стихи:

«И если б даже в самом деле На ложном я стоял пути, Но этот путь, однако, с честью Я до конца хочу пройти»... Со своей стороны, и мы пожелаем О. Мандель-штаму счастливого пути...

Д. Заславский

(Литературная газета. 1929, № 3. 7 мая. С. 1)

 

 

8 мая 1929 г.

ИЗ ДНЕВНИКА Д. ЗАСЛАВСКОГО:

ПЕРЕЧЕНЬ ГОНОРАРОВ ЗА МАЙ 1929 Г.

_______________________________________________________

: <май> 1929 : <руб.>

_______________________________________________________

8 Литерат<урная> Газета 30 —

Журналист 28 12

Книга и револ<юция> 30 15

Правда — гонор<ары> 50 15

Правда — жалов<анье> 112.50

16 Озет 20 22

Правда — гонор<ары> 100 26

Озет (Кр. новь) 50 26

Книжная коммуна 20 31

Правда жалов<анье> 112.50

[ИТОГО]__________ 553

(РГАЛИ. Ф. 2846. Оп. 1. Д. 75. Л. 212 об.)

 

11 мая 1929

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Я послал Вам № «Лит<ературной> Газ<еты>» со статьей о

Мандельштаме. По существу очень верно, но лучше бы кто другой написал.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 47 об. Автограф)

 

 

12 мая 1929

ИНСКРИПТ В. ЛУГОВСКОМУ НА КНИГЕ О. МАНДЕЛЬШТАМА «СТИХОТВОРЕНИЯ»

 

Владимиру Александровичу Луговскому — с воинским салютом, ибо поэзия — военное дело —

О. Мандельштам. Москва 12 мая 1929.

(Надпись на книге: О. Мандельштам. Стихотворения. Л., 1928. Оригинал — в рукописном отделе библиотеки Квебекского университета)

 

 

13 мая 1929 года

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — В РЕДАКЦИЮ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ»

 

Уважаемый тов. редактор! Не откажите поместить в ближайшем номере «Литературной газеты» следующее:

Присвоение авторства называется плагиатом. Присвоение материальных благ именуется кражей. Опубликование же всякого рода заведомо ложных, неполных, неточных или подтасованных сведений, а также порочащих человека немотивированных сопоставлений называется клеветой в печати.

Так называется поступок со мной гр. Заславского (см. его статью «Скромный плагиат и развязная халтура» в № 3 «Литературной газеты»).

С приветом О. Мандельштам.

(Литературная газета. 1929. № 4. 13 мая. С. 4. Под рубрикой «Письма в редакцию»)

 

 

13 мая 1929 года

ГРУППА ПИСАТЕЛЕЙ — В РЕДАКЦИЮ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ»

 

Уважаемый тов. редактор! В № 3 от 7 мая с.г. «Литературной газеты» помещен фельетон Д. Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре», состоящий из ряда подтасовок, передержек, умолчаний и оскорбительных сопоставлений, — фельетон, направленный к шельмованию поэта О. Мандельштама, как писателя и общественного деятеля. Для своего фельетона Д. Заславский использовал инцидент, произошедший в конце прошлого года между критиком Горнфельдом, из<дательст>вом ЗИФ и О. Мандельштамом.

Два года тому назад ЗИФ поручил О. Мандельштаму литературную обработку существующих русских переводов «Тиля Уленшпигеля». О. Мандельштам обратился к единственным двум наличным переводам (Горнфельда и Карякина) и на три четверти переработал их заново. На титульном листе появившейся книги было ошибочно проставлено имя Мандельштама как переводчика.

Первым, кто поднял тревогу, — был сам О. Мандельштам, настоявший в издательстве на печатном исправлении ошибки, что и было сделано (см. письмо издательства «Красная Вечерняя Газета», № 313, 1928 г.).

Одновременно с этим Мандельштам телеграфно известил обо всем Горнфельда и выразил готовность удовлетворить его материально.

Вот что пишет Горнфельд в самом начале своего последующего письма в редакцию: «В № 313 “Вечерней Красной Газеты” напечатано письмо правления издательства ЗИФ о том, что перевод выпущенного этим издательством романа де-Костера “Тиль Уленшпигель” ошибочно приписан на обложке О. Мандельштаму. Письмо это вполне своевременно: оно снимает с известного поэта возможное в таком случае обвинение в плагиате».

Заславский, взяв за основу своего фельетона это письмо Горнфельда, не только недобросовестно отрезал кусок, цитирующий с полным адресом поправку ЗИФ’а и обеляющий Мандельштама, но также сознательно утаил полный достоинства ответ Мандельштама («Вечерняя Москва», № 288), до конца признающего свою ошибку, связанную с дурной практикой издательства.

В своей статье Заславский осмеливается приравнивать редакционную работу Мандельштама, состоящую по своей природе именно в переделке отдельных фраз и выражений, — к переделкам, которыми маскируется плагиатор.

Опасаясь вполне возможной уголовной ответственности, Заславский хитроумно заменяет по отношению к Мандельштаму обвинение в плагиате — обвинением в халтуре. Между тем, нужно быть просто малограмотным, чтобы не видеть, насколько выиграл текст «Уленшпигель» от художественного труда Мандельштама.

Таким образом, статья Заславского, не приводящая ни единого нового факта, а, напротив, сознательно утаивающая от читателя почти весь опубликованный по исчерпанному делу материал, имеет очевидно лишь одну «целевую установку»:

Недостойный фельетон направлен против статьи О. Мандельштама в «Известиях», статьи, открывающей кампанию за оздоровление всего переводческого дела в нашем Союзе. Сознательно умаляя значение статьи, призывающей к революционизированию громадной отрасли книжного производства, статьи, из которой ГИЗ’ом уже сделаны важнейшие организационные выводы, — Заславский рядом возмутительных приемов пытается набросить тень на доброе имя писателя. Мы же заявляем следующее:

О. Мандельштам крупный поэт, один из квалифицированнейших переводчиков, мастер слова. Мандельштам за последние восемь лет прекрасно перевел десятки книг, сотни печатных листов.

Выражая свое негодование по поводу развязного выпада Заславского, мы считаем ошибкой со стороны «Литературной Газеты» помещение его фельетона и твердо уверены, что газета не замедлит эту ошибку признать и исправить.

Корнелий Зелинский, Всеволод Иванов, Николай Адуев, Борис Пильняк, Мих. Казаков, Илья Сельвинский, А. Фадеев, Борис Пастернак, Валентин Катаев, Константин Федин, Юрий Олеша, Михаил Зощенко, Леонид Леонов, Л. Авербах, Э. Багрицкий.

(Литературная газета. 1929. № 4. 13 мая. С. 4.

Под рубрикой «Письма в редакцию»)

 

 

13 мая 1929 года

ОТ РЕДАКЦИИ

 

Помещая письмо О. Мандельштама и группы писателей, редакция оставляет на ответственности авторов писем допущенные в них резкости тона и выражений. По просьбе редакции разбором дела займется конфликтная комиссия ФОСП, решение которой будет опубликовано в одном из ближайших номеров нашей газеты.

(Литературная газета. 1929. № 4. 13 мая. С. 4.

Под рубрикой «Письма в редакцию»)

 

 

13 мая 1929

В. ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

13 мая 1929

Ввиду того, что Примирительно-Конфликтной комиссии ФОСП предстоит рассмотреть конфликт между т.т. Заславским и О. Мандельштамом в связи со статьей Заславского в «Литературной Газете» № 3 и письмами в редакцию «Л.Г.» (№ 4) просим сообщить, каково Ваше отношение к этому делу в настоящем положении.

Член Конфликтной Комиссии ФОСП В. Львов-Рогачевский

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1, Д. 584. Л. 26³)

 

 

13 мая 1929

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Д. Заславский.

Москва-центр.

Ул. Мархлевского 19 кв.17

Тел. 99-62.

 

13 мая 1929

Уважаемый Аркадий Георгиевич!

До Вас, вероятно, дошла «Литературная Газета» № 4 с письмом группы писателей по поводу моего фельетона «О скромном плагиате и развязной халтуре». Материалом для этого фельетона послужило Ваше письмо о Мандельштаме. А напечатан был этот фельетон в предыдущем, третьем, номере «Литературной Газеты». Сообщаю это Вам на случай, если Вы не читали моего фельетона, и вышлю Вам номер газеты, если Вам трудно его достать в Ленинграде.

С письмом группы писателей редакция, — вернее, отдельные члены редакции, меня познакомили до печатания, и мной был написан ответ, в котором — на упреки в искажении мной Вашего письма и недобросовестном цитировании, я привел Ваше письмо полностью. Этот мой ответ в № 4 не был напечатан, так как писатели грозили расколом федерации, уходом и т.д., если мой ответ будет напечатан одновременно с их письмом. Не знаю, будет ли он напечатан и в следующем номере. Одновременно, как Вы знаете, возбуждается дело в конфликтной комиссии Федерации писателей, так что весь инцидент с Мандельштамом может быть освещен полностью.

Лично я ввязался в это дело случайно. Я читал Ваше письмо, оно меня и тогда толкало на фельетон. А когда появилась большая и «благородная» статья Мандель-штама, мне стало попросту противно. Все же в большой печати я, вероятно, по этому поводу не выступил бы. Слишком мелкой мне казалась личность Мандельштама. Но «Литературная Газета» просила меня написать фельетон, мне казалась эта тема подходящей, редакция (то есть члены редакции, которые со мной говорили) эту тему одобрили, и я не предполагал, что подымется из-за этого такой шум.

Но поскольку поднялся, надо бить до конца. Вопрос теперь стоит шире. Группа авторитетных для читающей публики писателей покрывает своей репутацией подмоченную репутацию «своего» человека. Если «Литературная Газета» моего письма не напечатает, я перенесу это дело в другие органы печати.

Но из всей истории мне известны только Ваше письмо и письмо Мандельштама. Мне неизвестна ни пред-история, ни история дела. Я не знаю, как произошла «ошибка», весьма странная, с печатанием имени Мандельштама как «переводчика с французского» на титульном листе книги. Дело это темное, и Вы оказали бы услугу и мне и Вашему делу, если бы помогли пролить свет на дело. Слышал я, что были еще письма в этом деле, и Ваше, и Мандельштама, но не знаю, где и спрашивать о них. Вообще, я совершенно в стороне от писательских и переводческих кругов. Не знаю, что это и за конфликтная комиссия такая.

У меня такое впечатление, что не издательство «ЗИФ» главный виновник в обмане, а сам же Мандельштам, который вероятно надувал издательство и выдавал свою «работу» за перевод или за обработку оригинального перевода с подлинника. Не знаете ли, с кем в «ЗИФ-е» стоило бы по этому поводу поговорить?

С уважением Д. Заславский

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 1—2.

Авторизов. машинопись с пометой адресата:

«Переписка невозможна. Необходимо совещание»)

 

 

15 мая 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб., 15.V.29 г.

Дорогой Абрам Борисович!

Только что прочитал в «ЛГ» письмо братьев-писателей. Документ прекрасен. Если у Вас есть кто-нибудь знакомый из подписавшихся, спросите его, читал ли и сличал ли он переводы? Неужто так-таки ни тени совести нет у людей с литературным именем? Неужто они готовы утверждать, что перевод может улучшить тот, кто подлинника не видел? Знают ли они, что Манд<ельштам> признал, что правил Карякина по моему переводу? Разве это не плагиат (редакторский)? Хуже всего, что придется делать общее дело с З<аславским>.

(РГБ. Ф. 356. К. 1. Д. 21. Л. 15—15 об.)

 

 

15 мая 1929

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Дорогой Аркадий Георгиевич! Посылаю «Лит<ературную> Газету» с продолжением Мандельштамианы. Письмо писателей производит довольно неприятное впечатление. Это явно подписи под чужим текстом, подписи данные «по-дружески», на веру. Люди свидетельствуют, что только малограмотному не видно, насколько выиграл текст «Уленшпигеля», причем ни один из них не делал сличения. Неряшливое и неразборчивое (и характерное) «дружеское» заступничество. А потом это «поднял тревогу»... Тревогу — о чем? О собственной проделке? Вообще по существу о письме писателей можно говорить очень много, но дело не в этом и не это меня сейчас озабочивает. Я хотел бы ясно себе представить, какую позицию в этом инциденте намерены Вы занять и не надо ли Вам здесь чего? Жалко, что не кто-нибудь другой написал о Манд<ельштаме>, а то с этим не хочется входить в сношения. Будь бы кто-то другой, я бы позвонил и сказал, что могу дать кое-какие пояснения. Или Вы думаете, что принципиальный вопрос возвышается над другими соображениями? Вообще, напишите поскорее, как и что. При этом еще одно обстоятельство: через несколько дней я уезжаю в Полтаву... Что тут поспеешь?

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 49—50. Автограф)

 

 

Около 15 мая 1929 г.

ЛЕНИНГРАДСКИЕ ПИСАТЕЛИ — ФЕДЕРАЦИИ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

 

МОСКВА ТВЕРСКАЯ 25 ФЕДЕРАЦИЯ ПИСАТЕЛЕЙ

ПРОСИМ ОПУБЛИКОВАТЬ БЛИЖАЙШЕМ НОМЕРЕ ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ НИЖЕСЛЕДУЮЩЕЕ, ДВОЕТОЧИЕ ПРИСОЕДИНЯЯСЬ ПРОТЕСТУ ПИСАТЕЛЕЙ ЧЕТВЕРТОМ НОМЕРЕ ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ, НАСТАИВАЕМ ПРЕКРАЩЕНИИ НЕДОСТОЙНЫХ ВЫПАДОВ НАПРАВЛЕННЫХ ПРОТИВ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА ПРИНЯВШИХ ХАРАКТЕР ТРАВЛИ НЕЗАСЛУЖЕННО ОПОРАЧИВАЮЩЕЙ ДОБРОЕ ИМЯ ПОЭТА.

А. АХМАТОВА В. САЯНОВ Б. ЭЙХЕНБАУМ В. ДРУЗИН В. КАВЕРИН⁴ 

(ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII—1. № 12⁵) 

 

 

17 мая 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

Санкт-Петербург, 17.V.929

...История с Мандельштамом (Марка показывал тебе фельетон Заславского?) имеет продолжение: писатели заступились за поэта (прохвосчика) и выразили негодование Заславскому. Заславский просит меня поддержать в борьбе его, но он теперь [нрзб] хуже Мандельштама. Больше всего взволновался Абр<ам> Бор<исович>, спешно спрашивающий меня в письме, чем он мне в этом может быть полезен. Мне же все равно и только не хочется копаться в грязи.

(РНБ. Ф. 211. Оп. 1. Д. 267. Л. 16)

 

 

18 мая 1929 г.

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Д. Заславский.

Москва-центр.

Ул. Мархлевского 19 кв.17

Тел. 99-62.

 

18 мая 1929

Уважаемый Аркадий Георгиевич, очень благодарен за присылку копий Вашего письма и письма редакции «Веч<ерней> Моск<вы>». Это письмо чуть ли не самый возмутительный документ во всем мне известном «досье». К сожалению, я не могу приехать к Вам и выслушать устное Ваше сообщение.

В среду в 2 ч. дня состоится заседание конфликтной комиссии при Фед<ерации> сов<етских> писателей. Вам вероятно известно, что 11 мая в губсуде по гражд<анскому> отделению слушалось дело об иске Карякина к ЗИФу. В моем распоряжении как копия договора между Манд<ельштамом> и ЗИФ’ом, так и ответное заявление поверенного ЗИФ’а. П. 1 договора гласит: «Редактор выполняет и представляет Изд-ву не позднее 10 июля 1927 г. (а договор заключен 3 мая 1927) в совершенно готовом виде и переписанным на машинке свой труд редактированное им произведение Костера «Тиль Уленшпигель» на русском яз<ыке>, размером приблизительно в 20 печ. листов». Вот и все. Ни слова об источниках «своего труда».

В ответном заявлении на иск Карякина поверенный ЗИФ’а отклонял иск на том основании, что Манд<ельштам> представлял изд<ательст>ву «свой труд».

«Ссылка поверенного истца на то обстоятельство, что редактор-обработчик якобы использовал перевод Карякина без его разрешения, не имеет существенного значения по делу, так как это обстоятельство не дает права истцу на взыскание гонорара с н<ашего> издательства, а предоставляет ему право привлечь редактора-обработчика к уголовной ответственности за контрафакцию по 177 ст. УК с возложением на него гражданской ответственности. Гражданская ответственность Изд<ательст>ва возникла бы лишь в том случае, если бы наше издательство знало, что предложенное Мандельштамом для издания произведение является чужим. Мандельштам представил н<ашему> издательству свой труд без указания на то, что он использовал перевод Карякина, создал у н<ашего> издательства представление о выполнении перевода самим Мандельштамом».

Губсуд отложил дело и назначает литературную экспертизу. При этом, — что представляет особый интерес для Вас, было указано, что заинтересованным лицом являетесь Вы и переводчик Коршан. Экспертиза должна установить, кому и в какой части принадлежит перевод.

У меня был Карякин. Он говорил, что перевод Коршана совершенно сходен с Вашим, и что кроме того в издании Маркса как приложение к «Ниве» был издан анонимный перевод — совпадающий по тексту с Вашим (или Коршана). Этот Коршан вводит в недоумение Карякина, но на мой взгляд — если это так, то дело совершенно ясно, и Коршан это Ваш псевдоним. Так как этот вопрос неминуемо выплывет при разборе дела в конфликтной комиссии, то мне необходимо Ваше письменное подтверждение тождества Коршана с Горнфельдом, или же выяснение Ваших взаимоотношений. Лично я перевода Коршана не видел.

Я прошу Вас срочно выслать мне те материалы, — если у Вас есть, которые были бы мне необходимы, хотя и то, что уже опубликовано, на мой взгляд, вполне подтверждает характеристику, данную Мандельштаму. Любопытно, что на суде поверенный ЗИФ’а заявил, что Манд<ельштам> считался у них не столько редактором, сколько «подрядчиком». Он поставлял «дешевку» и брал за это ниже существующих профсоюзных ставок.

Кстати, два вопроса, совсем частных. Вы говорите в Вашем письме в «Кр.В.Г.» о «несуществующей стране Валлонии». А ведь о Валлонии я не раз встречал в книгах, как о — пусть и неофициальном — названии части Бельгии... Имеете ли Вы в виду, что в данном месте у Костера речь идет не о Валлонии, а о холмах, или Вы полагаете, что нет Валлонии? В одном месте в Вашем же переводе Вы говорите «страна валлонская». Это во втором томе.

И второе — пресловутый Экс. Это, конечно, Ахен. Но такая ли уж безграмотность назвать Ахен Эксом? Немецкая транскрипция необязательна для нас. Во всяком случае, это следовало оговорить.

С уважением Д. Заславский.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. Л. 3—4. Авторизованная машинопись)

 

 

20 мая 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — КОНФЛИКТНОЙ КОМИССИИ ФОСП

 

Ленинград, 20 мая 1929

Конфликтной Комиссии ФОСП.

В ответ на предложение Конфликтной Комиссии сообщить, каково мое отношение к столкновению между Д. Заславским и О. Мандельштамом, должен сообщить следующее:

Я считаю, что характеристика приемов М<андельшта>ма, данная З<аслав>ским в Лит<ературной> Газете, в основе правильна. На основании знакомства с обстоятельствами дела, а равно исчерпывающем знании текста «Уленшпигеля» и всех русских его переводов и изданий, я утверждаю, что в статье З<аслав>ского нет ни клеветы, ни подтасовок, ни умолчаний. «Оскорбительные сопоставления» там действительно есть, но повинен в них Мандельштам и первый сделал их не Заславский, а я.

В частности, если после печатного заявления ЗИФа о том, что М<андельшта>м является только редактором перевода, его нельзя формально обвинить в переводче-ском плагиате, но все же напрасно ссылаться на меня для его обеления: в моих словах нет ничего кроме насмешки. Он ведь сам не отрицает, что исправлен перевод Карякина без помощи подлинника, но посредством моего перевода. Ясно, что редактор, заменяя неудачные выражения Карякина более удачными, взятыми из другого перевода без ссылки на переводчика, приписывает себе его литературный труд. Это мелочь, но ведь в таких мелочах заключается задача редакторского исправления, не говоря уж о сверке с оригиналами, который Мандельштам произвести не мог.

С горьким недоумением прочитал я письмо писателей в Литературной Газ<ете> № 4, тем более что среди этих писателей не мало таких, которых я высоко ценил не только за художественные достоинства, но и за общественно-моральную вескость их произведений. Обманутые, они вводят теперь в заблуждение общественное мнение. Они говорят об ответе М<андельшта>ма мне, полном достоинства, не зная, что я осветил как должно это достоинство в ненапечатанном и прилагаемом письме в редакцию «Вечерней Москвы». К сказанному в этом письме я хотел бы прибавить один вопрос. М<андельшта>м винит меня в «омертвении социальной и товарищеской связи, на которой держится литература». Я спрашиваю: кто повинен в таком омертвении, — тот ли писатель, который, получив от издательства подряд, пользуется для исполнения этого подряда чужим трудом, или тот, кого он поставил в необходимость жаловаться на это общественному мнению?

Своевременно я отказался от разбора моего возмущения М<андельшта>мом как в государственном, так и в товарищеском суде. Я считал, что могу ограничиться оглаской дела, о котором, казалось мне, не может быть двух суждений. Вижу, что вера в здравый смысл и здоровую литературную общественность в известной степени обманула. Состояние здоровья, вот уже ряд лет приковывающее меня к комнате, мешает мне приехать на разбор дела и там лично отвести те новые доводы, которые могут быть придуманы для самозащиты, перешедшей в нападение. Мне остается поэтому просить Конфликтную Комиссию защитить всемерно мое достоинство и мои моральные интересы, в отстаивании которых, прошу этому верить, с самого начала не было ничего личного.

А. Горнфельд

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 28—29. Копия автографа)

 

 

20 мая.

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — В РЕДАКЦИЮ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ»

 

Уважаемый тов. редактор! Пятнадцать писателей полагают, что, приведя только выдержки из письма Горнфельда, я тем самым оклеветал поэта Мандельштама. В частности, я не привел той фразы Горнфельда, в которой он снимает с Мандельштама формальное обвинение в плагиате. Но пятнадцать писателей сами же в своем письме говорят, что я обвиняю Мандельштама не в плагиате, а в халтуре. Стало быть, данная выдержка из письма Горнфельда мне попросту не была нужна... Но, чтобы не было неясностей, я приведу полностью, не меняя ни одного слова, письмо Горнфельда о Мандельштаме. Пятнадцать писателей полагают, что это письмо в полном его виде обеляет Мандельштама. Пусть судит читатель.

[Далее следует полный текст статьи А.Г. Горнфельда

«Переводческая стряпня (Письмо в редакцию)»]

Вот полностью письмо Горнфельда. В чем же оно обеляет О. Мандельштама и где мои «передержки» и «подтасовки»? Распорядился Мандельштам чужим переводом без ведома и согласия переводчика и не указывая в печати источника? Распорядился. Обработал он этот перевод по способу самой низкопробной халтуры? Несомненно. Назвал это Горнфельд переделкой чужого пальто, унесенного из прихожей? Назвал. И требовал ли Мандельштам, чтобы таких «редакторов» предавали суду, как отравителей колодцев? Требовал. Что же, собственно, опровергают пятнадцать писателей?

Но я «утаил», да еще «сознательно утаил» письмо самого Мандельштама в ответ Горнфельду... Я не приводил его потому, что оно не пытается даже опровергнуть факты письма Горнфельда. Мандельштам в этом письме ничего не отрицает. Он по-обывательски рассказывает, как он просил извинения у Горнфельда, как предлагал уже после выхода в свет книги деньги Горнфельду и как Горнфельд не принял ни извинений, ни денег Мандельштама, справедливо полагая, что это не «инцидент между Горнфельдом и Мандельштамом», а явление общественного порядка. Мандельштам, конечно, был весьма встревожен, когда на книге появилась надпись «перевод Мандельштама». Мандельштам-то ведь очень хорошо знал, чей это перевод, и не добродетельный подвиг с его стороны, а простая мера предосторожности была, когда он бросился извиняться перед Горнфельдом. В частном письме он и снисхождения просил, и деньги предлагал — лишь бы скандал не получил огласки. Пятнадцати писателям все это кажется очень «достойным», но наши понятия о достоинстве литератора, повидимому, расходятся.

Горнфельда не тронули просьбы Мандельштама и не подкупили его деньги. Он рассказал в печати историю о том, как действуют иные редактора.

Подлинный обыватель Мандельштам увидел в этом только писательскую склоку, стремление к скандалу... А через три месяца он как ни в чем не бывало громил советскую общественность за то, что она слишком снисходительно относится к халтуре и не предает общественному суду редакторов типа Мандельштама.

Быть может, Мандельштам заслуживал и снисхождения, и пощады, и забвения, но не следовало ему надевать тогу грозного обличителя и громить халтуру. Это ведь, право же, не к лицу ему.

Пятнадцать писателей говорят, что, напоминая историю об одном недобросовестном редакторе, я ставлю себе задачей подорвать кампанию за повышение культурного уровня переводчиков и редакторов. Логики в таком утверждении пятнадцати писателей мало и еще меньше элементарного приличия.

Д. Заславский.

(Литературная газета. 1929. № 5. 20 мая. С. 4.

Под рубрикой «Письма в редакцию»)

 

 

20 мая 1929 г.

ОТ РЕДАКЦИИ

 

Помещением письма т. Д. Заславского редакция заканчивает печатание материалов по этому вопросу и опубликует в дальнейшем лишь постановление конфликт-ной комиссии ФОСП. Все резкости, допущенные тов. Д. Заславским в его письме, редакция оставляет на ответственности автора.

(Литературная газета. 1929. № 5. 20 мая. С. 4.

Под рубрикой «Письма в редакцию»)

 

 

20 мая 1929 г.

ЧЕРНОВИК ПИСЬМА О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА

В ИСПОЛБЮРО ФЕДЕРАЦИИ ПИСАТЕЛЕЙ

 

Газета все-таки инсценирует «Дело Мандельштама». Заславскому оставлена трибуна обвинителя. Канатчиков в конфликтной комиссии будет судить самого себя (он ее председатель). Вопрос об Уленшпигеле берется вне общей практики издательств.

Я требую: передачи дела во всем объеме в Исполбюро. Редакция показывает основную передержку Заславского, умолчавшего про общую ненормальную практику, от которой я, единственный из всех, еще до начала травли в печати, начал резкий отход.

У меня есть список изданий, подобных Уленшп<игелю> (десятки книг, имена Луначарского, Нусинова, Левидова (тот же Уленшпигель Горнфельда(!) и т.д.).

Не допустите инсценировки «дела».

Мандельштам

(РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 1. Д. 1. Л. 42—44. Автограф)

 

 

20 мая 1929 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — В ИСПОЛБЮРО

ФЕДЕРАЦИИ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

 

В редакционном примечании к письмам в редакцию, помещенном в № 4 «Литературной Газеты», говорится, что «по просьбе редакции разбором дела займется конфликтная комиссия ФОСП, решение которой будет опубликовано в одном из ближайших номеров нашей газеты».

Я оспариваю право редакции «Литературной газеты» давать дальнейшее направление тому «делу», которое поднял при ее содействии Заславский. С самого начала редакция «Литературной Газеты» вела себя как заинтересованная сторона. Крайне резкий по тону и по выражениям фельетон Заславского был напечатан без всякой проверки и без каких бы то ни было редакционных примечаний. Между тем мое письмо и письмо группы писателей редакция сочла нужным сопроводить оговоркой: «редакция оставляет на ответственности авторов писем допущенные в них резкости тона и выражений». Допуская подобное неравенство, газета фактически солидаризуется с Заславским и предрешает заключение конфликтной комиссии.

Кроме того, я заявляю, что случай с Уленшпигелем в издании ЗИФ’а не может служить предметом отдельного разбирательства в конфликтной комиссии. Этот случай составляет часть широкой практики издательств, выпускавших старые переводы без указания имен переводчиков в переработанном виде — с точно таким же титульным листом, с каким, учитывая поправку ЗИФ’а, вышел Уленшпигель. В эту ненормальную практику был вовлечен ряд крупнейших редакторов и литературоведов. Вопрос о способе использования старых переводов должен быть обсужден Исполбюро Федерации с учетом всего богатого материала, имеющегося налицо. Лишь после того, как Исполбюро вынесет общее суждение по этому вопросу, дело, в котором конфликтующими сторонами являются — Заславский, поддерживаемый редакцией «Литературной газеты», с одной стороны, и авторы писем в редакцию — с другой, — может быть передано на рассмотрение компетентного органа Федерации.

О. Мандельштам

(РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 1. Д. 6. Л. 1. Авториз. машинопись)

 

 

20 мая 1929 г.

ПРОЕКТ РЕЗОЛЮЦИИ ИСПОЛБЮРО ФЕДЕРАЦИИ ПИСАТЕЛЕЙ

 

Принимая во внимание, 1) что переделка старых переводов иностранных авторов при их переиздании практикуется сейчас повседневно всеми издательствами, 2) что аналогичная работа Мандельштама, опытного и квалифицированного редактора и переводчика, над Тилем Уленшпигелем не является в этой связи чем-либо исключительным, 3) что, вместе с тем, подобная практика обработки переводов не является нормальной, Исполбюро постановляет:

1) Частный инцидент между Мандельштамом и Заславским считать исчерпанным опубликованием всего фактического материала по данному делу.

2) Создать комиссию редакции по проработке вопроса о ненормальной практике издательств в переводе и обработке иностранных авторов.

Проект Фадеева

(РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 1. Д. 6. Автограф А.А. Фадеева)

 

 

21 мая 1929 г.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 10 ЗАСЕДАНИЯ ИСПОЛБЮРО ФЕДЕРАЦИИ ПИСАТЕЛЕЙ ОТ 21 МАЯ 1929 Г.

 

Присутствуют: Эфрос, Зозуля, Лузгин, Безыменский, Сутырин⁶, Вешнев, Олеша, Зелинский, Афрамеев, Замойский, Пастернак, Пильняк, Канатчиков, Фадеев, Катаев, Батрак, Губер, Третьяков, Осипов, Николаев, Крутиков, Рощ[ин?]

Председатель: Сутырин Секретарь: Осипов

<…>

4) Слушали: О переводчиках.

Постановили: Доклад т. Эфроса принять к сведению. Для проработки этого вопроса выделить комиссию в лице тт. Эфроса, Зелинского и Бела Иллеш. Для упорядочения работы по изданию переводной литературы поручить комиссии создать Бюро при Федерации. Поручить Бюро связаться с объединенным Бюро переводчиков при издательствах: конкретные обсуждения всех мероприятий перенести на Секретариат. Созыв Комиссии поручить т. Эфросу.

5) Слушали: Заявление О. Мандельштама.

Постановили: Принимая во внимание, что переделка старых переводов иностранных авторов и их переиздание повседневно практикуется сейчас издательствами, Исполбюро считает, что инцидент т. Мандельштама, квалифицированного и опытного переводчика и редактора, и т. Заславского является следствием не частного, а общего явления, характеризующего состояние переводческого дела в СССР, поэтому Исполбюро постановляет:

1. Частный инцидент между Мандельштамом и Заславским считать исчерпанным опубликованием всего фактического материала по этому вопросу в «Литературной газете».

2. Создать Комиссию при ФОСП для проработки вопроса об урегулировании переводческого дела.

(ИМЛИ. Ф. 51. Оп. 1. Д. 13. Л. 32)

 

 

25 мая 1929 г.

А.А. АХМАТОВА — Б.Л. ПАСТЕРНАКУ

 

25 МАЯ 1929 МОСКВА ВОЛХОНКА 14 КВАРТИРА 9 БОРИСУ ПАСТЕРНАКУ

ПРОШУ ПЕРЕДАТЬ МАНДЕЛЬШТАМУ ПИСАТЕЛИ ВОЗМУЩЕНЫ ТРАВЛЕЙ СООБЩИТЕ КОНКРЕТНЫЙ МАТЕРИАЛ БУДЕМ ПРОТЕСТОВАТЬ

АХМАТОВА

АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА ФОНТАНКА 34 КВ.44 ЛЕНИНГРАД

 

(ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11в. Список рукой П. Н. Лукницкого)

 

 

25 мая 1929

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — А.Б. ДЕРМАНУ

 

СПб. 25.V.29

Дорогой Абрам Борисович,

<...> Сердечно Вам благодарен за представительство по «моему» делу. Я ведь его не хотел и не хочу: я никого к суду не привлекал. Но так выходит, что Конф<ликт-ная> Ком<иссия> хочет судить: ну и пусть. Однако: какова мощь энергии М<андельштамов>ской, в конце концов выйдет, что я с Карякиным его обокрали.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 49—50. Автограф)

 

 

27 мая 1929 г.

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

27.5.29

Волга. Между Кинешмой и Пучежом.

Уважаемый Аркадий Георгиевич, я не написал Вам сейчас же после «Заседания» конфл<иктной> ком<иссии>, потому что вечером того же дня уехал — и знал, что Вам напишет с надлежащей обстоятельностью А.Б. Дерман. Убежден, что с фактической стороной дела Вы знакомы. Добавлю несколько слов для освещения истории — как она мне представляется.

И до заседания ясно было, что создалось положение преглупое и невыносимое для Манд<ельштама> и для писателей. Идея Конфл<иктной> комис<сии> возникла исключительно на предмет того, чтобы не печатать моего письма (ответа писателям) и таким манером смазать все дело. Но этот номер не прошел. Запугать меня (— а меня запугивали!) не удалось, в письме к редактору «Лит<ературной> Газеты» я взял высокую ноту, ясно было, что я перенесу вопрос в общую печать, да и слишком наглым был тон писательского манифеста. После бурь внутриредакционных и внередакционных (даже весьма вне), мое письмо, как Вы знаете, было напечатано, и даже к нему поставлена была точка как к последнему слову в печати.

Конфликтн<ая> комис<сия> потеряла после этого всякий смысл для тех, кто эту идею родил. Братья-писатели оказали Манд<ельштаму> услугу поистине медвежью. При всяком составе Конфл<иктной> ком<иссии> разбирательство его дела было бы для него убийственным. И тогда был пущен в оборот нехитрый трюк. Исполком Федер<ации> сов<етских> писат<елей> — то есть те же писатели, которые выдали Манд<ельштаму> фальшивый аттестат, провели суд над ним и над собой. Конфл<иктная> ком<иссия> и редакция «Лит<ературной> Газ<еты>» (т.е. Канатчиков) постановили протестовать, негодуют и т.д., но не верю я, чтобы они довели протест свой до конца. Думаю, что дело увязнет в болоте «литерат<урных> нравов».

Надо было бы, конечно, поднять теперь вопрос именно о нравах этих. Поведение писателей стоит поведения Манд<ельштама>. Но подымать надо мне — кроме меня в данных условиях некому, а я этого не сделаю, и объясню Вам, почему не сделаю.

Во всей истории с Манд<ельштамом> есть кроме общей и принципиальной стороны такая сторона, о которой в печати говорить неудобно, но которая сыграла немалую роль в мотивах выступления писателей: это жалость к Манд<ельштаму>. А он, действительно, жалок. Он, правда, превосходно умеет и играть на жалости. Но положение создалось для него подлинно убийственное. Он наказан, — по заслугам. Я имел возможность убедиться, что письмо писателей, дав ему моральное утешение, нисколько не помогло его репутации. После публикации Вашего письма он сброшен с пьедестала, на кот<орый> пытался выкарабкаться. Думаю, что дело послужит уроком не только для него, но и для других халтурщиков, и для изд<атель>ств.

Настаивать на разборе дела во что бы то ни стало значит добивать Манд<ель-штама>. Скажу по совести — не подымается у меня на это рука. Лично мне редакция Лит<ературной> Газ<еты> напечатанием моего письма дала надлежащее удовлетворение. А у меня есть некоторые впечатления, которыми я могу поделиться только с Вами — они слишком уж личные.

Я считаю, конечно, что я прав был по существу и делал правое дело, когда подымал вопрос о халтуре в образе Мандельштамовом. В этом смысле я по-прежнему подписываюсь под каждым словом моего фельетона. Но я не стал бы с такой же убежденностью защищать тон моего фельетона. То же, да не так же надо было писать. Ваше письмо столь же (и даже гораздо более) убийственно по содержанию, но написано оно так, как надо. А я писал не так, как надо.

То, что на другой день после моего фельетона М<андельштам> по телефону (я никогда с ним не встречался и не знаком с ним) обругал меня площадными словами — дело второстепенное. Но до меня дошли слухи, что с ним приключились обмороки, что он публично рыдал, что он говорил о самоубийстве, что на посторонних он производит впечатление не совсем нормального и т.д. Грешный человек, я с некоторым скептицизмом относился к этим слухам. По-моему, мания величия страхует Манд<ельштама> от других видов душевн<ого> заболевания. Но надо же так случиться, что на другой день после того, как мне передали эти слухи, иду я по бульвару и вижу у человека на скамейке развернутый лист газеты и траурное объявление — большими буквами — «Мандельштам». Через полчаса выяснилось, что это другой Манд<ельштам>, но эти полчаса — памятны и неприятны мне.

Я нахожу, что вторичным опубликованием Вашего письма — в московск<ой> печати — при условиях, когда внимание всей литературной братии обращено на это дело — Манд<ельштам> наказан достаточно строго, и самый вопрос по существу поставлен более серьезно, чем это было сделано в статье «Потоки халтуры».

Я отдаю себе отчет в том, что для очень и очень многих письмо писателей, обвиняющих меня в клевете, «сознательном утаивании» и т.п., может быть более авторитетно, чем мой ответ или даже чем Ваше письмо. Но я не очень боюсь этого и, хотя надо было бы довести дело до конца и разоблачить все безобразие писательского выступления, предпочитаю уйти с поля битвы — только потому, что литературная драка с писателями по необходимости связана с добиванием Мандельштама.

Я написал Вам ужасно много. Но пишу на пароходе, вырвался из Москвы на несколько дней и отдыхаю от сутолоки.

С уважением Д. Заславский

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 5—8. Автограф)

 

 

27 мая 1929 года

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

СПб., 27.V.29

<…> По делу Засл<авского> — Манд<ельштама> я бы мог тебе написать целую книжку — уж расскажу лично. Должен был состояться суд в Конфликтной комиссии (вы об этом читали) и Абр<ам> Бор<исович> был там в качестве моего представителя, но Манд<ельштам> струсил, взял свою жалобу против Засл<авского> обратно и добился от Правления Союза Писателей предписания Конф<ликтной> Комиссии дела не разбирать. Комиссия однако протестует и хочет разбирать дело в июне, — когда Абр<ам> Бор<исович> приедет из Полтавы. Из членов Комиссии особенно ругал Мандельштама Маяковский — едва ли по принципиальным, верно по личным мотивам.

(РНБ. Ф. 211. Оп. 1. Д. 267. Л. 17—17 об.)

 

 

27 мая 1929 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — Н.Я. МАНДЕЛЬШТАМ

 

Из Москвы Получена 27/V-1929 вечером

ЛЕНИНГРАД ФОНТАНКА 34 КОМУ: АХМАТОВОЙ ДЛЯ МАНДЕЛЬШТАМ

ПЕРЕДАЮ ТОЧНО СЕГОДНЯШНИЕ РАЗГОВОРЫ ЗЕЛИНСКИЙ ДВОЕТОЧИЕ ПИСАТЕЛИ НЕ ХОТЯТ РАЗРЫВА КАНАТЧИКОВЫМ ДАЛЬШЕ ПОСТАНОВЛЕНИЯ ИСПОЛБЮРО СВОИХ ТРЕБОВАНИЯХ НЕ ПОЙДУТ ФАДЕЕВ ДВОЕТОЧИЕ КАНАТЧИКОВ ОСКОРБЛЕН МОИМ ЗАЯВЛЕНИЕМ КАК ПРЕДСЕДАТЕЛЬ РЕДАКТОР ГАЗЕТЫ ТОЧКА ФАДЕЕВУ ОН ОБЕЩАЛ НЕ НАСТАИВАТЬ КОМИССИИ НАПЕЧАТАТЬ ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОСЛЕ СЕКРЕТАРИАТА КОГДА НЕИЗВЕСТНО ТОЧКА СЛОВАМ ФАДЕЕВА НОВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ПИСАТЕЛЕЙ ОБОСТРИТ ПОЛОЖЕНИЕ ФЕДЕРАЦИИ ТОЧКА. ВМЕШАТЕЛЬСТВО КОМСОМОЛЬСКОЙ НАХОДИТ ЖЕЛАТЕЛЬНЫМ ТОЧКА ВЫПИСКА НАХОДИТСЯ РЕДАКТОРА КОМСОМОЛЬСКОЙ КОТОРЫЙ ПОЖЕЛАЛ ЗА-ПРОСИТЬ ТОВАРИЩЕЙ ФЕДЕРАЦИИ ПОРЯДКЕ ВОЗДЕЙСТВИЯ ТОЧКА СТАТЬЯ ИДЕТ НЕЗАВИСИМО ВСЕГО ОЧЕВИДНО СРЕДУ ТОЧКА ВЫПИСКУ ВЕРНУТ ТЕЛЕГРАФИРУЮ ЗАВТРА ТОЧНО ПОДРОБНО ИНФОРМИРУЙ ПИСАТЕЛЕЙ ВОЗДЕРЖИСЬ ВСЯКИХ СОВЕТОВ ТАКОМ ДЕЛЕ ВАЖНА АБСОЛЮТНО СВОБОДНАЯ ИНИЦИАТИВА ТЕЛЕГРАФИРУЙ СТРАСТНОЙ 6 ЦЕЛУЮ ОСЯ

(ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11б)

 

 

27 мая 1929 г.

Н.Я. МАНДЕЛЬШТАМ — О.Э. МАНДЕЛЬШТАМУ

 

МОСКВА СТРАСТНОЙ 6 ХАЗИНУ — МАНДЕЛЬШТАМ

ВЫШЛИ ТЕЛЕГРАФОМ ПОСТАНОВЛЕНИЕ НЕОБХОДИМОЕ СОВЕЩАНИЮ ПИСАТЕЛЕЙ ВТОРНИК ДНЕМ. ЦЕЛУЮ. НАДЯ

(ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11б)

 

 

28 мая 1929 г.

ИЗ ДНЕВНИКА П.Н .ЛУКНИЦКОГО

 

Собрание в ред<акции> «Звезды» в 4 ч. дня 28/V-1929 г. по делу О. Мандельштама в «Лит<ературной> газ<ете>» Н.Я. Манд<ельштам> делала сообщение по документам.

Зощенко 58—78 Слепнев Чуковский Баршев 23—46 Тихонов 423—16 Фроман 449—42 Саянов Бражнин Эйхенбаум 435—18 Сейфуллина 513—61 Слонимский 576—94 Правдухин 513—61 Тынянов Чумандрин 414—73 Груздев 454—42 Карпов 32—48 Горбачев 615—40 Тверяк 37—94 Камегулов 55—93 Панфилов Журба Б. Соловьев 28—48 Раковский 177—52 Добин Борисов Каверин 203—95 Оксенов 465—18 Штейнман 563—22 Полонская 602—68

На собрании в ред. «Звезды» присутствовали все подписавшие кроме А. Ахматовой, которой я привез для подписи это письмо, и С. Семенова, который подписал его на вокзале, уезжая в Москву.

(ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 11д. Автограф)

 

 

28 мая 1929 г.

ГРУППА ЛЕНИНГРАДСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ — В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИЙ»

ИЛИ «КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЫ»

 

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

Появление в «Известиях ВЦИК» статьи О. Мандельштама «Потоки халтуры» вызвало фельетон Д. Заславского в органе Федерации Писателей «Литературная газета». Этот фельетон, напечатанный без всяких оговорок и, по-видимому, без необходимой в подобных случаях проверки фактов, не только опорочивает доброе имя О.Э. Мандельштама, но и грозит сорвать поднятую им на страницах «Известий» кампанию за улучшение нашего переводческого дела.

Мы считаем, что метод редакционной подачи материала, последовавшего за этим фельетоном, превратил полемику по принципиальному вопросу в личную травлю О. Мандельштама. «Литературная Газета», которая в качестве органа Федерации Советских Писателей, должна сохранять необходимую в таких случаях объективность, этой объективности не проявила, допустив напечатание, после передачи дела в Исполбюро ФОСП, нового выступления Заславского.

Мы настаиваем, чтобы конфликт между Д. Заславским и О. Мандельштамом был в кратчайший срок рассмотрен органом писателей, в составе вполне авторитетных лиц.

Вместе с этим, просим Исполбюро ФОСП вынести свое решение и опубликовать его в ближайшем номере «Литературной Газеты».

Подлинный подписали: В. Саянов, В. Каверин, М. Слонимский, Н. Тихонов,
И. Поступальский, П. Лукницкий, А. Моргулис, Б. Эйхенбаум, А. Ахматова, Ю. Тынянов, С. Семенов, В. Эрлих, М. Карпов, П. Журба, В. Пяст, М. Фроман, К. Вагинов,
Г. Горбачев, И. Груздев, Б. Лившиц, З. Штейман.

 

28 мая 1929

Приписка П.Н. Лукницкого: Письмо увезено И. Груздевым в Москву (28/V-29), с целью помещения его в «Известиях» или «Комсомольской Правде». На собрании в ред. «Звезды» присутствовали все подписавшие кроме А. Ахматовой, которой я привез для подписи это письмо, и С. Семенова, который подписал его на вокзале, уезжая в Москву.

Груздев передал это... в «Литературную газету»!

(Материалы в архиве П.Н. Лукницкого / Публ. В.К. Лукницкой.

Предисл. и примечание П.М. Нерлера // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 138—139)⁷ 

 

 

28 мая 1929 г.

ИЗ ДНЕВНИКА Д.И. ВЫГОДСКОГО

 

28 мая 1929. Приехала Н.Я. Мандельштам обрабатывать общественное мнение писателей по поводу Осипа. Собрались писатели и подписали какой-то протест против Заславского, причем никто не знает, в чем, в сущности, дело, никто не поинтересовался узнать. Зощенко отвечает на мой вопрос «как он это подписал» легкомысленно: «наших бьют». То же примерно сказал Никитин. То же сказал по телефону Слонимский.

Ленинградцы пишут протест, направляют его О.М., но после разговора с Канатчиковым забирают его обратно.

(РНБ. Ф. 1169. Д. 41)

 

 

30 мая 1929 г.

ИЗ ПИСЬМА Б. ПАСТЕРНАКА М. ЦВЕТАЕВОЙ ОТ 30 МАЯ 1929 г.

 

<…> У Мандельштама осенью случилось очень досадное недоразуменье с Горн-фельдом, по вине одного издательства. Оно было улажено обоюдосторонними письмами в редакцию. В середине зимы он имел глупость и несчастье «в общественном разрезе» поставить тему, одноименную с областью, в которой он проштрафился, или только, как хочу думать, благородно обжегся. Он напечатал в «Известиях» фельетон о постановке переводческого дела в СССР, прекрасно написанный и показавшийся мне глубоко антипатичным. Он там называл изъяном дела то, что переводы поручаются (как бы сказать покороче) тем, кому бы я их только и поручал, т.е. людям нуждающимся, знающим языки, а не литераторам-специалистам. Это даже немного било по моим постоянным усильям и по моим симпатиям. Я люблю людей обыкновенных, и сам — обыкновенный человек.

Теперь против него поднята, действительно недостойная, травля, и как всё у нас сейчас, под ложным, разумеется, предлогом. Т.е. официальные журналисты, являющиеся спицами левейшего колеса, нападая на него, сами м.б. не знают, что в своем движеньи увлекаются приводною тягой правого. Им и в голову не приходит, что они наказывают его за статью в «Известиях», что это, иными словами, действия всяких старушек, от «Известий» находящихся за тысячи верст. Это очень путаное дело. У нас против травли протестовало 15 лучших писателей (протестовали соседи старушек!), и я в том числе, сейчас в «Литературную Газету» прислан протест из Ленинграда с Ахматовой, Тихоновым, Толстым и другими подписями. И все это разбивается о какую-то невидимую стену, постановления комиссий, разбиравших его дело, не печатают, письма писательские обходят молчаньем. А сам он удивителен. Правда, надо войти в его положенье, но его уверенности в правоте я завидую. Вру — смотрю, как на что-то нежданно-чужое. Объективно он не сделал ничего такого, что бы хоть отдаленно оправдывало удары, ему наносимые. А между тем он сам их растит и мно-жит отсутствием всего того, что бы его спасло и к чему я в нем все время взываю. На его и его жены взгляд, я — обыва-тель, и мы почти что поссорились после одного разговора. Напрасно я об этом с тобой заговорил. Неполнота рассказа тут равносильна искаженью.

Всего лучшего. Я опять, кажется, на верном пути. На тво-ем. Вот увидишь.

Твой Б.

(Марина Цветаева, Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922—1936 годов. М 2004. С. 508—509)

 

 

2 июня 1929 г.

И. Б-С.

«ИНЦИДЕНТ ИСЧЕРПАН»

 

— Я пригласил вас, товарищи, сюда, чтобы сообщить пренеприятное известие: к нам едет ревизор... Примерно так начал свою речь тов. Г. Сандомирский — заведующий литературным отделом ГИЗ. Впрочем, о ревизоре он ничего не сказал: неприятное известие состояло в том, что в «Известиях» появилась статья О. Мандельштама, и статья эта говорила о недопустимо косной, болезненной постановке производства иностранной литературы.

Не один наш читатель стал жертвой этого переводного хаоса. Не один раз пресса, в том числе и «Комсомольская Правда», поднимала против него свой голос, и статья, напечатанная в «Известиях», не принесла бы ничего нового, если автор ее не коснулся бы самой кухни, в которой изготовляется переводная литература. В плохом качестве кадров переводчиков, в плохой организации переводного дела нашими издательствами видит О. Мандельштам причину того, что перевод иностранного писателя часто превращается у нас в перевод... бумаги.

В нашей переводческой литературе господствует полная анархия. Держатся дореволюционные навыки. Сплошь и рядом работают случайные люди, прикармливающиеся у издательского котла. Издательства стараются перещеголять друг друга дешевой оплатой и быстротой исполнения. Из громадной важности культурного дела устраивают «собес» для бывших и лишних людей, которые опошляют иностранных авторов суконным и дряблым языком. Особенно видно это на обработке и подаче произведений революционной литературы. Почти все классики даются не в новых переводах, а в обработке и переделке никуда не годных старых изданий.

Госиздат немедленно откликнулся на статью и созвал совещание переводчиков, т.е. лиц, непосредственно связанных с издательством, но не сумел привлечь к этому делу литературно-общественные силы.

Мы приветствуем даже и этот, пока слабый и робкий, почин Госиздата — первого издательства, откликнувшегося на статью Мандельштама. За ним должны были бы последовать и другие издательства. Но сейчас дело затормозилось. Вместо того чтобы говорить о конкретных способах ликвидации хаоса в переводческом деле, стали говорить об О. Мандельштаме, как о... халтурщике.

В «Литературной Газете» — органе «Федерации советских писателей» — появилась статья тов. Д. Заславского, в которой вопрос ставится так: к лицу ли О. Мандельштаму говорить о халтуре в области перевода, когда он сам-де и есть первейший такой халтурщик? И в доказательство тов. Заславский приводит историю с «Тилем Уленшпигелем» — книгой, якобы переведенной тов. Мандельштамом.

Но вот выяснилось, что тов. Мандельштам не переводил книги Костера «Тиль Уленшпигель», а только редактировал ее старые переводы по заданиям издательства, выяснилось, что марка переводчика была поставлена на титульном листе без его ведома и им опротестована в печати, что редактирование переводов ни в коем случае нельзя считать плагиатом; что неуказание имен переводчиков — плохая, но крепкая издательская традиция. Все это лишь основные элементы того литературного бедствия, против которого поднял голос тов. Мандельштам. При этом тов. Мандельштам ясно указывал, что переводчики принуждаются к таким редактурам обычаями, утвердившимися в наших издательствах, и соглашаются с ними только в силу отсутствия другого спроса на их труд.

Мы убедились в том, что проделанная тов. Мандельштамом работа над «Тилем Уленшпигелем» во много раз превосходит работу его коллег в этой области. Мы пересмотрели редактуру крупных знатоков иностранной литературы, редактировавших переводы Франса, Гофмана, Гейне и т.д. Сплошь и рядом редактура их сводится к полному воспроизведению текста старых переводов (причем имена переводчиков не указаны), с ничтожными изменениями отдельных слов или оборотов (точь-в-точь, как «прозвенела труба» и «прозвучала фанфара» — пример, который бросает в лицо Мандельштаму Заславский). В некоторых из этих переводов оставлены все, явно нелепые фразы, неуклюжие обороты, более того — просто дикие искажения и даже пропуски царской цензуры. Мы можем отослать читателя к любопытной заметке, помещенной в № 5 журнала «Звезда», где рецензируются нелепейшие издания «Лирики» Гейне под редакцией П. Когана⁸. Автор заметки доказывает, что сейчас изданы искаженные и искалеченные царской цензурой переводы (очевидно, в этих случаях редактор не сверяется с подлинником), и заканчивает указанием, что причина появления в наше время таких диких переводов лежит за кулисами литературной кухни. Именно эти-то кулисы и показал в своей статье Мандельштам. На общее болезненное явление обратил внимание общественности не кто иной, как тов. Мандельштам. Больше того, история с «Тилем Уленшпигелем» так и осталась бы незамеченной в общем потоке переводных книг, если бы тов. Мандельштам сам не забил тревогу и по этому частному случаю.

Что же делает тов. Заславский? Он опрокидывает на Мандельштама обвинение в халтуре (в тексте его статьи звучит даже определенное обвинение в плагиате), подменивает общее явление частным случаем и пытается снять с общественной повестки дня вопрос о переводной реформе — ибо «не к лицу Мандельштаму поднимать этот вопрос».

По этому частному случаю начинается форменная травля Мандельштама — одного из значительнейших мастеров литературы, отдавшего 9 лет своего труда советской переводной книге.

В защиту Мандельштама выступает с письмом в печати группа литературных деятелей — Фадеев, Сельвинский, Авербах, Пильняк, Всеволод Иванов и др. В ответ на это тов. Заславский печатно подтверждает свое обвинение в плагиате. Редакция «Литературной Газеты» на этом письме тов. Заславского ставит точку. Дело переходит в исполбюро «Федерации писателей». Исполбюро постановляет: принимая во внимание, что переделка старых переводов иностранных авторов и их переиздание повседневно практикуется сейчас издательствами, исполбюро считает, что инцидент Мандельштама — квалифицированного опытного переводчика и редактора — и тов. Заславского является следствием не частного, а общего явления, характеризующего положение переводческого дела в СССР. Поэтому исполбюро постановляет: частный инцидент Мандельштама — Заславского считать исчерпанным... опубликованием всего фактического материала по этому поводу в «Литературной Газете».

Но материалы эти порочат Мандельштама? Порочат! Значит, инцидент не исчерпан. Исполбюро с этим не считается. Оно молчаливо отходит в сторону. Кого устраивает это слабое, половинчатое постановление? После письма писателей оно звучит насмешкой. Все делается, чтобы создать хоть иллюзию какого-то «суда» над Мандельштамом, которого он не заслуживает. Какой материал имеет в виду исполбюро? О киевском плагиаторе Черняке Заславский действительно приводит материал, но где же списки книг, десятки и сотни переизданий, вышедших тем же порядком, что и «Уленшпигель»? Где, наконец, перечень всех редакторов, вовлеченных в такую практику? Где материалы, освещающие инициативу издательств в этом деле? Где обследование сотен авторских договоров, которыми регулируется работа? Под двойной академической редактурой у нас выходят еле тронутые карандашом безграмотные переиздания классиков (например, Гофман, том 1, в «Недрах»⁹). А работа Мандельштама, с его упором на живую социальную речь, почему-то выставляется к позорному столбу.

Нужно вновь во всю ширь поставить принципиальный вопрос о переводной литературе. А то мы видим, что комиссия Госиздата начинает работать все тише и тише. За Госиздатом уже никто из других издательств теперь не шевелится. Вопрос о дикой, хаотической организации переводческого дела фактически снят с повестки дня. Мы снова со всей резкостью ставим его в порядок дня. Мы ждем ответа от наших издательств. Мы требуем прекращения травли тов. Мандельштама.

(Комсомольская правда. 1929. № 124. 2 июня. С. 4)

 

4 июня 1929 г.

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Д. Заславский.

Москва

Ул. Мархлевского 19 кв.17

 

4 июня 1929

Уважаемый Аркадий Георгиевич, думаю, что Вы ознакомились с текстом постановления Исполбюро Федерации советских писателей. Но, возможно, Вам осталась неизвестной статья в «Комсомольской Правде», направленная против этого постановления (в воскресном номере). Автор, не заглянув в святцы, бухнул в колокола. Он прав, протестуя против этого постановления и требуя общественной оценки всей истории. Но он полагает, что постановление было принято в обиду Мандельштама и не знает, что это было сделано в защиту его. А вместе с тем повторяет те обвинения против меня, которые были и в соборном послании писателей. Это меня не удручает. Но возмущает то, что автор говорит о художественных достоинствах мандель-штамовской халтуры и в особенности, о «упоре на социальную речь», в то время, как работа Мандельштама сводилась именно к кастрации социально-революционной стороны «Тиля», как по содержанию (выброшены песни Тиля и целый ряд глав), так и со стороны стиля: грубовато-революционный язык Тиля заменен бесстильной манной кашей Мандельштама. Я написал резкий ответ «Комс<омольской> Правде», который, вероятно, не будет напечатан.

Дело однако не в этом. Анафема 15 писателей меня не испугала. Но откровенно скажу: положение может измениться, если руку к делу приложит Максим Горький. Он тут, его наверно обхаживают, не сомневаюсь, что Мандельштам наплакал ему в жилет и вызвал жалость к себе. Может выйти досадная ерунда, которую распутать не так легко будет. Я с Горьким знаком мало и не вижу оснований говорить с ним или писать ему об этом. Думаю, что не плохо было бы, если бы Вы ему написали и просто предупредили, что в этом вопросе надо выслушать обе стороны, и нельзя доверять братьям писателям. Не сомневаюсь, что Ваше письмо будет для Горького решающим в этом деле. Впрочем, может быть, я по незнакомству с литературными кругами говорю ерунду, — тогда извините меня и только черкните в ответ два слова.

Во вторник, 11 июня, в губсуде слушается дело по иску Карякина к ЗИФ. Будет ли Ваш представитель? Вам надо во всяком случае письмом рассеять путаницу с Коршаном. Где-то в каких-то протоколах он значится как самостоятельный переводчик. Впрочем, я передам Дерману Ваше письмо ко мне о тождестве Коршана и Горнфельда.

Марья Михайловна Шкапская¹⁰  была у меня проездом на Дальний Восток и рассказывала о Вас. Она — Ваша верная поклонница.

С уважением Д. Заславский

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 9. Авторизованная машинопись)

 

 

7 июня 1929 г.

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Полтава, 7.VI.29

...Относительно Манд<ельштама> должен сказать, что разбирательство было бы, на мой взгляд, оч<ень> желательно не столько из-за Вас, Манд<ельштама> или Засл<авского>, сколько ради того, чтобы обнаружить порочную роль 15-и писателей, в их числе и председателя Союза пис<ателей> Пильняка, так дешево расценивающих свою писательскую подпись. Будь хоть малейшая возможность где-нибудь написать об этом, — написал бы, даже совершенно независимо от Вашего дела, как о самостоятельном явлении. Может быть и напечатают.

(РГАЛИ Ф. 155. Оп. 1. Д. 296. Л. 54. Автограф)

 

 

8 июня 1929 г.

ЗАЯВЛЕНИЕ О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА В МОСКОВСКИЙ ГУБЕРНСКИЙ СУД

 

ЗАЯВЛЕНИЕ

В Московский Губернский суд (по гражданско-судебному отделению)

Соответчика Мандельштама Осипа Эмильевича.

Совершенно исключительное значение для дела в связи с заявлением юристконсульта ЗИФа имеют свидетельские показания тов. Шойхета Абрама Мойсеевича, проживающего Б. Грузинская ул. № 19 кв. 14, и Колесникова Леонида Иосифовича, находящегося в редакции «Вечерняя Москва», бывших — первого — пом. зав. редиздата ЗИФа, второго — штатного редактора ЗИФа. Эти свидетели могут подтвердить, что ЗИФу было известно, что я при своей редакторской работе при обработке «Уленшпигеля» пользовался переводом Карякина, тогда как ЗИФ теперь это отрицает. Поэтому прошу вызвать указанных свидетелей в суд, выдав мне повестки на руки.

8 июня 1929 г. О.Э. Мандельштам

(Печ. по: О. Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. М., 2001. С. 595)

 

 

8 июня 1929 г.

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

8.6.29.

Уважаемый Аркадий Георгиевич, спешу поставить Вас в известность о новом повороте в комедии: «Мандельштамиада». Меня пригласили в понедельн<ик> на 2 ч. дня — на заседание конфл<иктной> Комиссии по этому делу. Почему Исполбюро, объявив инцидент исчерпанным, взялось теперь за ум — не знаю. А.Б. Дерман — мне сообщили — вернется 10-го. Пожалуй, не поспеет.

С уваж<ением> Д. Заславский

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 10. Автограф)

 

 

10 июня 1929 г.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА КОНФЛИКТНОЙ КОМИССИИ ФОСП

 

Копия.

1929 г., июня 10 дня Конфликтная Комиссия Федерации Объединений Советских Писателей в открытом заседании рассмотрела конфликт, возникший в связи с изданием ЗИФ’ом перевода «Уленшпигель» Де-Костера, в обработке т. Мандельштама.

В заседании присутствовали представители ЗИФ’а — т.т. Яковлев и Свистунов, т. Заславский, переводчик т. Карякин; из числа 15 писателей, выступивших печатно по этому делу — т.т. Олеша, Б. Пастернак, К. Зелинский, Н. Адуев.

О.Э. Мандельштам в заседание комиссии не явился. А.Г. Горнфельд прислал письменное объяснение.

Комиссия вынесла следующее постановление:

1. Признать недопустимой существующую практику издательств, когда они за-ключают с третьими лицами договора об издании переводных произведений, без согласия и даже ведома переводчиков. Всякое посредничество третьих лиц, получающих подряд на поставку переводов, является недопустимым в наших советских условиях и неизбежно ведет к появлению так называемых в театральном деле «жучков», а с другой стороны «негров».

2. Признать, что ЗИФ, заключив договор с т. Мандельштамом на обработку переводов, не только не оговорил прав переводчика на материальное вознаграждение, но и нарушил интересы переводчиков, как художников слова, и должен нести за это ответственность со всеми вытекающими отсюда последствиями.

3. Признать, что т. Мандельштам не имел права пользоваться существующими переводами т.т. Карякина и Горнфельда и составлять из них новый перевод, без их согласия. Он должен был получить согласие названных переводчиков, не только на право обработки, но и на окончательную редакцию текста. Между тем т. Мандель-штам использовал чужой труд без согласия авторов-переводчиков и без оплаты их труда. Будучи квалифицированным литератором и переводчиком он должен был помогать борьбе с посредничеством. Поэтому он несет моральную ответственность перед авторами.

4. Т. Заславский поступил правильно, как общественный работник и журналист, когда в фельетоне, помещенном в «Литературной Газете», встал на защиту достоинства литературы и осудил поведение тов. Мандельштама. Все факты, приведенные им, верны и в них нет никакой клеветы, но в тоне всего фельетона допущена резкость, дающая возможность непосвященным в дело читателям неправильно осудить т. Мандельштама, как халтурщика.

5. Это вызвало с другой стороны резкое письмо-ответ т. Заславскому со стороны 15-ти писателей, которые, недостаточно учитывая фактическую сторону дела, неправильно оценили выступление т. Заславского и безоговорочно оправдали поведение т. Мандельштама.

ЧЛЕНЫ КОНФЛИКТНОЙ КОМИССИИ:

Богданов, Канатчиков, Львов-Рогачевский Зав. Юрбюро Николаев Секретарь

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 33)

 

 

11 июня 1929 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — ЛЕНИНГРАДСКИМ ПИСАТЕЛЯМ

 

Дорогие товарищи. Если теперь сразу собрать Исполбюро, я прошу ленинградцев потребовать смены редакции Литгазеты, которая казнила меня за 20 лет работы, за каторжный культурный труд переводчика, за статью в Известиях, за попытку оздоровить преступно поставленное дело, — казнила пером клейменного клеветника, шулера, шантажиста, выбросила из жизни, из литературы, наказала варвар-ским шемякиным судом.

Я требую — вырвать Литгазету из рук захватчиков, которые прикрываются

ВАШИМИ ИМЕНАМИ.

Федерация с ее комиссиями превращена в бюрократический застенок, где издеваются над честью писателя, над его трудом и над советским, — да, над совет-ским делом, которое мне дорого.

Я призываю вас немедленно телеграфно объявить недоверие, резкое осуждение редакции Лит<ературной> газеты, и исполнительным огранам Московской Федерации. После того, что со мной сделали, жить нельзя. Снимите с меня эту собачью медаль. Я требую следствия. Меня затравили, как зверя. Слова здесь бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто попустительствовал из трусости, из ложного самолюбия. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью. Я жму руку вам всем. Я жду.

О. Мандельштам

ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом Х. № 25в. Автограф.

 

 

11 июня 1929 г.

Н.Я. МАНДЕЛЬШТАМ и О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — А.А. АХМАТОВОЙ

 

Милая Анна Андреевна!

Несмотря на постановление Исполбюро, прекратившего дело, Канатчиков и За-славский самочинно созвали отмененную конфликтную комиссию для суда над О.Э. О.Э. на комиссии не было. Писатели были вызваны. О.Э. позвонили по телефону в день комиссии и сообщили уборщице из Цекубу, что «сегодня в 2 часа дня состоится К<онфликтная> К<омиссия>». Из писателей, подписавших письмо 15, присутствовали Олеша, Пастернак и Зелинский. Были также представители Зифа — член нового правления Зифа — Яковлев и др. Они заявили, что издательство не знало, что заказана обработка старых переводов, и повторили обвинение в обмане с Майн-Ридом. История с М<айн>-Р<идом> — первая попытка снять с работы — известна Федину, Слонимскому, Казакову и др. Заявление 3 писателей, что у О.Э. имеются на руках договоры, показания всего старого редактората Зифа (Шойхет, Зонин¹¹ и Колесников¹²) о том, что Уленшпигель заказывался, как обработка старых переводов, принято во внимание не было. На этом основании 15 писателям, подписавшим письмо-протест, вынесено порицание. Никто из 3 присутствующих на заседании писателей не догадался объявить недоверие конфликтной комиссии. Сообщите об этом безобразии Федину и Казакову, и Зощенко. Укажите на то, что председатель конф<ликтной> Ком<иссии> — заинтересованная сторона (редактор газеты). Кроме того, вынесено порицание: 1/ издательствам; 2/ О.Э.; 3/ писателям; (15); и 4/ Заславскому (резкость тона!!!). За что О.Э. — не знаю. Сегодня или завтра постановление будет сформулировано. В понедельник появится в Литгазете. Нужны экстренные меры, хорошо если бы кто-нибудь выехал в Москву, пусть Ленинград требует следственной комиссии.

Все дело находится в бюро расследований Комсомольской Правды как травля Зифом работника. Речь идет о привлечении некоторых членов правления Зифа к уголовной ответственности за травлю.

В портфеле Комсомольской лежит чудовищное письмо Заславского. Возможно, они вынуждены будут его напечатать с призывом от издательства о привлечении О.Э. к уголовной ответственности. Нужны экстренные меры, нужно скрутить Федерацию.

Когда все это кончится не знаю. Сегодня был суд по делу Карякина к Зифу, О.Э. вызван был соответчиком.

Не доверяя юрисконсульту, пришел член нового правления Яковлев. Повторил все свои подлые выпады, заявил, что издательство ничего не знало и т.д. Но это суд настоящий — в нем были и наши свидетели (Шойхет). Зачитаны письменные показания других. Яковлев, уходя, заявил, что во всем согласен с Заславским. До О.Э. выступал представитель бюро расследований «Комсомольской». Решение в пятницу. По всему течению суда можно сказать (общее мнение), что Зиф проиграл. Еще. Писатели не объявили недоверия Конфликтной Комиссии, но это сделали переводчики. У Нейштата (один из лучших переводчиков, случайно услыхавший о К<онфликтной> К<омиссии> и явившийся на нее) вышло столкновение с Заславским.

15 писателей обвиняют <в том>, что они не знали материалов. Это наглая ложь: письмо Горнфельда — единственный материал Заславского — было целиком прочитано на собрании у Всев. Иванова. Там же были оглашены и все существующие документы, но они до сих пор неизвестны мерзавцам из Федерации.

Тот назвал Нейштата — идеологом халтуры. Бюро переводчиков подало заявление о недоверии и о некомпетентности Комиссии в 14 пунктах. Я его не видела. Немедленно сообщите обо всем Ленинградской Федерации, Слонимскому, Федину и др.

Ждем немедленного вмешательства Н. Мандельштам.

Я подтверждаю каждое слово этого письма. Все, что происходит, позорно и страшно. Это — последнее разложение. Трусость, ложь, подхалимство. Пусть мне перегрызают горло, но я призываю товарищей спасти честь свою, честь литературы — вырвать оружие у черной шайки, выступить властно, немедленно.

О. Мандельштам

<Помета П.Н. Лукницкого:>

Практика, в которую был вовлечен О.Э. и в которой он замешан менее всех других, настолько обширна, что даже Конфликтная Комиссия Федерации вынуждена была вынести порицание издательствам. Но тем не менее порицание выносится только ему одному, а не всему сонму редакторов во главе с Луначарским и Коганом, и притом с инспирирующими намеками на фантастические, лживые «материалы», после почти двухмесячной абсолютно бессодержательной травли.

(ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом Х. № 25е.)

 

 

13 июня 1929 г.

ИЗ ДНЕВНИКА П.Н. ЛУКНИЦКОГО

 

13 июня 1929. Ленинград

Мандельштам, испытывая какую-либо личную неприятность, представляющуюся ему бедой, крушением, — поразительно умеет вовлекать в происходящее событие все окружающее его: вещи, людей, явления, — пропитывать все живое вокруг себя ощущением колоссального крушения, сознанием величия и неминуемости обрушивающейся на все и на вся беды. Люди, пропитанные таким ощущением, больны тревогой, течение времени останавливается, царит хаос.

Но стоит им перешагнуть за черту чура, — они опять легки и свободны, как рыба, брошенная в родную воду с того берега, на который была вынесена штормом. И на все связанное с Мандельштамом, все, чего они сами только что были участниками, они глядят со стороны, глядят как на копошащийся где-то рядом, вовсе не нужный им мирок растревоженного муравейника.

Событие ничтожно само по себе. Иной человек не задержал бы на нем внимания, не задумался бы о нем, — и событие прошло бы мимо него, не задев его, не причинив ему боли, не разрастаясь. Но Мандельштам фиксирует на нем всю силу своего пафоса, всю свою энергию, все свое существо. И событие начинает разрастаться, оно как ядовитым соком наливается отношением к нему Мандельштама, оно питается им и чудовищно гиперболизируется и становится большою смутною бедой, которая, ища новых соков, начинает жадно впитывать в себя все другие, лежавшие в покое, в нерастревоженном лоне ближайших ассоциаций, события. События влекут за собой людей, Мандельштам заражает людей таким же, как свое, отношением к происходящему. Событие, переросшее в тревогу, в беду, в катастрофу,— брошено в пространство, оно летит, сокрушая все на своем пути, оно не может остановиться.

Человеку, в этот момент взглянувшему на него, невозможно в нем разобраться, невозможно его проанализировать. Если, из чувства самосохранения, человек не отскочит в сторону (чтобы потом недоуменными глазами проводить пронесшегося мимо него дракона), он неминуемо будет втянут в это безумие, он потеряет себя самого, он станет бессильной и безвольной частицей того же, мандельштамовского хаоса.

Таким я помню Осипа Мандельштама в Ялте, когда мелкое жульничество хозяина пансиона разрослось в катастрофу. Таким представляется мне и происходящее сейчас в Москве дело его с Заславским и «Федерацией».

Сегодняшнее письмо Мандельштама к Ахматовой — залетевший сюда метеор от громадной, разлетевшейся в мировом пространстве кометы.

Метеор пламенеет, кричит, взывает, но разве можно спасти комету? Разве есть на Земле средства для такого спасения?

Для этого надо было бы перестроить Вселенную. Но разве для перестройки Вселенной достаточно требований, желаний, энергии одного — только одного (ну, — двух, трех, десятка, наконец!) — из квадрильона мириад составляющих Вселенную миров?

(ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 2б. Автограф)

 

13 июня 1929 г.

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Д. Заславский.

Москва.

Ул. Мархлевского 19 кв.17

 

13 июня 1929

Уважаемый Аркадий Георгиевич, откладывал реляцию о делах мандельштамовых до получения резолюции конфликтной комиссии, но ее не присылают, а дозвониться к Львову-Рогачевскому никак не могу. Значит, резолюция, если не получу ее до завтра, последует отдельно.

Конфл<иктная> ком<иссия> заседала в понедельник. М<андельшта>м конечно не явился. Из зачитанного его заявления следует, что он 1) не признает компетенции конфл<иктной> комиссии в этом деле, но как будто не отказывается от рассмотрения в специальной комиссии — это выражено как-то неясно, и вообще заявление пропитано все той же мегаломанией. 2) Он не верит в беспристрастие конфл<иктной> комис<сии> и считает ее суждение предрешенным.

Явились только трое или четверо писателей: Олеша, Зелинский, Пастернак, Адуев и еще, в какой-то непонятной роли, Грин, — фигура мрачная и загадочная. От Зиф’а было двое — Яковлев и еще один, с черной бородой. Затем Карякин, который выказал себя совсем неприличным дураком, и я. Комиссия состояла из четырех человек: Львов-Рогачевский, Богданов (патриархального вида крестьянский писатель), Канатчиков и секретарь федерации.

Сначала препирались, слушать ли дело, — и в виду явки писателей решили: слушать. Львов-Рог<ачевский> представил общий обзор дела, при чем были прочитаны Ваши письма. Потом высказывались. ЗИФ’овцы категорически валили всю вину на М<андельштама> — они будто бы ничего не знали, не ведали, а гонорар в договоре был определен такой, что из него должны были быть оплачены и переводчики. Но тут же Зелинский сообщил, что у М<андельшта>ма есть и будут представлены в Губсуд письменные показания Зонина и Шойхета, работавших в ЗИФ’е в то время, о том, что ЗИФ был превосходно осведомлен об использовании Вашего и карякинского переводов. Выяснилось попутно еще вот что.

Манд<ельштам> был не только «редактором», а и подрядчиком, бравшим на себя перевод, а фактически сдававшим его «неграм» за мизерную плату — то есть действия явно эксплуататорские и советскими законами запрещенные. Так был им заключен договор на несколько десятков тысяч руб. на редактирование-перевод Майн-Рида, и этот договор был недавно уничтожен ЗИФ’ом на том основании, что М<андельштам> не знает английского языка. М<андельштам> же доказывает, что ЗИФ, заключая договор, превосходно был осведомлен о том, что М<андельштам> не знает английского яз<ыка>. Так оно, вероятно, и есть.

Братья-писатели заняли позицию, которую очень трудно было обстреливать. Они заявили, что, в сущности, ничего не знали, что М<андельштама> они не защищают, но что я не должен был писать о поэте и квалифицированном переводчике в таком тоне. Говорили мы все долго и достаточно бестолково. Выступил в защиту М<андельштама> некто Нейштат, как будто очень известный переводчик, филолог... Но я, грешный человек, мало кого знаю среди нынешних писателей и переводчиков. После речи этого Нейштата я взял слово и сказал, что рассматриваю его выступление как идеологию халтуры. Это вызвало, конечно, шум.

Очень хорошую речь против М<андельштама> и против выступления писателей сказал Львов-Рогачевский. Мягче, но соглашаясь с ним, говорил Богданов. Канатчиков не высказывался. В заключение выкинул номер Карякин. Он возбудил иск в суде и поэтому в разборе дела в конфликтной комиссии не заинтересован. А уязвлен он не Мандельштамом, который неосторожно оказал ему честь, выбрав и его «перевод» для обработки, а Вами. Он и пришел в комиссию, чтобы излить душу, Вами раненную. Но ему не давали говорить, прерывали каждый раз, как он заводил речь о Горнфельде, — и прерывал между прочим и я, в котором он до сих пор [в нем] видел свою опору... Но он мне надоел до тошноты со своими разговорами о Гершензоне, который за перевод Тиля рекомендовал его в члены Союза писателей. Я, между прочим, с его переводом познакомился. Это ведь до того безграмотное изделие, что не пойму я, как могло оно печататься в «Голосе минувшего». Словом, прерываемый и останавливаемый, он пришел в раж, закусил удила и стал пищать о Вас, что настоящий халтурщик — это Вы, что перевод Ваш полон самых ужасных ошибок и т.д. Остановить его не было возможности, и все кричали вместе с ним. Это был юмористический номер заседания. Однако на этом, по-видимому, и кончится мое знакомство с ним, и я буду избавлен от его телефонных звонков.

Резолюция должна была быть вынесена на следующий день, но я так до сих пор и не знаком с ней. Мне ее не прислали, а у меня не было времени справиться о ней. Абр<ам> Бор<исович>, который приехал через два дня после заседания
конфл<иктной> комиссии, возможно, получил резолюцию.

На следующий день, во вторник, слушалось в губсуде дело по иску Карякина к ЗИФ’у и Мандельштаму. В губсуд великий поэт явился и держал себя вполне прилично, — а членам конфликтной комиссии угрожал накануне засед<ания>, что «разобьет им головы», если они осмелятся его судить. Об этом при открытии заседания поведал Львов-Рогачевский. В губсуде спор вращался вокруг вопроса о том, знал ли ЗИФ о том, что М<андельштам> использовал чужие переводы, и у лиц, бывших в суде (я не был), сложилось такое впечатление, что судья на стороне Манд<ельштама>. Его представителем и защитником выступал какой-то сотрудник «Комсомольской Правды». Экспертиза, по-видимому, разошлась в своей оценке характера труда Манд<ельштама>. Один сказал, что его работа ничего общего не имеет с оригиналом. Другой был мягче и признал работу М<андельштама> художественным трудом. Решение суда должно было быть объявлено через три дня, то есть завтра.

Вот все, что мне известно. Не думаю, чтобы на этом закончилось дело Мандельштама. По-видимому, будет использовано то обстоятельство, что дело в конфликтной комиссии разбиралось вопреки его отказу от разбора и в его отсутствие. Затем отсутствовавшие писатели вряд ли помирятся с резолюцией конфликтной комиссии, если она будет иметь осуждающий их характер. Вернее всего, резолюция постарается смазать и сгладить острые углы. И неизвестно, будет ли она напечатана, т.е. даст ли ей место «Литер<атурная> газета».

Конфликтная комиссия несколько расшевелила злых чертенят в моей душе, — было уже уснувших. Но, чувствую, они снова засыпают, хотя и подмывает меня написать фельетон под заглавием: Босс и негры¹³.

Мне нужно было сверить обработку Манд<ельштама> с Вашим переводом, но я мог достать только вторую часть Тиля в издании «Всем<ирной> Лит<ературы>». И вдруг, совершенно случайно узнал, что Тиль вышел в издании Красной Газеты. Когда я представил это издание Конфл<иктной> комиссии, то это была новая сенсация и для судей, и для писателей, и для ЗИФ’овцев.

Я мог указать в своей речи, что М<андельштам> спер у Вас примечания — плагиат в чистейшей форме — и что Манд<ельштам> выбросил целый ряд чрезвычайно важных для концепции романа глав. Никакими художественными мотивами нельзя оправдать выкидки песен Тиля, особенно боевой песенки «диких гезов».

Кстати, прочитав еще раз Тиля, я ни в тексте, ни в предисловиях — Вашем и Когана, не мог найти объяснения «Семерым»... Что это, собственно, такое? И связаны ли семь песен Тиля с этой мистической семеркой?

С уважением Д. Заславский

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 11—12, с оборотами. Авторизованная машинопись).

 

 

14 июня 1929 г.

Б.Л. ПАСТЕРНАК — Н.С. ТИХОНОВУ

 

Потом Мандельштам превратится для меня в совершенную загадку, если не почерпнет ничего высокого из того, что с ним стряслось в последнее время. В какую непоучительную, неудобоваримую, граммофонно-газетную пустяковину превращает он это дареное, в руки валящееся испытанье, которое могло бы явиться источником обновленной силы и вновь молодого, нового достоинства, если бы только он решился признать свою вину, а не предпочитал горькой прелести этого сознанья совершенных пустяков, вроде «общественных протестов», «травли писателей» и т.д. и т.д.

Тут на днях собиралась конфликтная комиссия. Его на ней не было, и я, защитник, первый признал его виновным, весело и по-товарищески, и тем же тоном напомнил, как трудно временами становится читать газеты (кампания по «разоблачению бывших людей» и пр. и пр.) и вообще, насколько было в моих силах, постарался дать движущий толчок общественнической лавине, за прокатом и паденьем которой широко и звучно очистился воздух, обвиняемому подобающий и заслуженно присущий. И теперь вся штука в том, воспользуется ли Осип Эмильевич этой чистотой и захочет ли он ее понять.

(Б. Пастернак. Письма / Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. М., 1992. С. 277)

 

 

17 июня 1929 г.

П. Р.

СУД И БЫТ. АВТОРСКИЙ СПОР

ДЕЛО О. МАНДЕЛЬШТАМА И КАРЯКИНА

 

Авторский спор между поэтом О. Мандельштамом с одной стороны и переводчиками Карякиным и А. Горнфельдом с другой перерос в принципиальный вопрос, можно ли, если можно, то в какой мере переделывать, изменять, сокращать чужие переводы, не опасаясь вызвать возражений со стороны авторов-переводчиков? Фельетон Д. Заславского в «Литературной Газете», отклики в писательской среде, открытые письма Мандельштама, Горнфельда и др. — все это свидетельствовало о наличии диаметрально противоположных точек зрения на этот вопрос...

История этого авторского спора такова. В 1928 году издательство ЗИФ выпустило роман Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель», причем на обложке значилось, что это — «перевод О. Мандельштама». Вскоре в газетах появилось письмо Горнфельда с указанием, что Мандельштам не переводил с французского оригинала своего «Уленшпигеля», а лишь переделал и сократил соответствующие переводы, произведенные Горнфельдом и Карякиным. ЗИФ со своей стороны выступил в печати с объяснением, в котором указывалось, что слова «перевод Мандельштама» попали в печать по ошибке и что Мандельштам лишь обработал чужие переводы. Заявление ЗИФ’а, дававшее Карякину и Горнфельду моральное удовлетворение, однако, не удовлетворило их материально. Считая, что из-во «ЗИФ» использовало в полном объеме его перевод, Карякин обратился в Московский губсуд с исковым требованием о взыскании с ЗИФ в его, — Карякина, — пользу 1.550 руб. Мандельштама привлекли в качестве соответчика.

Карякин в суде отстаивал свою точку зрения. Он указывал, что Мандельштам, используя его перевод, совершал, так сказать, литературное воровство, нарушил его авторские права и т.д.

Назначенные судом (через Академию Художественных Наук) эксперты нашли, что перевод «Тиль Уленшпигель», вышедший в ЗИФ’е, не является самостоятельным переводом, ибо в нем нет следов непосредственного пользования француз-ским оригиналом, но одновременно «Тиль Уленшпигель» не является и перепечаткой перевода Карякина, т.к. почти каждая фраза текста в обработке Мандельштама подверглась изменению. Все это привело экспертов и суд к заключению: «Тиль Уленшпигель», переработанный Мандельштамом из перевода Карякина и Горнфельда, является совершенно самостоятельным произведением, и поэтому, как отметил суд в решении, не может быть и речи о том, что в данном случае ЗИФ и Мандельштам нарушили авторские права Карякина или Мандельштам совершил «литературное воровство».

...Суд отказал Карякину в его иске к ЗИФ’у и Мандельштаму.

(Вечерняя Москва. 1929. № 136. 17 июня. С. 3)

 

 

18 июня 1929 г.

ДЕЛО ТОВ. МАНДЕЛЬШТАМА В СУДЕ.

МАНДЕЛЬШТАМ СОЗДАЛ НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

 

Издательство «ЗИФ» выпустило в свет произведение бельгийского классика Шарля де-Костера — «Уленшпигель», редактор которого тов. Мандельштам использовал в своей работе два старых перевода: Горнфельда и Карякина.

Сразу после выхода книги в газетах появилось несколько писем: письмо «ЗИФ», исправляющее ошибку титульного листа, на котором было напечатано, что переводчиком «Уленшпигеля» является тов. Мандельштам, письмо одного из авторов обработанных переводов «Уленшпигеля» — Горнфельда, который сравнивает обработку тов. Мандельштама с кражей шубы, и письмо редактора-обработчика «Уленшпигеля» тов. Мандельштама.

Через полгода появился в «Литературной Газете» фельетон Заславского, в котором он обвинял Мандельштама в плагиате и халтуре.

«Комсомольская Правда» подняла вопрос об исключительно слабо поставленной работе с переводами, об их неграмотности и идеологической неприемлемости. Между прочим, «К.П.» указала, что текст переработки Мандельштама значительно лучше текста всех предыдущих переводов.

В этой обострившейся атмосфере второй переводчик «Уленшпигеля», Карякин, обратился в Мосгубсуд с требованием к «ЗИФ» уплатить за использование Мандельштамом его перевода. Пользуясь фельетоном т. Заславского, «ЗИФ» привлек к делу соответчиком Мандельштама, пытаясь на него свалить всю ответственность.

Мосгубсуд по своей инициативе вызвал экспертизу из ГАХН и нашел, что труд Мандельштама не есть перепечатка, а самостоятельная обработка, прошедшая почти через каждую фразу старого текста, в результате чего, по заключению экспертов, создано новое литературное произведение.

Суд постановил в иске Карякина к «ЗИФ» и Мандельштаму отказать.

(Комсомольская Правда. 1929. № 137. 18 июня. С. 6. Без подписи)

 

 

18 июня 1929 г.

ИЗ ДНЕВНИКА П.Н. ЛУКНИЦКОГО

 

18 июня, Москва. В 10 часов вечера я у О.Э. и Н.Я. Мандельштам (в квартире брата О.Э., Александра (?) около Маросейки). О.Э. — в ужасном состоянии, ненавидит всех окружающих, озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их достать, голодает в буквальном смысле этого слова. Он живет (отдельно от Н.Я.) в общежитии ЦЕКУБУ, денег не платит, за ним долг растет, не сегодня-завтра его выселят. Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о чем, кроме всей этой истории, не может. Считает всех писателей врагами. Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной строки, разорвал все уже заключенные договоры с издательствами. Говорит, что Бухарин устраивает его куда-то секретарем, но что устроиться все-таки вероятно не удастся. Хочет уехать в Эривань, куда тоже его обещали устроить на какую-то «гражданскую» долж-ность. Но на отъезд в Эривань нужны деньги, взять их решительно негде. О.Э. выдумывает безумные планы доставания этих денег — планы совершенно мифические и, конечно, неосуществимые.

О.Э. произвел на меня тягостнейшее впечатление. Надо, необходимо что-то сделать. Но что сделать? Что можно сделать, когда такая, т а к а я животная косность! И потом, — кто авторитетный, имеющий вес, может загореться, может взорвать броню, оковавшую все связанное с мандельштамовской историей? Конечно, — никто! Люди не вспыхнут!

Ушел вместе с О.Э. около часу ночи. Вместе ехали в трамвае до Николо-Песковского. Он в отчаяньи говорил, что его после часа ночи не пустят в общежитие...

(Из архива П.Н. Лукницкого // Слово и судьба. 1991. С. 142)

 

 

19 июня 1929 г.

ИЗ ДНЕВНИКА П.Н. ЛУКНИЦКОГО

 

19 июня 1929.

7 часов вечера, — у Бориса Пастернака. Громадное лицо — из глыб, умные, большие какие-то — с зеленым — глаза. <…>

Много говорили о Мандельштаме, — в связи со всей этой историей (Заславский, «Федерация» и пр.). Пастернак говорит, что чувствует себя немного виноватым, потому что был в конфликтной комиссии, обещав О.М. не быть там, и потому, что говорил не так, как ожидал О.М. (Долго и трудно рассказывать, — не записываю)...

(Из архива П.Н. Лукницкого // Слово и судьба. 1991. С. 143)

 

 

19 июня 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

...По делу об Уленшп<игеле> окружной суд (где я не судился) вынес такое решение, что я начинаю бояться, как бы меня не обвинили в том, что я обокрал М<андельшта>ма.

(РНБ. Ф. 211. Оп. 1. д. 267. Л. 21)

 

 

25 июня 1929 г.

ИЗ ДНЕВНИКА П.Н. ЛУКНИЦКОГО

 

25 июня. В половине девятого вечера АА звонила, предложила пойти с ней погулять. Зашел за ней, сыграл партию в шахматы с Пуниным, дал ему мат. Ходил с АА — гуляли по Неве, до Адмиралтейства, сильный ветер дул с востока. Зимний Дворец похож на бал XIX века — толпится, толпится колоннами... А как ужасен был бы мир, если б в нем вовсе не было ветра, — никогда!

Говорили спокойно раздумчиво: о Пунине, о Москве и литературе, о Мандельштаме, обо всем...

Не обладай О. Мандельштам исключительной трусостью, он давно после всей этой истории покончил бы с собой. Тогда начался бы гвалт: «затравили поэта». А его травят, травят! Пяст рассказывал АА, что существует группа: сторонники Горнфельда, В. Фигнер и другие, которые заявляют: «Надо травить Мандельштама пока он во всем не сознается!» Тоже — честные люди! А спросить их: взяли бы они на себя ответственность, если б с Мандельштамом случилась катастрофа?

(Из архива П.Н. Лукницкого // Слово и судьба. 1991. С. 143)

 

 

25 июня 1929 г.

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

Д. Заславский.

Москва-центр.

Ул. Мархлевского 19 кв.17

 

25/6-29

Уважаемый Аркадий Георгиевич, только сегодня получил наконец резолюцию конфл<иктной> комиссии, которую и прилагаю. Ее долго шлифовали, пока решились выпустить в свет — да и то не в свет, потому что в «Литер<атурной> Газете» она напечатана не будет. Конечно, сторонам не запрещается добиваться ее опубликования по своей инициативе — в других газетах... Я еще не решил, сделаю ли это. Уж очень мне Мандельштам опротивел.

Отдельные пункты требуют комментариев. К 1/ При разборе дела в конфл<икт-ной> ком<иссии> выяснилось, что Манд<ельштам> не столько редактор-обработчик, сколько подрядчик-жучок. Его договор с ЗИФ’ом о переводе всего Майн-Рида с английского по 60 р. за лист был именно подрядом хозяйчика-кулака, эксплуатирующего «негров». ЗИФ расторг этот договор на том основании, что Манд<ельштам> не знает англ<ийского> яз<ыка> — это будто бы «выяснилось» впоследствии. В действительности, изд<ательст>во великолепно это знало, но заключало выгодный для него договор и только теперь испугалось шума.

Любопытно, что последовал немедленно протест из Ленинграда от «негров». Жучком является также поэт Лившиц, некто Ромм. Назывались еще фамилии, но я их позабыл. Ко мне обратились переводчики с просьбой поднять в печати вопрос о том, чтобы их оптом исключили из профсоюза. Я напишу фельетон о жучках и неграх.

К 4/ Последняя фраза даст повод на законном основании говорить о вопиющем противоречии в резолюции. Как же это «нет никакой клеветы» и в то же время Манд<ельштам> не халтурщик... Но ведь Засл<авский> писал именно о том, что М<андельштам> — халтурщик. Объясняется это вот чем: в первоначальном тексте резолюции стояло так: «...неправильно осудить т. Манд<ельштама> как постоянного халтурщика». В таком виде фраза была осмысленна. Но «постоянный» был выкинут, и вышло, что М<андельштам> совсем не халтурщик. Но если он совсем не халтурщик, то как же я не клеветник? Каковы будут последствия этой резолюции, — противоречивой, нерешительной, двусмысленной, не знаю. По-видимому, дело на этом не закончится — особенно после моего фельетона о неграх и жучках, предполагая, что такой фельетон будет написан и напечатан. О жучках-поэтах я уже говорил на пленуме ЦБ секции работников печати, и выступление мое было сенсацией.

Решение губсуда — конечно, анекдот, прескверный анекдот. Но виноват не судья, не разобравшийся в деле и поверивший полностью представителю «Ком<сомольской> Правды», а эксперт, представитель ГАХН, официально заверивший на суде, что работа М<андельштама> это самостоятельное творчество. А ГАХН — это учреждение, где сидят старые специалисты по части литературы, хранители всяче-ских традиций, люди с весьма почтенными именами. Представляю себе положение судьи. Пред ним с одной стороны поэт с известным именем, державшийся на суде чрезвычайно независимо и с внешней стороны достойно, его защитник — представитель «Комсом<ольской> Правды», — наконец, официальный эксперт от Академии Художественных наук. А с другой стороны — явный дурак и ничтожество Карякин, державшийся и на суде так, что вызывал общий смех и раздражение. И наконец, авторитет 15 писателей, украшающих современную литературу. Наибольшая вина лежит конечно на эксперте из ГАХН.

А ЗИФ не виноват. Мне представитель в частном разговоре говорил, что издательство охотно заплатило бы и вдвое большую сумму, но поскольку дело стояло на суде, приняло общественную огласку, они не могут признать за собой вины, которая по их мнению вся лежит на Манд<ельштаме>. Ну, судья мудро решил, что никто не виноват — ни ЗИФ, ни Манд<ельштам>. Еще примите во внимание такое обстоятельство: на суде не фигурировали ни Вы, ни Ваш перевод. Экспертиза, по-видимому, имела дело тоже только с Карякиным — я, впрочем, не видел заключения экспертизы, — а говорить о плагиате можно только в применении к Вашему переводу. Карякинские каракули были действительно весьма переработаны, — с помощью Вашего перевода.

Между нами, по человечеству, — я рад, что Кар<якин> проиграл. Такому злобному дураку так и надо. Но ежели принципиально, то конечно, надо бы, чтобы он дела не оставлял. Вопрос касается не только его, но и всех переводчиков. Однако, узнать у него об его планах я не могу — после того заседания конфл<иктной> комиссии исключена всякая возможность моего обращения к нему, и даже, если он обратится ко мне, то я пересилив естественное любопытство, прямо пошлю его к черту. А никаких общих знакомых у меня с ним нет.

Никаких обвинений он к Вам не предъявлял, а только — буквально ни к селу ни к городу — заговорил, а потом закричал, что наибольший халтурщик это Вы, что Ваш перевод совершенно безграмотен, недобросовестен, что Вы переврали целый ряд мест. Например, какой-то герой у Вас умирает «по причине несварения» или что-то в этом роде... Так как его прерывали, кричали вместе с ним, то ничего связного не было в его речи, и ничего более путного я передать не могу. Помню, что я кричал: «Да Ваш перевод безграмотен, Горнфельд совершенно прав!», и это было для него «нож в спину революции», потому что он до этого предлагал мне вместе с ним учредить лигу охраны художественного переводного слова. Мое деликатное отмалчивание он принял, вероятно, за знак одобрения его предложения. Уверяю Вас, — я ни разу не встречал до него столь кругло выраженного дурака.

Вот все, что я могу сообщить Вам по делу «Манд<ельштама> — Засл<авского>». Впрочем, еще одно. Как я и предполагал, зарубежная русская печать полностью и безоговорочно взяла под свою защиту Мандельштама. Яблоновский выругал меня круто, но не остроумно¹⁴.

Всего доброго Ваш Д. Заславский

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 13—15. Авторизованная машинопись)

 

 

5 июля 1929 г.

Д. ЗАСЛАВСКИЙ.

ЖУЧКИ И НЕГРЫ

 

Негритянская проблема в Советском Союзе... Знаю, предвижу, что читатель прервет на этих же первых словах, потому что без негров какая же может быть негритянская проблема, все равно никакой проблемы не вышло бы. Это в Америке проблема, где негров преследуют, не пускают в общие вагоны и даже в общие профсоюзы... Но вот тут-то и у нас негритянская проблема, потому что и у нас негров не пускают в профсоюз.

Негров у нас не существует, и их довольно много, хотя это негры не цветные, а белые. Кстати сказать, понятие «белого негра» тоже американское, и нами оно только заимствовано. Белый негр — это литературный работник, чаще всего переводчик. Перефразируя известную формулу Маркса: «Негр есть негр, и только при определенных условиях он делается рабом», можно сказать: «Переводчик есть переводчик, и только в известных условиях он делается негром». Условия эти — полный захват частным капиталом литературного рынка, проникновение капиталистиче-ских нравов во все щели литературного быта. В Америке сплошь и рядом известный писатель получает от издательства заказ на литературное произведение, но выполняют за него этот заказ безвестные литературные работники. Писатель фактически продает издательству как марку свое имя. За это он получает львиную долю гонорара, а крохи отсыпает своим неграм. Такой писатель, фактически подрядчик, называется в Америке хозяином, боссом. У нас почему-то его называют жучком. Если не ошибаюсь, это слово «жучок» пришло в литературу из мира мелкой театральной эстрады. Там особенно сильна была такая форма эксплуатации.

Нельзя сваливать все на капиталистическую Америку. Жучки и негры существовали в русской литературе очень давно, и бывали жучки с громкими именами. В вышедших на днях «Литературных воспоминаниях» заслуженно забытого критика Скабичевского рассказана такая история об известной писательнице 70-х годов Марко Вовчок (Маркович).

«Переводчица она была недурная, но ей лень было переводить самой, и вот она, получая за лист перевода по 15 руб., передавала нуждающимся переводчицам рублей за 5, за 6, и сама почивала на лаврах, кладя в карман две трети платы. Ну и поплатилась же она за это... Некая переводчица, взявши перевод сказок Андерсена, списала целиком вагнеровский перевод, а Маркович и в голову не пришло сличить рукопись с вагнеровским текстом... в результате последовал третейский суд, и Маркович пришлось выйти из этого суда с довольно-таки поколебленной репутацией».

У советских жучков есть таким образом не только американская, но и «отечественная» традиция. То, что эта традиция могла уцелеть до наших дней, это прескверный, конечно, анекдот. Но она существует, в литературных кругах не составляет секрета, хотя по советским законам эксплуатация «негров» строго запрещается. Совет-ские органы надзора стыдливо проходят мимо наших жучков и негров. Они не берут под свою защиту батраков литературы и не преследуют мелких хозяйчиков, кулаков и подрядчиков от литературы. Конфликтная комиссия Федерации писателей вынесла недавно при разборе одного дела резолюцию, первый пункт которой гласит:

«Признать недопустимой существующую практику издательств, когда они за-ключают с третьими лицами договоры об издании переводных произведений без согласия и даже ведома переводчиков. Всякое посредничество третьих лиц, получающих подряд на поставку переводов, является недопустимым и неизбежно ведет к появлению так называемых в театральном деле «жучков», а с другой стороны «негров».

Легко себе представить, какую атмосферу литературного разврата разводят жучки и негры в переводном деле. В советском издательском мире это — уцелевший уголок частно-капиталистических отношений и при том самого низкого пошиба, форменная старая Сухаревка в литературе. Писатели с известными именами берут на себя подряды по переводу, не зная английского языка, потому что знание иностранных языков при такой системе и не требуется. Негры переведут, жучок подправит, и готово произведение. С другой стороны, в ряды литературных негров густо прет интеллигентская заваль, до революции бойко болтавшая на всех языках с гувернантками, но не знающая русского языка и абсолютно безграмотная. Находясь за пределами охраны труда, нормировок платы, ставок, эти белые негры поставляют ужасающую дешевку и фактически срывают возможность создания кадров квалифицированных профессиональных переводчиков, находящихся на одинаковых условиях со всеми литературными работниками.

Профсоюзной организации работников печати надлежало бы взяться за радикальную чистку переводческих трущоб. Но профсоюз поступил уж чересчур радикально. Он попросту выбросил всех переводчиков, всех негров из профсоюзных рядов. Жучки остались, а негры изгнаны. Это значит действовать по упрощенному методу почтенной Агафьи Тихоновны, которая, не умея разобраться в женихах, всем им сказала: «Пошли вон!» Оставляя всех переводчиков за пределами профессионального и общественного контроля, профсоюз фактически бросает их на произвол литературных кулаков и поощряет недопустимую систему жучков и негров. Это не узко профессиональный вопрос. Это вопрос о качестве нашей переводной литературы, находящейся в настоящее время на постыдно низком уровне. Это вопрос об изгнании Сухаревки из советского издательского мира.

(Правда. 1929. 5 июля. С. 6)

 

 

5 августа 1929 г.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 12 ЗАСЕДАНИЯ ИСПОЛБЮРО ФЕДЕРАЦИИ ПИСАТЕЛЕЙ ОТ 5 Августа 1929 г.

 

Присутствуют: Вешнев, Габрилович, Богданов, Волин, Б. Агапов, Селиванов-ский, Ермилов, Незнамов, Безыменский, Брик, Свирский, Осипов, Зозуля, Тихонов, Ильин (от Комс. Правды), Крутиков (юрисконсульт), Олеша, Шоломович (от Об-ва по борьбе с алкоголем).

Предс. — Фадеев. Секр. — Осипов

 

П. 1.

Слушали: Ответ на статью в «Комс. Правде» о «Лит. газете». <…>

Постановили: <…>

П. 2.

Слушали: Заявление делегации РАПП и «Комс. Правды» о деле Мандельштама. Заявление прилагается.

Постановили: Не разбирая вопроса по существу, но ввиду наличия формальных моментов, дающих повод к пересмотру, выделить Комиссию в составе Селиванов-ского, Габриловича, Павленко и Богданова. Предложить ей в срочном порядке пересмотреть вопрос.

(ИМЛИ. Ф. 51. Оп. 1. Д. 13. Л. 36)

 

 

После 5 августа 1929 г.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА КОМИССИИ ФОСП

 

Копия 1. Комиссия, выделенная Исполбюро ФОСП по разбору обвинений, выдвинутых против тов. О. Мандельштама «Литературной Газетой», поместившей в № 3 фельетон Д. Заславского «Скромный плагиат и развязная халтура», констатирует прежде всего недопустимость существующей практики издательств, когда редакторско-переводческая работа последних находится до сих пор вне организованного контроля советской (и в частности — писательской) общественности; когда ряд издательств практикует систему безответственности, выпуская переводные произведения без упоминания фамилии переводчика; когда, в ряде случаев — редакторы переводов используют без какой бы то ни было сверки с оригиналами старые, недоброкачественные, нередко, изуродованные царской цензурой переводы (случай с изданием стих<отворений> Гейне и пр.); когда кадры переводчиков в своей значительной части являются неквалифицированными и случайными; когда издательства (несмотря на то что вопрос о положении переводческого дела поднят в советской печати), недопустимо медлят с реформой этого дела.

2. Одним из проявлений охарактеризованной выше издательской практики в области переводческого дела является система договоров издательств о редактуре изданных ранее переводных произведений без согласия и даже ведома переводчиков. Ряд издательств (в том числе и «Зиф», заключивший в данном случае договор с тов. Мандельштамом), заключая договоры с редакторами на обработку переводов, в ряде случаев не оговаривали прав переводчиков на материальное вознаграждение, нарушая этим их права как художников слова — их авторские права.

3. Тов. О. Мандельштам, как явствует из материалов дела, заключил с издательством ЗИФ договор на редактуру изданных переводов «Тиля Уленшпигеля» Шарля Де-Костера. Несмотря на то что предварительные переговоры с авторами переводов и забота о их материальном вознаграждении являлись прямой обязанностью советского издательства, тов. Мандельштам также несет моральную ответственность за обработку переводов без уведомления авторов и без их согласия, что и было им признано в печати после опубликования протеста т. Горнфельда и до напечатания фельетона Д. Заславского в «Литературной газете». Тов. Мандельштам, не договорившись с авторами переводов тт. Карякиным и Горнфельдом, объективно санкционировал в данном — единичном для него — случае ненормальную издательскую практику.

4. До опубликования фельетона Д. Заславского тов. Мандельштам поместил в № ... «Известий» статью, в которой довел до сведения советской общественности о болезненных явлениях редакторско-переводческого дела. Эта статья могла явиться толчком к давно назревшей реформе. Между тем, редакция «Литературной газеты» поместила в № ... фельетон Д. Заславского «Скромный плагиат и развязная халтура» без каких-либо редакционных оговорок. Этот фельетон, во-первых, тенденциозно осветил обстоятельства дела, возведя на т. Мандельштама ряд тягчайших обвинений и требуя его изгнания из рядов писательской общественности; во-вторых, объективно сыграл отрицательную роль в оздоровлении редакторско-переводческого дела, ибо ни словом не упомянул о корне зла — издательской практике, а сосредоточил удар на тов. Мандельштаме, который поднял голос самокритики против извращений в области редакторско-переводческого дела; в-третьих, положил начало травле т. Мандельштама, против которой впоследствии выступили группы писателей, «Комсомольская Правда», делегация РАПП в ФОСП и т.д.

Комиссия констатирует, что «Литературная Газета» совершила ошибку, поместив фельетон Д. Заславского.

Комиссия констатирует, что обвинение против т. Мандельштама в нарушении всех основ писательской этики, в недобросовестности, граничащей с уголовным преступлением (фельетон Д. Заславского), а также косвенные обвинения в посредничестве (вытекающие из не вполне ясной формулировки прежнего постановления конфликтной комиссии, отмененного Исполбюро ФОСП и вызванного тем, что комиссия не имела в своем распоряжении необходимого количества материалов), лишены всякого основания.

5. Комиссия обращается в Исполбюро ФОСП с предложениями: а) принять участие в расследовании обвинений, выдвинутых т. Мандельштамом против издательства «ЗИФ»; б) специально обсудить вопрос о состоянии редакторско-переводческого дела; в) предложить «Литературной Газете» шире осветить последний вопрос.

6. Резолюцию опубликовать после ее утверждения.

ЧЛЕНЫ КОМИССИИ: (Б. Агапов) (А. Богданов) (А. Селивановский)

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 584. Л. 31—31 об. Машинопись)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

МАНДЕЛЬШТАМ ПРОТИВ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
(Осень 1929 г. — Зима 1930 г.)

 

4 ноября 1929 г.

ИЗ СТАТЬИ А. ИВИЧА «ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ БРАК.

КАК ИЗДАЮТСЯ ИНОСТРАННЫЕ КЛАССИКИ»

 

Необоснованная спешка, непродуманная «экономия» заставляет издательства пользоваться старыми переводами. В результате — неприятнейшая полемика с третейским и народным судами между редактором О. Мандельштамом, переводчиками Горнфельдом и Карякиным и критиком Заславским.

В результате — книги переиздаются в том виде, как их пропускала царская цензура.

В результате — и это очень важный результат — не меняется ассортимент переводной классической литературы...

Издательства должны объединить вокруг себя кадры квалифицированных переводчиков, не нуждающихся в редакторах. Переводчики должны стать действительными сотрудниками издательств, а не бродить там случайными людьми...

Производственный брак должен быть сведен на нет.

(Литературная газета. 1929. № 29. 4 ноября)

 

 

Декабрь 1929 г.

А.Г. ГОРНФЕЛЬД — Р.М. ШЕЙНИНОЙ

 

XII.29.

Дело Мандельштама — о ужас — продолжается. Абр<ам> Бор<исович> сообщает, что было заседание нового суда, где Манд<ельштам> извивался и лгал и наглил, но, кажется, решение против него. Надоела эта отвратительная атмосфера «литературной общественности».

(РНБ. Ф. 211. Оп. 1. д. 267. Л. 33)

 

 

Начало 1930 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ. НАБРОСОК ПИСЬМА СОВЕТСКИМ ПИСАТЕЛЯМ

 

[...] пройти мимо подобной гнусности. Неужели вы могли подумать, что я буду дальше разгуливать с этим пятном в вашей среде только потому, что зачинщики травли оставили меня в покое?

Если бы вы потрудились меня запросить, вы бы узнали о грязных махинациях издательства ЗИФ, о чиновниках-лжесвидетелях, исполнявших волю начальства, о том, как Федерация писателей, то есть вы сами, длительно и упорно подготовляла против меня уголовный процесс, покрывая негодяя Заславского, и получила пощечину от Губсуда и от Верховного Суда Республики; вы бы узнали о жалкой роли 15 писателей, тихонечко и «на всякий случай» отступившихся от этого чудовищного дела.

Я удивляюсь, как вы терпели меня столько лет в своей среде. Очевидно, это было недоразумением. Я спрашиваю в упор: за кого вы меня принимали? Какая цена вашим рукопожатиям?

Теперь я с горечью оглядываюсь на весь свой жизненный путь. Собачий юбилей¹⁵ был мне наградой. Какой пример уважения к труду и к личности работника даете вы, писатели, нашей стране? Не в том беда, что вы надвое переломили мою жизнь, варварски разрушили мою работу, отравили мой воздух и мой хлеб, а в том, что вы умудрились этого не заметить.

Я договариваю за вас: я делаю то, что вы поленились или побоялись сделать. Больше вам не придется «защищать достоинство советской литературы от Мандельштама» (подлинное выражение из всесоюзной писательской грамоты, изготовленной в Доме Герцена) [...]

(Впервые: ВРСХД. 1977. № 120. С. 129—130. Печ. по: О. Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. М., 2011. С. 808—809)

 

 

Февраль 1930 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ.

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО СОВЕТСКИМ ПИСАТЕЛЯМ

 

Я заявляю в лицо Федерации Советских писателей, что она запятнала себя гнуснейшим преследованием писателя, использовав для этой цели неслыханные средства, прибегла к обману и подтасовкам, замалчивала факты, фабриковала заведомо липовые документы, пользовалась услугами лжесвидетелей, с позорной трусостью покрывала и покрывает своих аппаратчиков, замалчивала и покрывала своим авторитетом издательские безобразия, и на первую в СССР попытку писателя вмешаться в издательское дело ответила инсценировкой скандального уголовного процесса.

Писательская общественность, допуская превращение своих органов в застенок, где безнаказанно шельмуют работу и честь писателя, становится тем самым реальной угрозой для каждого писателя.

Я не принадлежу ни к одному из литературных объединений и не вхожу формально в ФОСП. Я никогда не прибегал к органам Федерации с просьбой рассудить меня с кем-либо и не давал никакого согласия на разбирательство моих граждан-ских дел в конфликтных комиссиях ФОСПа. Теперь я вижу, что доверять свою честь судебным и третейским органам ФОСПа было бы по меньшей мере опрометчиво. Сделавшись невольным клиентом этих судилищ, я убедился, что они отличаются такой малограмотностью, такой подозрительной гибкостью и восприимчивостью ко всякого рода давлениям, что любой профессиональный суд, любую судебную инстанцию нашей несовершенной и строящейся страны следует предпочесть писательскому трибуналу.

Мне и в голову не приходит смотреть на писателя как на высшее существо и видеть в нем образец гражданских добродетелей, но никто не давал права писателю стоять ниже среднего уровня культуры и эпохи, никто не позволял ему оскорблять правосознание современника и глумиться над здравым смыслом.

Между тем со мной, например, поступили как с проституткой, долгие годы гулявшей по желтому билету и наконец-то пойманной за дебош. Проституция же заключалась в многолетнем труде, а дебош в хорошей и по закону исполненной работе. Разбойное нападение среди бела дня на страницах «Литгазеты» — обвинительный акт, шулер-фельетонист в роли прокурора, редактор запачканной газеты — председатель суда, лабазные молодцы из редакторской лавки ЗИФа — услужливые свидетели, наемные стряпчие-крючкотворы из приказов того же ФОСПа — юридические закройщики незамысловатого суда.

Когда писатель требует, чтобы его судили сообразно с законами страны, с обычными нормами данной отрасли промышленности и теми условиями, в которых протекает труд его товарищей по профессии, когда писатель требует, чтобы ему ответили, почему он и вот эта, а не другая работа заносится на черную доску¹⁶, — Федерация бормочет: «данный инцидент является следствием не частного, а общего явления, характеризующего положение в СССР...»¹⁷ 

Когда издательство, внезапно меняя точку зрения на свой договор, начинает легонько по сигналу Литгазеты подталкивать своего сотрудника к скамье подсудимых, Федерация деликатно ему помогает.

Далее Федерация прибегает к бесчестнейшему трюку, подменивая уголовные обвинения литературной критикой по Горнфельду. Дело принимает вид фонарика с разноцветными стеклами: когда нужно — плагиат, когда нужно — халтура.

Когда Федерацию спрашивают, почему за плохие повести, не сверенные с действительностью, и за плохие стихи, развращающие вкус, она не судит своих членов, а за плохую, пусть ужасную обработку Уленшпигеля находит возможным судить «товарищеским» судом, Федерация лепечет что-то невнятное о «сверке с подлинником».

Мне известно, что на конфликтной комиссии от 21-го июня говорилось о позорном пятнышке на моих ризах и о том, что с меня за мое лирическое сладкогласие следует взыскать построже. Я слов не нахожу, чтобы заклеймить всю лицемерную гнусность этих ханжеских речей. Я, дорогие товарищи, не ангел в ризах, накрахмаленных Львовым-Рогачевским, но труженик, чернорабочий слова, переводчик. Я чернорабочий и глыбы книг ворочал своими руками. Какие там к черту ризы! Я чернорабочий, я издательский негр, но не вам клеймить меня плоским именем халтурщика, которое вы с такой легкостью выговариваете и которое означает — не просто плохой работник, не просто обманщик и лентяй, но означает — холоп, батрак, наймит, работающий сдельщину на ненавистного хозяина и случайно оступившийся, не сумевший потрафить, перепутавший свой каторжный урок. Мой труд никогда не был рабьим трудом, и я с пеной у рта отстаиваю свое право на неудачу, право на срыв.

Матерщина — это детский лепет в сравнении с тем, что вытерпели стены Дома Герцена и пасторские седины Канатчикова. Зифовские молодцы же были вытолкнуты в шею, когда с их грязного языка слетело имя жены писателя в сочетании с абортом. Уличенные во лжи молодцы изворачивались под руководством старца Канатчикова:

«...Халтура... скрывается от милиции... не прописывается...»

Стенографистки не было, в протокол не занесено, но свидетели были, были... Мне кажется, что целесообразнее доверить управление делами Федерации королю из свежей карточной колоды, нежели гражданину Канатчикову.

За несколько месяцев фельетон Заславского дал молодые побеги. Радуйтесь, советские писатели, Мандельштам не только литературный вор и плагиатор, но также маклер, жучок, посредник, ловкий проныра, затащивший к себе в трущобу Горнфельда и Карякина. Отпустив с миром ловких скупщиков краденого в их издатель-скую хазу, именуемую ЗИФом, Федерация выдает мне справку, что я не халтурщик. Я сохраню эту справку. Я бережно ее пронесу. Я буду заглядывать в нее каждый раз, когда, очнувшись от тошнотворного угара, в котором как бред мелькают совесть, труд, письма в редакцию, суды, чиновничьи маски столоначальников из страшного и последнего департамента литературы — Заславские, Канатчиковы, Рогачевские с мочалкой, я найду в себе силы приняться за прерванный жизненный труд. И тогда неизменно мне представится одна картина — Заславский, Горнфельд и Канатчиков, склоненные над красным комочком — над сердцем Уленшпигеля — и над моим, писательским сердцем.

Судопроизводство в руках ФОСПа я вынужден признать социально-опасным орудием. Ваша организация, присваивая себе функции настоящего суда с уголовной амплитудой, пренебрегает всеми нормами и гарантиями нормального процесса.

1) Тягчайшие обвинения предъявляются человеку публично, в печати, без всякого предварительного расследования — в форме бранного шулерского фельетона.

2) На основе этого фельетона человек путем оглашения в печати предается публичному суду без формулировки обвинения, без обвинительного акта, уже после разоблачения клеветника.

3) Абсурдное обвинение Исполбюро отменяет «дело» ценой полного игнорирования фельетона и характера предъявленных мне обвинений.

4) Несмотря на отмену дела Исполбюро, под каким-то казуистическим предлогом созывается судебная комиссия под председательством заинтересованной стороны, в задачи которой входит в чем угодно обвинить Мандельштама, чтобы спасти престиж «Литгазеты».

5) Трибунал, именующий себя «конфликтной комиссией», строится по методу: «Все, кроме подсудимого — полноценные прокуроры», не замечает грубейших противоречий в их показаниях, отказывает в вызове свидетелей, не требует фактов, не формулирует обвинений и выносит юридически безграмотный инсинуирующий приговор.

6) Высший орган ФОСПа — Исполбюро — заслушав это решение, принимает его к сведению, утверждает и запрещает печатать.

7) Из приговора не делают никаких общественных выводов относительно осужденного, не исключают его из организации и не сообщают о его деяниях прокурору.

(Для характеристики «общественной» установки Федерации: когда в «Правде» появился фельетон Заславского «Жучки и негры», комментирующий решение конфликтной комиссии ФОСПа от 21 июня, причем в фельетоне всякими словами утверждалось, что все переводческое дело в СССР построено на эксплуатации полуграмотных негров, которых нанимают за себя писатели с крупными именами, Федерация обошла этот фельетон полным молчанием и не сделала из него никаких выводов).

8) В августе Федерация объявляет печатно о пересмотре дела ввиду наличия «формальных» к тому поводов, но в течение 5-ти месяцев от пересмотра уклоняется.

9) В декабре Федерация внезапно выделяет комиссию, именуемую уже не конфликтной, но «Комиссией для разбора обвинений, предъявленных Мандельштаму “Литгазетой”». Эта комиссия, так же, как и первая, отказывается от всякой следственной процедуры, от формулировки обвинений, от оглашения материалов и от вызова свидетелей. Упоминая вскользь о травле и о «тягчайших обвинениях, лишенных всякого основания» (формулировка комиссии), комиссия признает помещение фельетона в «Литгазете» ошибкой, но на Мандельштама возлагает моральную ответственность за производственную практику советских издательств, о которой ни одним словом не упоминалось в фельетоне.

Все ваши постановления шиты гнилыми нитками, не сводят концов с концами, сами себе противоречат. В них нет настоящего товарищеского голоса, нет настоящего честного, прямого осуждения, ни рукопожатия, ни удара, ни оправдания — ничего этого в них нет. Ваши постановления — это настоящий блуд, приправленный кисленькой размазней прописной морали. Мне стыдно за вас. Мне стыдно уличать старых людей в безграмотности и недобросовестности, мне стыдно за молодежь, которая не имеет мужества в нужный момент возвысить голос и сказать свое слово.

Какой извращенный иезуитизм, какую даже не чиновничью, а поповскую жестокость надо было иметь, чтобы после года дикой травли, пахнущей кровью, вырезав у человека год жизни с мясом и нервами, объявить его «морально ответственным» и даже словом не обмолвиться по существу дела!

Вы произносите в своем постановлении страшное слово «травля» — так, между прочим, как какой-то пустячок. Где травили, кто травил, когда, какими способами?.. Укажите виновников или молчите, или вы не смеете говорить о травле...

Мне стыдно, что я как нищий месяцами умолял вас о расследовании. Если это общественность, я бегу от нее как от чумы. Вы умеете не слышать, вы умеете не отвечать на прямые вопросы, вы умеете отводить заявления. Если собрать все, что я вам писал за эти месяцы, то получится настоящая книга — убийственная, позорная для нас всех. В историю советской литературы вы вписали главу, которая пахнет трупным разложением.

Я ухожу из Федерации Советских писателей, я запрещаю себе отныне быть писателем, потому что я морально ответственен за то, что делаете вы.

Спасибо, товарищи, за обезьяний процесс. А ну-ка поставим в дискуссионном порядке, кто из нас вор... Выходи, кто следующий!.. Но меня на этом вороньем празд-нике не будет.

Дорогие товарищи, в этом деле нет никакой розовой водички, никакой литературности, никаких тонких самолюбий, никаких изощренных цветочков писательской этики. Это тяжелое и трудное, громоздкое и страшное общественное дело, то, о чем мы ежедневно читаем в газетах — это злостный удар по работнику, это сворачиванье ему шеи — не на жизнь, а на смерть, где все пути дозволены: клевета, лжесвидетельство, крючкотворство, фельетонная передержка, где все для безнаказанности одобрено разговорчиками о «писательской этике», — это одно из бесчисленных дел, когда неугодного работника снимают с поля деятельности бесчестными способами.

Для полноты картины я должен вас информировать о том, что «товарищеское» разбирательство в Федерации было лишь мостиком к уголовному преследованию писателя, о чем было отлично известно ФОСПу. Издательство ЗИФ по сигналу Литгазеты привлекло меня соответчиком по гражданскому делу, причем само спровоцировало этот иск. В гражданских камерах Губсуда и Верховного Суда издательство всеми способами добивалось моего привлечения по 177 ст. Уг<оловного> Код<екса>, ссылаясь как на главный аргумент на статью Литгазеты и на решение ФОСПа от 21-го июня. На судах дело сорвалось, и поведение «Литгазеты» было заклеймено особым пунктом в решении Верх<овного> Суда.

Итак, товарищи, дело, которое вы называете «претензией ЗИФа и Горнфельда» к Мандельштаму и которое вы сводите к фельетону Заславского, явилось травлей довольно крупного масштаба и от начала до конца делом рук самого ФОСПа.

В данную минуту Федерация готова признать, что травля писателя Мандель-штама нанесла объективный ущерб издательской реформе, которой добивался Мандельштам. Но Федерация стыдливо умалчивает о том, что травила Мандельштама она сама, а не кто-нибудь другой, и что преследования были прямым ответом на общественное выступление Мандельштама. Такого рода «увязка» травли с тем, что у нас называется самокритикой, является тягчайшим с советской точки зрения преступлением, но для Федерации Советских Писателей советский закон очевидно не писан, и никакой ответственности за свои позорные деяния она не чувствует и, надо думать, не понесет.

Злоупотребление так называемой юрисдикцией, то есть правом организации судить своих членов — граничит в данном случае с моральным убийством и с общественным вредительством. Предание меня суду Федерацией Писателей в тысячу раз серьезнее, чем самый фельетон. Именно это предание суду я считаю преступлением Федерации по отношению ко мне. Поведение всех моих товарищей — советских писателей, которые, скрестив руки, готовились к интересному зрелищу — как Мандельштам будет изворачиваться перед Федерацией по обвинению в краже и мошенничестве — пальцем не шевельнули, чтобы предотвратить эту гнусную комедию, я считаю полным основанием для разрыва со всеми вами.

Для Мандельштама Федерация Советских Писателей оказалась полицейским участком, куда его потянули, как [...] никаких объяснений, настойчиво повторяя [...] Мандельштама публично обыскивали в Доме Герцена, и руки всех советских писателей, в том числе и ваши, раз вы входите в Федерацию, шарили по его карманам.

20 лет работы не застраховали меня от нападения организованного писательства. Я допускаю, что [...] для меня лично начинается с 40 лет работы. Но советское писательство остается по-прежнему организованным, а я, будучи только Мандельштамом, не располагаю аппаратом для самозащиты на второе двадцатилетие — до наступления предполагаемого [...]тета, считаю благоразумным выключить себя [...] из организованной писательской общественности [...].

(Впервые: ВРСХД. 1977. № 120. С. 130—137. Печ. по: О. Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. М., 2011. С. 486—493).

 

 

5 февраля 1930 г.

А.Б. ДЕРМАН — А.Г. ГОРНФЕЛЬДУ

 

На днях Канатчиков мне говорил, что его и Ионова вызывали в редком и чуть что не 2 часа спрашивали по этому делу. А далее, как утверждают, дело пошло уже и далее — в ЦКК, в Агитпроп Ц. К.

(РГАЛИ. Ф. 155. Оп. 1. Д. 316. Л. 10. Автограф).

 

 

24 февраля 1930 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — Н.Я. МАНДЕЛЬШТАМ

 

24/2.30.

<...> Теперь дело «Дрейфуса». Сразу по приезде — вызов на пленум комиссии. Четырехчасовой допрос, вернее моя непрерывная речь. Был ужасно собой недоволен. На утро: «Вы нам дали много ценных указаний, не волнуйтесь, не требуйте от себя невозможного. Мы это дело затягивать не собираемся». Дальше: дело разбито на секторы. Каждый следователь работает со мной отдельно. Был вызов по линии ФОСПа. Допрос — три часа. Следователь — женщина, старая партийка, редактор «Молодой Гвардии». Тянула из меня формальные пункты обвинения. Вытянула, как зубной врач, — 17 штук. Осталась недовольна. Велела соорганизовать себя дома и дослать почтой. Сделано. У Березнера¹⁸ на комиссии прорвалось: «Имейте в виду, что фельетон был заказан»... Третьего дня четырехчасовой допрос по Зифу. Метод — письменные ответы на месте в строгих рамках вопроса. Терпенье — колоссальное. До чего я не умел до сих пор сказать главное! Любопытно: я не взял бумаг, послали меня домой, дождались (слетал на такси). Дважды списал твою копию протокола К<онфликтной> К<омиссии>. Важнейший документ. Третьего следователя отослали обратно: «очередь» — «Вы нарасхват», — говорит Березнер.

<...> Да, забыл: писателям не подаю руки — Асеев, Адуев, Лидин¹⁹ и т.д. Асеев не обиделся. Смутился. Долго расспрашивал: «Ну пока не подали руки друг другу». Адуйка был неподражаем. Встретил Лившица у Жени²⁰ — и повернулся спиной.

В Ленинграде ни с кем не встречался. Письмо сейчас рассылать нельзя.

 

 

13 марта 1930 г.

О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ — Н.Я. МАНДЕЛЬШТАМ

 

Родная Наденька! Я совсем потерялся. Мне очень тяжело,

Надик, я должен был быть все время с тобой. Ты моя сильная, моя бедненькая, моя пташечка. Целую тебя в лобик твой, старенькая моя, молоденькая, ненаглядная. Ты работаешь, ты что-то делаешь, ты чудесная, Надик маленький! Я хочу в Киев к тебе. Я не прощу себе, что покинул тебя одну в феврале. Не догнал тебя, на твой голос по телефону сразу не приехал — и не писал, не писал ничего почти все время. Как ты бродишь, родной, по комнате нашей — все родное и вечное с тобой. Держаться, держаться за это милое, за бессмертное до последнего дыхания. Не отдавать никому, ни за что. Родная, мне тяжело, мне всегда тяжело, а сейчас не найду слов рассказать. Запутали меня, как в тюрьме держат, свету нет. Все хочу ложь смахнуть — и не могу, все хочу грязь отмыть — и нельзя.

Стоит ли тебе говорить, какой бред, какой дикий тусклый сон всё, всё, всё...

Мучили с делом, 5 раз вызывали. Трое разных. Подолгу: 3—4 часа. Не верю я им, хоть ласковые. Только Рузер²¹ по ФОСП’у верю вполне: откровенна, серьезна и большая теплота человеческая. Зачем я им? Опять я игрушка. Опять не при чем. Последний вызов к какому-то доценту: рассказать всю свою биографию. Вопрос: не работал ли в белых газетах? Что делал в Феодосии? Не было ли связи с Освагом??? Ведь это бред. Указал на феодосийских коммунистов. Прочел я ему стихи про Керенского и др. Указал ему сам все неладное в стихах²². Шум Вр<емени> он изучил. На машинке цитаты принес — мне показывает, просит объяснений, тон дружеский. Говорит, мы знаем все про Ионова и других. Должны и про вас все знать... Не позже, чем через десять дней будет созвано заседание для оглашения выводов комиссии. Пригласят всех — Зиф, Фосп и т.д. Дадут высказаться: «Пусть узнают свое место на общем фоне и сделают свои замечания; у нас не Федерация; полемики между ними не допустим». А решение вынесет другой состав — высший — и напечатают. Потребовал прислать ему все мои книги и хронолог<ический> листок биографии. В за-ключение — «Мы достаточно авторитетны — вашим прошлым (писательским или вроде того?) никто вас не попрекает. Плюньте на княгиню М<арью> Алексеевну»...²³ О самом деле — ни слова. Вызывали Зенк<евича>: о деле ни слова («все и так ясно»). Только общ<ая> характ<еристика> и особенно период у белых (прямо анекдот). Похоже, что хотят со мной начисто договориться: кто я, чего хочу и т.д. — если бы так, то это хорошо. Но знаю одно: я не работник, я дичаю с каждым днем. Боюсь своей газеты²⁴ — здесь не люди, а рыбы страшные... Мне здесь невыносимо, скандально, не ко двору. Надо уходить. Давно... Опоздал... Хочу отдохнуть. Иду завтра в амбулаторию. Попробую отпуск? Но это — не то. Надо уйти. И сейчас же. Но куда уйти? Кругом пустота. Жалко книги остановившейся. Жалко. Со мной один Апель²⁵ ходит. За комнату 1-го ничего не мог уплатить. Как быть 15-го? Буфет — 20 р. Останется — 100 р. М. Ром. возьмет 10 р = 90 р.

Надик, родной, надо решать — минута такая!

(Сегодня в Фоспе запрос Асеева. Сутырин «пишет» резолюцию. Канатчиков снят (почему?)

Я один. Ich bin arm. Все непоправимо. Разрыв — богатство. Надо его сохранить. Не расплескать. <…> Напиши мне только, как быть, помоги взять твердую линию, помоги уйти от всякой лжи и нечисти — мне люди нужны, товарищи как в «Моск<овс-ком> Комс<омольце>». Мы еще найдем друзей, найдем опору. Совсем не обязательно Ташкент²⁶. Попробуем в Москве. Возьмем маму. Решай — подходит ли мне газетн<ая> работа. Не иссушит ли мой старый мозг вконец? Но работа нужна. И — простая. Не хочу «фигурять Мандельштамом». Не смею! Не должен!

Родная, Господь с тобой. Не покинет тебя любовь, родненькая. Узнаешь меня? Слышишь?

Твой Ося.

Привет от Апеля!

(Впервые: О. Мандельштам. Собрание сочинений в 3-х тт. Нью-Йорк, 1969. С. 260—262. Печ. по: О. Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. М., 2011. С. 497—499.)

ЭПИЛОГ

О. МАНДЕЛЬШТАМ
три ГЛАВКИ ИЗ «ЧЕТВЕРТОЙ ПРОЗЫ»

5

Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо, только сумасшедший нарост:

 

И до самой кости ранено
Всё ущелье стоном сокола...

 

— вот что мне надо.

Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.

Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед.

Вот это литературная страничка.

9

К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной, проповедующий нравственность и государственность, выполнил социальный заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка.

Погибнуть от Горнфельда так же смешно, как от велосипеда или от клюва попугая. Но литературный убийца может быть и попугаем. Меня, например, чуть не убил попка имени его величества короля Альберта и Владимира Галактионовича Короленко. Я очень рад, что мой убийца жив и что он в некотором роде меня пережил. Я кормлю его сахаром и с удовольствием слушаю, как он твердит из «Уленшпигеля»: «Пепел стучит в мое сердце», перемежая эту фразу с другой, не менее красивой: «Нет на свете мук сильнее муки слова». Человек, способный назвать свою книгу «Муки слова», рожден с каиновой печатью литературного убийцы на лбу.

Я только однажды встретился с Горнфельдом в грязной редакции какого-то безыдейного журнальчика, где толпились, как в буфете Квисисана, какие-то призрачные фигуры. Тогда еще не было идеологии и некому было жаловаться, если тебя кто обидит. Когда я вспоминаю то сиротство — как мы могли тогда жить! — крупные слезы наворачиваются на глаза. Кто-то познакомил меня с двуногим критиком, и я пожал ему руку.

Дяденька Горнфельд, зачем ты пошел жаловаться в «Биржёвку», то есть в «Красную вечернюю газету», в двадцать девятом советском году? Ты бы лучше поплакал господину Пропперу в чистый еврейский литературный жилет. Ты бы лучше поведал свое горе банкиру с ишиасом, кугелем и талесом.

14

Я несу моральную ответственность за то, что издательство Зиф не договорилось с переводчиками Горнфельдом и Карякиным. Я, скорняк драгоценных мехов, я, едва не задохнувшийся от литературной пушнины, несу моральную ответственность за то, что внушил петербургскому хаму желание процитировать как пасквильный анекдот жаркую гоголевскую шубу, сорванную ночью на площади с плеч старейшего комсомольца — Акакия Акакиевича. Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами. Я в одном пиджачке в тридцатиградусный мороз три раза пробегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из желтой больницы комсомольского пассажа — навстречу плевриту, смертельной простуде, лишь бы не видеть двенадцать освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона сребреников и счета печатных листов.

 

 

 

 

     За помощь и уточнения автор благодарит также Б. Фрезинского и Т. Николаеву.

 

 

 

 Стр. 130

 1 Народный суд приговорил Черняка к лишению свободы сроком на шесть месяцев без строгой изоляции. Но, принимая во внимание, что степень социальной опасности осужденного не требует изоляции от общественности, суд счел этот приговор условным на испытательный срок три года (См.: http://lib.rus.ec/b/446631/read).

 2 Отсылка к фельетону А.Г. Горнфельда «Переводческая стряпня».

Стр. 135

3    На бланке Примирительно-конфликтной комиссии ФОСП, № 135.

Стр. 135

 4  Дальше обрыв листка.

 5  Список рукой П.Н. Лукницкого, с пометой: «Не была отправлена».

Стр. 141

6    Сутырин Владимир Андреевич (1902—1985) — писатель, кинодраматург, литературный критик, член секретариата ФОСП. В 1928—1932 гг. генеральный секретарь Всесоюзного объединения ассоциации пролетарских писателей. Летом 1933 г., после роспуска рапповских организаций, уехал на строительство Беломорско-Балтийского канала, работал начальником Туломской ГЭС.

Стр. 145

7    Далее: Слово и судьба, 1991, указание страницы.

Стр. 148

 8  Имеется в виду рецензия на: Гейне Г. Лирика / Ред. П. С. Коган. М.: Гиз, 1928 (Сер.: Русские и мировые классики).

 9  Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений в семи томах. / Пер. с немецкого под редакцией З.А. Вершининой М.: Недра, 1929 (под общей редакцией П.С. Когана).

 

Стр. 149

 

 10 См. интересное признание Заславского в письме к ней от 14 декабря 1929 г.: «Я на себя <...> смотрю как на рядового, которому надо делать черную работу» (РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Д. 320. Л. 12—14).

Стр. 152

 11  Зонин Александр Ильич (1901—1962) — литературный критик, прозаик; зав. отделом печати Ленинградского горкома ВКП(б).

12Колесникова — вероятно, Ольга Алексеевна, работала в Госиздате и ГИХЛе (в последнем — заместитель заведующего редакцией).

Стр. 155

13См. ниже его фельетон «Жучки и негры».

Стр. 160

14Яблоновский Александр Александрович (1870—1934) — журналист, прозаик, председатель Совета Союза русских писателей и журналистов (в эмиграции), печатался в газетах «Возрождение» (Париж), «Руль» (Берлин), «Сегодня» (Рига) и др. Отклик на «Дело об Уленшпигеле» не обнаружен.

Стр. 164

 15   По всей видимости, 20-летие творческой деятельности, если отсчитывать от даты самых ранних опубликованных стихотворений О. Мандельштама.

Стр. 165

16  Выражение из лексикона раскулачивания. Занести село или станицу «на черную доску» означало тотальную репрессию против его населения.

17  Цитата их протокола № 10 заседания Исполбюро ФОСП от 21 мая 1929 г. (см. выше).

Стр. 168

18  Секретарь Замоскворецкого райкома ВКП(б).

 19  Московские писатели, до этого входившие в круг общения Мандельштама.

 20  Евгений Яковлевич Хазин.

Стр. 169

 21  Рузер (Рузер-Нирова) Нина (Мирра) Александровна (1884—?) в 1930 г. — инструктор отдела печати ЦК ВКП(б), заместитель редактора издательства «Молодая гвардия».

 22  Аналогичным образом Мандельштам повел себя в мае 1934 г. в тюрьме.

 23  Персонаж «Горя от ума» Грибоедова. Здесь обозначает суд общественного мнения.

 24  Имеется в виду редакция журнала «Пятидневка».

 25  Апель (Аппель) И. — товарищ Мандельштама по работе в «Московском комсомольце».

Стр. 170

 26  Имеется в виду предложение некоего Юрасова ехать вместе с ним в Ташкент для работы в ташкентской газете «Комсомолец Востока» (1926—1934, с 1935 г. — «Комсомолец Узбекистана»). Ср. в письме жене от 24 февраля 1930 г.: «Юрасов уезжает 1-го. Твердо зовет с собой, т. е. — вызвать с подъемными через месяц. Это абсолютно серьезно. Там большие возможности. «Комс<омолец> Востока» в центре всей краевой полит<ической> работы. Хлопок, Турксиб и т. д. Очень увлекательно. Но можем ли мы на это решиться? Тебе работа там тоже обеспечена. Помещение тоже. Но ведь мы не можем бросить стареньких! Ведь не можем, Надик? Научи же, как быть...»