Бедная Марина Ивановна! Если бы она знала, в какой соблазн
введет потомков-пиитов, озаглавив свой очерк — «Мой Пушкин»! Раз Цветаевой
можно, почему же и мне бы…
И является на свет «Мой Твардовский» Ивана Савельева (ИПО «У
Никитских ворот»), где уже в первом, точно так же названном стихотворении
заявлено:
И потому мы с ним
теперь близки,
Что с ним иду,
Хотя идти нет мочи…
Последняя строка озадачивает, но быстро сменяется настойчивыми
уверениями пишущего в своей совершенной близости с великим поэтом: «боль
его — нет горшей боли! — в мои глаза перетекла… песнь его в мою
переливалась… Я, как ты, просчетов не боюсь — я дышу, как воздухом,
почетом быть с тобой…»
«Беседую с Твардовским не спеша», — сообщается с первых
страниц книги, и при этом автор слышит о себе много лестного, несмотря на не
всегда благоприятную обстановку. Например, «в Загорье (на родине Александра
Трифоновича. — А.Т-в) у его просторных глаз, что выливались в душу с
монумента (курсив мой — А.Т-в) …кругом народ толпился, суета, которая
была ему ужасной… И лишь когда остались мы вдвоем…»
Слышу
через годы
Всем нутром своим:
«Ты — Поэт Свободы,
Оставайся им…»
Не этот ли воображаемый, мифический, «его» Твардовский
утвердил Ивана Савельева в мысли:
Я — наследник его.
Я смогу удержать
Знамя Слова его…?
В стихах, где говорится о знакомстве с дочерьми поэта,
читаешь:
И стала явью взоров
весть —
Я кланяюсь пришедшей льготе:
(Что бы все это значило, думаешь…)
Твардовский здесь.
Гордеич — здесь.
И Митрофановна — напротив.
(То есть поэт и его родители).
Сидим, сродненные судьбой.
Следует добавить, что сродненным автор чувствует себя со
всеми великими:
Духовную связь времен
Каждой строкой отстаиваю.
Как Пушкин. Как Блок. Как он (Твардовский. — А. Т-в).
Одни — мы. Но одиночек
Свет никогда не гас.
«Не с кем нынче, не с кем встать мне в ряд един», —
печалится Иван Савельев в наши дни, когда, как сказано в его стихах, кто-то
«расставив сети, Русь завел в гарем(?!)».
В одной из вышеупомянутых «неспешных» бесед Твардовский
говорит с автором книги, по выражению последнего, «глазами дней(?) обдав глаза
мои, готовые к отваге». Действительно, в отваге своего рода, как видно, И.
Савельеву не откажешь!
Из стихотворения в стихотворение повторяя, что великий поэт
«средь всех! — один стоял, один спасал Литературу… был одинок… каждый
день — одинокий, один… один — перст», автор поначалу бегло и довольно
туманно упоминает, что «вокруг суетился(!) народ — писатели “Нового
мира”», а в «Послесловии. Прозаическом» (есть и «Поэтическое») высказывается
уже вполне откровенно:
«…Когда я стал погружаться не только в творчество Александра
Трифоновича, но и в его обычную человеческую жизнь, в ту самую повседневность,
которая кажется уже совсем ясной, как казалась она коллегам Твардовского по
“Новому миру”, я вдруг понял, что не знали они Твардовского (курсив
мой. — А. Т-в), — он был с ними, но в то же время в своем далеке, имя
которому — одиночество.
Он сидел рядом, беседовал подолгу с писателями, читал
рукописи, журнальные верстки, — одним словом, жил редакционной текучкой,
но, живя этой самой повседневностью, он внутренне считал, что все это еще не
было полнотой жизни, а было ее усеченным подобием, чему всю жизнь противилась
его душа.
Жизнь настоящая, полная была там, где жил человек, связанный
с землей, как дерево своей корневой системой связано с почвой…
А какая почва у них (новомирцев, «коллег» и авторов? —
А. Т-в)?
Внешне — почва.
Внутренне — верхний слой».
Винюсь за пространность цитаты, но она необходима, чтобы
читатель убедился, что «наследник» великого поэта и редактора не знает или не
хочет знать действительной «повседневности» его журнала, той пресловутой
«текучки» и «суеты», в которой — во многом стараниями самого Александра
Трифоновича — «доспевали», дорабатывались замечательные произведения тех
лет.
Одним махом отказано в сколько-нибудь глубокой «корневой
системе» — если не буквально всем «писателям «Нового мира» (названы же в
стихах «Айтматов, Быков да Абрамов. Еще — десятка два имен»!), то уж
внутриредакционным «коллегам» — наверняка. Какая давняя, изрядно
поднадоевшая песня и какая подобная же размашистость в некоторых соседствующих
оценках, на сей раз «поэтических»:
Ведь кукурузник, мать
его… ушел.
И нет заславских, кажется, в науке.
Уже Хрущев в контексте судьбы великого поэта выглядит совсем
не однозначно: без этого «кукурузника» не проглянул бы ни «Один день Ивана
Денисовича», ни пробился бы к читателю и «Теркин на том свете»! А употреблять
во множественном числе да с маленькой буквы, как некогда в сталинские времена
каких-нибудь «черчиллей», имя прекрасного ученого — академика Татьяны
Ивановны Заславской просто стыдно!
Иван Савельев широковещателен: он, оказывается, «слава Богу,
нашел ключ к его (Твардовского) тайне». Уж не этот ли? —
Он путем, известным
Мне —
Обоим нам! —
Входит
в душу
жестом
Слова. После — сам.
Читаешь: «словно вмиг вобрав в себя зарю родного слова, что
глядит с надеждой (на автора? — А.Т-в), по русскому иду я словарю». А
рядом:
Я кладу на плаху стих,
Пусть узнает — в исступленье:
Две недели — между них (июньских дат рожденья Пушкина
и Твардовского. — А. Т-в), —
Вечность — рядом,
Как мгновенья.
……………….
Когда Смоленск сияньем куполов
Глядит в глаза…
Я…
Душой ему раскланяться готов (курсив мой. — А. Т-в).
………………….
Слезу горячую утру
И том его, слезясь (!), открою.
И это называется — «смогу удержать Знамя Слова
его — светоносное знамя»?
Не ближе ли к истине невзначай оказался автор книги, сказав,
что кладет стих на плаху?
