«Больно — поэтому без метафор»

 

Об авторе | Борис Кутенков родился и живет в Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького в 2011 г., аспирант кафедры новейшей русской литературы. Автор двух стихотворных сборников. Критические статьи и рецензии публиковались в журналах «Знамя», «Интерпоэзия», «Октябрь», «Вопросы литературы» и многих др. Стихи вошли в лонг-лист «Илья-премии» (2009), лонг-лист премии «Дебют» (2012), критика — в шорт-лист Волошинского конкурса (2011).

 

Cтихи Татьяны Бек современная критика вниманием не жалует: вроде бы нет к тому актуального повода, каким могло бы быть переиздание ее поэзии и эссеистики. Чаще вспоминают о редкостном трудолюбии поэтессы: «вкалывала как вол на трех, по-моему, работах…»; «видел... она и здесь пашет на износ…» (И. Фаликов)¹. О том, что «…она была увлекающимся человеком. И, зачастую, на мой взгляд, переоценивала своих друзей… То есть она проявляла симпатию к человеку — и эта любовь переходила на его творчество. Она начинала этого человека всячески пропагандировать — публиковать, писать о нем рецензии, рассказывать по радио. И любовь не знала границ» (Е. Степанов)²… На кафедре, где я предлагал творчество Бек в качестве темы для своей кандидатской диссертации, ее кандидатуру осторожно отвергли (другие варианты были — Борис Рыжий, Денис Новиков, Юнна Мориц; остальные либо не годились для научного исследования, либо мне не близки, либо — ввиду достаточности критической рецепции — не вижу острого смысла писать о них, даже несмотря на собственный интерес). Но и Бек оказалась в статусе, как выразился заведующий кафедрой, «не устоявшегося явления». Один преподаватель, учившийся, а сейчас работающий в Литинституте, вспомнил: «Татьяна Бек на меня написала рецензию»; другой, вторя ему, — «и на меня Татьяна Бек написала рецензию…».

Отзывов о стихах Бек и вправду написала много — будучи блестяще одаренным эссеистом, одной из первых поддержав в печати мало кому тогда известных Амелина, Пурина, Лесина, Арутюнова... Евгений Лесин упоминает про нее и Римму Казакову: «…Обе занимались “птенцами”, до самозабвения»³… Стихи же ее собственные, вполне востребованные при жизни, не то чтобы не выдержали проверки временем (в конце концов, и времени-то с ее смерти прошло в масштабах памяти всего ничего — восемь лет). Издательством «АСТ» при участии редакции журнала «Арион» было издано посмертное избранное с предисловием Игоря Шайтанова, на книжных полках магазинов еще можно найти два тома — «Она и о ней» (ее стихи, беседы, эссе, а также воспоминания о Бек, вышедшие уже после смерти поэта) и «До свиданья, алфавит» (книга бесед Татьяны Бек с литераторами, эссе, записных книжек; Бек была мастером интервью, — поэт Ирина Ермакова вспоминает о восприятии ею этого жанра как высокого искусства). Сейчас, вдумываясь в название книги «До свиданья, алфавит» (прижизненной, между прочим, и озаглавленной по строке одного из ее последних стихотворений), невольно вздрагиваешь от ощущения пророчества. Как чувствовала приближение прощания…

Между тем уже выросло целое поколение учеников «постфактум», любящих поэзию Бек как бы вне преемственности, однако невольно возводящих ту самую преемственность на особый пьедестал. На одном из вечеров ее ученик, поэт Сергей Арутюнов, обращаясь к студентам своего семинара, назвал Татьяну Бек «вашей литературной бабкой». Одному из этих учеников — мне — долгое время было сложно выбрать подходящий ракурс для разговора о ней: филологический — не покажет значимость для меня ее поэзии, всяческие иерархии тут лучше оставить в стороне, а личное эссе с неизбежностью уведет от разговора о достоинствах самих стихов. Отношения с любимыми стихами вообще складываются сложно: ты вырастаешь, а они остаются вроде бы неизменными, но и передают в будущее какие-то свои черты, меняя парадоксальным образом и тебя, и твое сегодняшнее восприятие себя (это ведь своеобразное испытание, даже суд для обоих — а выдержат ли они твою личную проверку временем? А как за это время изменился ты — и каким путем пришел к себе сегодняшнему?). Зачитываешь их до дыр, потом усилием воли откладываешь, чтобы не впадать в эпигонство, но снова и снова прокручиваешь в памяти, затем опять возвращаешься… Раньше предпочитавший анализировать чуждую стилистику, теперь, с движением к внутренней свободе, ты опять на пути к себе преж-нему — словно бы зигзагообразная дорога вне зависимости от твоих желаний, потребностей и воли выводит тебя, уже изрядно изменившегося, к неким неиссякаемым источникам. И все отчетливее зреет ощущение долга перед стихами, с которых, в сущности, и началась для тебя современная поэзия. «Полагаю: с нами рядом / Те, которым мы должны…» (Т. Бек). Если в 2007-м что-то во мне переменила купленная случайно «Сага с помарками» (по сути — первая поэтическая книга, прочитанная мной с настоящим волнением и ощущением, что называется, «избирательного сродства»), то сейчас ее перечитывание — строгий и пристрастный взгляд на себя прежнего и, однако же, память о первой любви.

Но получается, что о «психологической стороне вопроса» в случае с Бек куда интереснее говорить, чем о строении стиха. Екатерина Орлова верно, на мой взгляд, пишет в послесловии к «Саге с помарками» о типе метонимического (обобщающего) мышления в противовес метафорическому. Сама Бек признавалась: «Не моя это сила — метафора» и — в другом стихотворении — «Больно — поэтому без метафор…». И действительно — талант метафоры (которая все же, как ни крути, — выдача одного за другое) в ее поэзии оказывается заслонен талантом психологической летописи и отражения живой души во всей мучительной сложности. А с ним и интерес исследователя оказывается обращен в сторону этой летописи. Вся Бек — от ранних до позд-них стихов — по сути, об одном: об одержимости собственной души — спесью ли, страстью — и укрощении этой одержимости. И о многих аспектах этого чувства: об очищающем душу раскаянии и умении разглядеть «в мусоре мелос»; о любви к этому «мусору-мелосу», неразделимой со страданием. Сказав с вызовом в начале пути «Я красотой наделю пристрастно / Всякие несовершенства эти», — от ощущения «пристрастной любви» к этим отличиям и несовершенствам она не отступалась до конца. Стихи ее густо населяют «жадные до самого убогого, / Любящие всеми нелюбимое…» и — в итоге — воплощающие собой «Высшего Замысла сдвиг» (в одном из стихотворений даже использован неологизм «сдвигососед», что можно перевести как «сосед по сдвигу»).

 

Мою судьбу из несуровых ниток,
Где серых и коричневых избыток
И лишь один узор до боли ал, —
Наполовину ткач уже соткал.

 

Разглаживать ее рукою стану
И засмеюсь: ну, наработал спьяну!
Пускай, пускай он дурень и кустарь —
Изделие единственно, как встарь.

 

Я — слышите? — не сетую нимало
На то, что мне такое перепало.
Не половик, не скатерть, не платок,
А этот — мой, и только — лоскуток...

 

Ощущение индивидуальной судьбы как Божьей ошибки («Бог, выпимши, лепит ошибки…») и одновременно знака отличия, а следом — и ощущение своей отдельности в любой толпе и, что важно, борьба с этой отдельностью внутри себя, — важнейшие черты лирического психологизма Бек. В одном из поздних стихотворений есть выразительная деталь: «…строем ходила на “Синюю птицу” (как значим этот анаколуф — «строем ходила» — в сочетании с двойственностью понимания аллегорического образа синей птицы: и на спектакль ходила, чувствуя одиночество в толпе, и охотилась за несуществующим!..). Галерея «свидетельских показаний» в деталях и биографических подробностях об этих «лишних», «юродивых», «сдвигососедях», — главным образом, знакомцах поэта, — проходит через все стихи Бек, а приметы отличий повторяются обильно: от дерева, описываемого с восхищением: «…Где-то дерево растет / С ягодами, желудями, / Шишками, листвой и пухом — / Черт те что, лесной урод...», до «…большелицых, странных, / не в чести и не у дел…», тех, кому «будничная жизнь давалась только с бою».

Эти знаки отличия, юродства и неуживчивости («привязанность к пассионарной неуместности», как выразилась она об Арсении Тарковском, обратив внимание на его любовь к «приемышам чужбины» и «отходам творенья»), неотделимо связанные с личностными самоидентификациями, Татьяна Бек воспела как никто другой. Творческая и личностная эволюция поэта — трудная и горькая. А если посмотреть на весь корпус текстов, — от блудного подростка, ищущего тыла и мучительно «переплавляющего себя», чтобы влиться в мир «сквозь робости тощую почву» (сборник «Скворешники», 1974), колеблющегося между осознанием своей отдельности и борьбой с синонимом этого осознания — спесью — в представлении лирического героя, — до позд-него отчаяния, то в вышесказанном не остается ни малейших сомнений. Неизменным оставалось одно: боль от соприкосновения с миром — отторгающим любую отдельность, усредняющим, неудобным и колючим — и необходимость войти в этот мир. «А мир, он никакого позитива нам не предложит никогда. Он несовершенен, асимметричен, противоречив и обиден до слез. Его нужно полюбить таким как есть и взять на свои великодушные поруки»⁴, — из рецензии на книгу своего ученика, написанной за год до смерти… А вот — стихотворение из сборника 1980 года:

 

Глупая! В отрочестве отшельник
Мудрым казался.
Кожи кичливой колкий, как ельник,
Мир не касался.

 

...Ныне мечтаю смешаться с вами —
Мне меня мало! —
Но ни объятьями, ни словами
Льда не сломала.

 

Ныне я вглядываюсь тревожно
В звезды и лица...
Необходимо и невозможно
В мир перелиться!

 

Усилие перебарывания чувствуется в буквально физическом жесте обрывания себя, придавливания ладонью («Замечаем: огни не потухли — / Просто мы не вполне высоки»; «И только мамин коврик, / Тоскующий в тиши, / Твердит, что мир не горек, / Да мы нехороши»), часто переливаясь у Бек в спор между голосом и подголоском. Голос в скобках, словно противоречащий уже сказанному (порой — в форме прямой речи) заставляет вспомнить слова Бахтина о диалоге, уходящем в дурную бесконечность. Поневоле задаешься вопросом: а существует ли поэт без «спасительного яда противоречий» (выражение Блока), без тяжелой внутренней борьбы с собой?.. Но у Бек, пожалуй, эти противоречия были доведены до предела, переходящего в конфликт. В худшем случае — конфликт, губительный для поэта (и сгубивший — что в итоге и случилось), но, как часто бывает, благотворный для стихов.

 

И падали, и знали наперед,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрет,
То шествие не кончится на этом.

 

И видятся здесь две экзистенциальные категории, ключевые для ее поэтики: ужас и свет. Ужас осознания «знака отличия» — и одновременно изгойства; свет — и одновременно ужас — избранности, с которой не можешь, да и опасно смириться. Свет, наконец, настольный, спасительный… Как точно сказано у поэта другого склада и поколения, Марии Ватутиной: «как прежде, жив литературным / трудом, и только им одним». У Бек — «…Это не мое жилище. / Мой зато настольный свет». И — еще жестче и самоуничижительнее: «Под раскаленной добела, / Под лампою без абажура / Земная жизнь твоя прошла, — / Кладоискательница, дура». Ужас, наконец, — сам выход из настольного света и затворничества: «…Выходи из немоты / В ужас и веселье!». И, наконец, — тот самый «простой ужас простой жизни...», который, по справедливому замечанию критика Аллы Марченко, «Татьяне Бек единственной из всех нас удалось… от себя за всех спеть… и при этом — сохранить и речь, и голос, и слово, и походку стиха»⁵.

В критике существует тенденция называть Бек «поэтом поколения». Тенденция в то же время и опасная, как любая надеваемая на явление литературоведческая «шапочка», да и как вообще всякое одностороннее определение; к тому же, если вдуматься, — тема поколения у Бек не главная. В центре лирического сюжета — всегда сама она, Татьяна Бек («а не образ из ребуса», хочется продолжить ее же собственными словами; биографизм доходит до упоминаний имени: «…— Ты Таня? — / Я Таня. А прочее — шприц…»). Хотя о поколении — с социологической точки зрения — у нее много, но с оглядкой прежде всего на собственную совесть, необходимость воспеть «нищий быт». Что-то похожее писал Эйхенбаум об Ахматовой: «…Перед нами — конкретные человеческие чувства, конкретная жизнь души, которая томится, радуется, печалится, негодует, ужасается, молится, просит и т. д. От стихотворения к стихо-творению — точно от дня к дню. Стихи эти связываются в нашем воображении воедино, порождают образ живого человека, который каждое свое новое чувство, каждое новое событие своей жизни отмечает записью. Никаких особых тем, никаких особых отделов и циклов нет — перед нами как будто сплошная автобиография, сплошной дневник». Подобное можно было бы сказать о многих, но, мне кажется, эгоцентризм (я без оценок) и одновременно «всеобщесть» касательно родословной имеет для Бек особое значение — именно в контексте постоянных попыток выяснить, откуда берет корни фаталистическое мироощущение и «помраченье». «Мы, у кого помраченье в роду, / Даже архив соберем»; «Двоюродная бабка из протеста / Взяла и яду в полдень приняла»… От «завещанных» деталей психологического автопортрета («Осанке моей не завещан балет. / Чужая нарядной истоме. / Отец — беспризорник в четырнадцать лет, / А маму растили в детдоме») — один шаг до самоуничижительных деталей, бросающихся в глаза каждому читателю и ошеломляющих степенью уязвимости:

 

…До поры не читавшая Кафку,
Ты летала по травам, по водам,
И носила, светясь, безрукавку,
И не знала, что станешь уродом:

 

Пустозвоном с чертами изгоя —
Только в женском, как жизнь, варианте...
Мир, выходит, лепился из горя
На пронизанной солнцем веранде, —

 

Чтобы страшно, и криво, и дыбом
Над руинами встать напоследок!
...Этот сад я узнаю по скрипам
Ни о чем не жалеющих веток.

 

«Ощущение усталости, как о том свидетельствуют стихи, однажды возникнув, не отпустило Татьяну Бек. Оно и в сборнике “Узор из трещин” (2002), и в разделе избранного “Отсебятина”, куда вошли стихи самого последнего времени. Можно цитировать бесконечно: “Дух бодрился и выдохся…”, радость, страсть и ярость появляются в сопровождении эпитета “бывшие” (“Ты — моя бывшая радость…”). Душевная усталость подтверждена не только признаниями, но элегической вязкостью стиха, когда взятая интонация, как колея, из которой невозможно вырваться…» — пишет Игорь Шайтанов в предисловии к посмертному «Избранному» (2009). Ранние стихотворения часто заканчиваются своеобразной констатацией личного краха — монологом героя, уходящим в пустоту: «— Вы слышите, мне очень одиноко, / Заброшенному чудом в эту щелку! — / Лишь ветер треплет рыженькую челку». Среди поздних выделяются те, где попытка диалога превращается в унижающий авторитарный монолог собеседника (не столь важно — внутреннего или же реального, когда описывается имевшая место дружеская или любовная размолвка), не оставляющий права на защитный жест. Если в одном из ранних стихотворений она признавалась: «Я думала про музыку свою, / Которой шарлатанства — не привью», то время 1990-х и 2000-х, само по себе шарлатанское, склоняло к все большему появлению иррационального. Упоминание размывания крепкой земли, то и дело соседствующее с метафорой кладбища, дикие сны, приметы пития, — всего этого с избытком в стихах Бек последних лет. Все чаще повторялись два глагола — «размыть» и «выжить». Тут и борьба с душевным нездоровьем, и юродство, открывшееся «как чара, / как последняя воля бойца»…

 

Все мои близкие сходят с ума —
Я-то сама уже год как сошла
И потому говорю не со зла, —
Сходят, как снег, когда полузима —

 

Полувесна... Полоумная речь —
Талой водою... Последняя дочь,
Я не могу своим близким помочь.
Я не хочу себя больше беречь.

 

Она и не сберегла себя — поскольку была поэтом до конца. «Что ж, поэтом долго ли родиться... / Вот сумей поэтом умереть!» — писал Георгий Иванов. И умерла она как поэт — за правду: трагически, страшно, загадочно, невыясненно. По-пушкински, по-блоковски — от отсутствия воздуха. Ее голосом заговорили не только «определенная среда и эпоха» (Е. Орлова), но и само изгойство, помноженное на патологическую честность, — сочетание, почти не оставляющее права на выживание тому, кому не повезло родиться с ним. Многим она стала близкой вне зависимости от личного знакомства, но с полным ощущением родства — и личного знания человека при чтении стихов. Тем, кто чувствует в себе тот же «вирус одиночества и растравы»⁶, то принижая себя, то ощущая этот вирус и «росток тоски» как неотъемлемые признаки таланта. Многим она дала надежду, что когда отнято что-то — например, надежда на человеческое понимание — своеобразной компенсацией от мироздания становится «таинственный песенный дар», бесцельный сам по себе, но, однако же, нуждающийся в оправдании судьбой (в чем-то близкий Татьяне Бек Денис Новиков — поэт жестко-нигилистической ноты, — прямо сказал в интервью Сергею Гандлевскому, что «относится к своим поэтическим способностям как к компенсации свыше за абсолютную жизненную непригодность»). Мне кажется, эти слова как-то особенно перекликаются со строками Бек: «Так сильны и упорны калеки, / Так провидит дорогу слепой!»; и — из другого стихотворения — «Не так ли чует запахи слепой?».

…У меня хранится открытка, подаренная в 2007 году Сергеем Арутюновым. На ней — выложенная на фоне мозаики древнегреческая Богиня — Фортуна (чем-то неуловимо внешне напоминающая Татьяну Александровну) и карандашная подпись ее рукой: «От судьбы не спрячешься». Сама Бек сказала в радиоинтервью после смерти Василя Быкова: «Мы вас перечитаем». И действительно, лучшее, что мы можем сделать для ушедшего из жизни (но не из памяти) поэта, — это перечитать его. Ну а мне хочется перечитывать (и постоянно цитировать наизусть) такое стихотворение — одно из самых дорогих не только у Бек, но и во всей русской поэзии:

 

По холодному озеру
жми на веселой моторке.
Вислоухую псину
из ласковой миски корми.
...Но какие круги,
но какие крутые «восьмерки»
Возникали всегда
меж тобой и другими людьми!

 

Ты сперва тосковал
по большому и дружному дому,
Но опять и опять
одинокие петли вязал.
Ты влюблялся, —
но так ревновал к неродному излому,
Что, не в силах ужиться,
бежал на далекий вокзал.

 

— О, скорее туда,
где послушен жасмин белокурый,
Где крапива дичится,
где густо стоит немота!.. —
Ничего не поделать
с отпущенной небом натурой:
Ты совсем затворишься,
когда разменяешь полста.

 

Я гляжу на тебя
— на певца, удальца и красавца —
И на этот сиротский,
спиртующий душу простор.
Не касаясь людей,
вообще невозможно сказаться.
Но любое касанье
тебя истребляет как мор!

 

Здесь — и детская рана,
и смутное время, и предки,
И какая-то злая,
наверно, ведьмачья напасть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Окунишек наварим —
и выбросим чайкам объедки.
Остается от жизни
пронзительно малая часть.

 

Загнивает вода:
виновата твоя же запруда.
Загородка, заслонка,
решение выжить во сне.
(Искажение Замысла.
В землю зарытое чудо.
Репетиция гибели.)
...Все это — и обо мне.

 

 

Примечания

1 Сапожник без сапог. Илья Фаликов: «У России есть поэт национального масштаба!» — НГ-Ex libris, 04.07.2013 (http: / / www.ng.ru / ng_exlibris/2013-07-04 / 2_falikov.html).

2 Е. Степанов. Записки соседа, или Бек с препятствиями // Крещатик, № 1, 2007 (http://www.stepanov-plus.ru/literator/publ/20071011_kreschatik.html).

3 Е. Лесин. Держитесь! // НГ-Ex Libris, 04.02.2010 (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-02-04/6_lesin.html)

4 Т. Бек. Главное — это помарки. Рец. на кн.: С. Арутюнов. «Апдейт» // Знамя, 2004, № 4. (http://magazines.russ.ru/znamia/2004/4/bek16.html)

5 Литературная газета, 12 августа 1998, № 32—33.

6 Дети Ра, 2009, № 4, 54. Блицинтервью о Татьяне Бек. Евгения Доброва, выпускница семинара Т. Бек и С. Чупринина: «Уже после института я пыталась разгадать, по какому принципу она отбирает учеников. Она что, видела, что мы такие же, как она, — с вирусом одиночества и растравы? Но этого тогда понять еще было нельзя (дети почти, вчерашние школьники). По текстам экзаменационных этюдов? Не может быть. Думаю, видела в человеке росток тоски — и брала…» (http://magazines.russ.ru/ra/2009/4/bek21.html).