«Возвращение в СССР» — модный тренд, однако прошлое — не
возвращается. Даже если кому-то очень этого хочется. Хотя его модные имитации,
его более-менее искусные симуляции могут на какое-то время заслонить горизонт.
Парадокс нынешнего псевдо-разворота, давно уже отмеченного внимательными
наблюдателями, в том, что он представляет собой иллюзию в квадрате. Фикцию
фикций. С самого начала советское изготавливалось в основном из картона и
гипса. Но к 60—70-м годам даже неосязаемая, лишь субъективно ощущаемая связь
жизненной витрины с чем бы то ни было сущностно подлинным истончилась и
иссякла. Случилось какое-то диковинное энергичное брожение чистой мнимости, уже
и не принимаемой за настоящее.
Мне было неотразимо ясным уже тогда: только в неофициозной,
андеграундной среде происходила в затухающем СССР реальная, невыморочная жизнь.
Туда откочевало все героическое, все прекрасное. Соприкоснувшись впервые с этим
миром лет в восемнадцать, я не изменял потом этому убеждению.
Этот опыт жизни помимо мнимости во второй половине ХХ века
очень слабо, к сожалению, актуализирован, хотя пора бы. Тем важнее инициатива
редакции «Знамени». На фоне энтузиазма Евгения Евтушенко, из своей американской
глубинки хлопочущего о возрождении союзписательских структур, здесь сложилось
пространное размышление о настоящих людях советской эпохи и их опыте. Тоже
«возвращение в СССР», но с совсем другой целью. Так сказать, материалы к теме,
о которой размышляли не так давно авторы второго тома «Истории России ХХ
века», под редакцией Анд-рея Зубова, — о том, что осталось (и осталось ли чего)
русского в СССР после Второй мировой войны, о соотношении России и свободы...
Настоящее не может не быть драматически конфликтным. Оно
всегда навылет ранено несовпадением идеала и реальности. И свидетельство об
этой среде, о лучших людях позднесоветской эпохи, чуждо агиографии. Нужно уйти
от эпохи в условно-средние века, как Евгений Водолазкин, чтобы (в «Лавре»)
написать о современнике, преисполненном внутренних борений, нечто, похожее на
житие. Человек ХХ века не столько искупает грех, сколько ищет и иногда находит
способ жить достойно, место подлинности, то, что философы и поэты называли
«лицом». Сохранить его требовало мужества, а потерять было довольно легко.
СССР как безысходная реальность внушал нечто такое вроде
перманентной смеси отвращения, омерзения и ужаса. Вспоминая, что именно такой
душевный замес вызывали у меня тогдашние встречи с незаметными сотрудниками в
штатском, въяве, живьем воплощавшими эту безнадежность, я не могу не отдать
должного авторам и героям 11-го номера. Стойкость и страх дежурили поочередно.
А надежда была отмерена очень скудной дозой; о ее страшном дефиците в ХХ веке
однажды замечательно вспоминала Ольга Седакова. Но гонг ударил — и морок
рухнул.
Есть еще один урок. Урок того, как сам по себе замечательный
экзистенциальный комплекс жизни вопреки (в духе замечательно
пересказанного тогда для нас Самарием Великовским и Эриком Соловьевым Камю или
почти неведомого Тиллиха: мужество быть без надежды на победу или успех)
обернулся огромной проблемой, когда наступило историческое завтра (его ж никто
не ждал). Нужно стало внедряться в живую историю, принимать решения и бороться
за будущее сейчас. А не оказалось ни составленных заранее планов, ни (что даже
важнее) воли к сильному историческому действию...
Это, возможно, стоит учесть. Работа 11-го номера — это работа
впрок, и прок этот будет. Сегодня я не вижу никакой необходимости смотреть
вперед без надежды, хотя бы и необъективированной, не облаченной в конкретные
одежды. Современный шутовской балаган с его виртуальными, телемедийными
декорациями заслуживает, скорей всего, веселой иронии. Парадная современность
так мелка, что встать с ней вровень можно, лишь комически изогнувшись. А зачем?
