А.А. Голубкова. Литературная
критика В.В. Розанова: опыт системного анализа. — Кострома: КГУ им. Н.А.
Некрасова, 2013 (Библиотека журнала «Энтелехия»).
Книгу,
о которой пойдет речь, смело могу заявить, ждали давно. И это при том, что
сегодня «розановедение» насчитывает множество томов. За последние годы
разрослось оно неимоверно. Этому, конечно, способствовало появление 30-томного
издания его сочинений, предпринятое А.И. Николюкиным. А готовится еще и полное…
Трудно даже представить, в скольких томах, ибо писателем Розанов был на
редкость плодовитым. В 2008 году появилась и увесистая Розановская
энциклопедия, собравшая статьи розановедов. В Костроме — центре по изучению
творчества В.В. Розанова — выходит журнал «Энтелехия» (редактор И.А. Едошина),
где статьям о Розанове регулярно отводится немало страниц. И уже появилось
издание, подводящее итоги исследований о В.В. Розанове в этом журнале (Жулькова
К.А. Розановедение XXI века в журнале «Энтелехия». М., 2013).
При всем том А.А. Голубкова предприняла, по сути, первую
попытку досконального и подробного изучения критических высказываний Розанова о
литературе XIX — начала XX века. Казалось бы, это должно было произойти давно —
ибо как можно строить концепции, выводить умозаключения о философии мыслителя,
не изучив все им написанное. Однако Розанов обладает такой магией, что иногда
кажется, что, даже прочитав только «Опавшие листья» или «Уединенное», ты уже
можешь составить представление об этом уникальном человеке, ибо он умеет столь
полно и откровенно высказаться, что кажется вывернутым наизнанку, и ты уже
можешь позволить себе судить о его представлениях и предпочтениях. Кроме того,
ученых увлекают и отдельные проблемы, занимавшие его на протяжении всей жизни:
религия и церковь, брак и семья, роль пола, политические коллизии времени. Вот
и получалось, что Розанов представал мыслителем крайне противоречивым,
несогласованным, не дающим возможности говорить о концептуальности его
воззрений — ведь каждый выделял то один, то другой аспект его мышления. На руку
исследователям, придерживающимся такой точки зрения, играла и противоречивость
суждений о Розанове среди его современников.
Казалось бы, наиболее чуждый ему по мировоззренческой позиции
Горький вы-сказывался о нем так: «Удивительно талантлив, смел, прекрасно мыслит
и — при всем этом — фигура, может быть, более трагическая, чем сам Достоевский.
Уж, конечно, более изломанная и жалкая. Часто противен, иногда даже глуп, а в
конце концов, самый интересный человек современности». А в письме к нему
признавался даже в любви: «Я знаю, что разноцветная душа Ваша пребудет таковою
до конца дней …, а внутри прекрасный, смелый, человечий огонь, которым я
любуюсь и который люблю». Несколько ранее Н.К. Михайловский заметил: «Ему
ничего не стоит отрицать несомненный факт, равно как и сочинить факт небывалый
и на нем построить иногда красивое, иногда безобразное словесное здание… Музыка
собственной словесности, обильно уснащенной красивыми образами и выразительными
речениями, взятыми из Библии или у поэтов, неожиданными сравнениями и
метафорами, до такой степени оглушает его, что ему не до фактической
достоверности и обоснованности». А чего стоит определение «Порфирий Головлев»,
данное ему Вл. Соловьевым!
Сам Розанов провоцировал неоднозначное восприятие своей
позиции и своей деятельности, произнеся фразу: «Даже не знаю, через или Е
пишется нравственность. И кто у нее папаша был, и кто мамаша, и были ли
деточки…», — в которой явственно обозначился разрыв с этическим началом русской
литературы, ее моральным пафосом, пониманием писателя как заступника униженных
и оскорбленных и учителя жизни. Такая позиция сближала Розанова с ранними
представителями модернизма, которые благосклонно отнеслись к его «философии
жизни», хотя сам он не принял практику первых декадентов.
В самом начале появления Розанова на литературной арене П.
Перцов назвал то, что он проделывает, «эквилибристикой слов». Но эта
«эквилибристика слов» привела к предельной интимизации прозы Розанова, которую
он определял следующим образом: «Буду ли я читаем? Я думаю — вечно. “Добрый
малый, который с нами беседует обо всем”. Который есть “мы”, который есть “один
из нас”. И вечно кого-то утешу. И вечно кому-то пошепчу на ухо… Самое
обыкновенное. Как я сидел и ковырял в носу…».
И вот эту «эквилибристику слов» и предстояло изучить А.А.
Голубковой, что она и проделала. И сумела обнаружить некие закономерности,
определенную эволюцию взглядов (хотя и с завихрениями и зигзагами), логику
развития.
Все это четким образом прочитывается в ее книге, которая
построена так, что сначала мы узнаем о теоретических суждениях Розанова (и тут
надо особо отметить, что Голубкова «осилила» первый трактат Розанова «О
понимании»), о его взаимоотношениях с предшественниками в области критики, а
затем переходим к его размышлениям о ведущих художниках XIX века — Пушкине,
Гоголе, Толстом и Достоевском. (Конечно, учтены и его высказывания о Тургеневе,
Некрасове, Гончарове, Герцене и Фете.) Наверное, это был самый трудный участок
работы, потому что Розанов уже заслужил славу ниспровергателя Гоголя и всегда
восторгающегося Пушкиным критика. А тут еще появляется имя Лермонтова, из
которого, по утверждению Розанова в статье «Вечно печальная дуэль», и выросла
вся последующая русская литература. Однако автор книги показала, что такое
«распределение» ролей не было постоянным, и каждый раз возникали причины, по
которым чаши весов начинали колебаться. Объяснению этого, конечно,
способствовало именно последовательное прочтение розановских работ, о чем
говорят на-именования параграфов: «Работы начала 1890-х годов» или «Статьи
второй половины 1890-х годов», а потом «Статьи первой половины 1900-х годов» и
т.д. И это по отношению почти к каждому художнику.
Когда-то в работах советских ученых по отношению к буржуазной
науке использовалось как ругательное словосочетание «ползучий эмпиризм».
Однако, если его освободить от негативной коннотации, выяснится, что это не
так-то и плохо. Именно благодаря «проползанию» по всем статьям Розанова
Голубковой и удалось сделать заключение об имеющейся у него иерархии
литературных имен, хотя сам критик внешне всегда противился построению истории
литературы как смены неких фаз. Она сумела показать, что мысль Розанова
двигалась от позитивизма к консервативным основаниям, а потом к декадентству
(см. с. 403). Не могу сказать, что мне понравилось последнее определение, оно
кажется несколько неуловимым и аморфным, но по прочтении книги все же уясняешь,
что имела в виду автор. Речь идет о модернистском способе мышления. А
«эмпиризм» заложен в самом подзаголовке работы — это опыт.
Если принять определение Розанова в конце пути как декадента,
то особенно интересным становится его отношение к декадентству. Он декадентов
не принял и охарактеризовал как разрушителей исконных государственных
институтов, наследников «религии человека», берущей начало в гуманизме
Возрождения, и в итоге сделал их последователями революционеров-демократов 60-х
годов. Голубкова суммирует отзывы о них в шестой главе работы. Причем если с
Мережковским и Соловьевым у Розанова установились дискуссионные отношения, т.е.
он воспринимал их как оппонентов, то о Брюсове, Сологубе, Минском и Волынском
он высказывался в основном спорадически. Но — что самое удивительное — подходя
к ним с мерками, которые уж им совсем не подходили: жизненного правдоподобия,
натуралистического воплощения действительности (а приверженцем этих принципов
Розанов оставался до конца дней: это они диктовали ему любовь к жизни,
восхищение бытом, всем тем житейским великолепием, которым он так дорожил!) —
он сумел раньше других критиков обнаружить особенности их дарования и
художественной манеры: стремление Л. Андреева «пугать» читателя, прибегая к
аффектации, «вялость» пера А. Амфитеатрова, несмотря на разнообразие
затрагиваемых тем, и «актуальность», иллюзионизм, фантастичность Сологуба при
внешнем правдоподобии.
И вот здесь хотелось бы высказать пожелания, которые могут
быть полезными при дальнейшем обдумывании данной темы. При тщательной
проработке мельчайших нюансов, которые очень важны и позволяют обнаружить и
пестроту картины розановских вы-сказываний, и в то же время их относительную
однородность, хотелось бы не то что больше обобщений — они есть и в большинстве
случаев с ними можно согласиться (есть, конечно, «упущения» — так, никакой
«двойственности» в отношении к Андрееву обнаружить не удалось, хотя автор и
заявляет об этом и т.д.), — но сопоставлений с другими критическими
высказываниями. Это не могло входить в задачу данной работы (она и сейчас
весьма обширна), но именно при сопоставлении обнаруживаются неожиданные
совпадения Розанова даже со своими оппонентами. А кроме того, создается емкое
представление об узловых моментах русской критики начала ХХ века. Стоит
поговорить подробнее о жанровой природе розановских работ, т.к. в этом
отношении он был непревзойденным новатором. Ну кому еще могло бы прийти в
голову написать предисловие к книге, где автор характеризуется как существо
«несносное, капризное», не знающее «господина, закона, обычая», «вечно»
угрожающее «порядку, удобствам и привычкам». Но поскольку Розанов причисляет
себя к «добрым буржуа, <…> берегущим послеобеденный и ночной сон, хороший
аппетит и нормальность «всех прочих отправлений» (а на такого вряд ли кто из
читателей захочет походить), он тем самым делает книге великолепную рекламу,
рекомендуя ее как раз тем читателям, кто «не боится наколоться, ушибиться и
вовсе упасть», т.е. смелым, эстетически прозорливым. Вот для них-то и пишет Л.
Вилькина. Она, «взяв за руку» поведет их вглубь своей души «узкими, низкими и
не совсем безопасными коридорами» (а на этих бесстрашных, конечно же, захочется
быть похожим!). Следовательно, критик добивается нужного эффекта: представляет
книгу, но осуществляет это не «безадресно», а направляя свое послание кругу
вдумчивых читателей.
Правда, Голубкова отдельной рубрикой выделяет «юбилейные
статьи» и некрологи, но делает это все-таки с целью извлечения из них
информации. Может быть, следует в будущем присовокупить и отзывы Розанова на
просто попавших под руку писателей, как, например, Г. Чулков с его романом
«Сатана». Из такого рода «проходных» заметок многое становится яснее в плане
розановских интересов и предпочтений. И конечно, в будущем должна быть прочерчена
более тесная связь выступлений Розанова с позицией периодического издания,
которое предоставляло ему свои страницы. В этом плане необычайно интересна
будет газета «Новое время» с точки зрения «совпадения» или все же пробивающейся
конфронтации между ее установками и ее присяжным критиком. А ведь там еще был
А. Бурнакин… Возникал ли розановско-бурнакинский дуэт? Или они распались на
голоса? В общем, пожелания и предложения можно высказывать и высказывать, но
это не отменяет значимости и глубины проделанной работы, к тому же прекрасно
изданной (ошибок почти нет, только имя Зиновьевой-Аннибал при переиздании стоит
с Зинаиды исправить на Лидию; знаки препинания на месте — а по
нонешним временам это редкость).
Розанов поистине неисчерпаем — он прекрасное поле для
изучения многими поколениями филологов. Он сам намекнул на неисчерпаемость
личности, когда написал: «Собственно, есть одна книга, которую человек обязан
внимательно прочитать, это книга его собственной жизни. … Собственно, это и
есть то новое, совершенно новое в мире, ни на что чужое не похожее …
единственный новый факт, который он с собою приносит на землю. Он рождается для
своей жизни, и его жизнь есть дар Божий земле. Каждого человека Бог дарит
земле. … каждый человек обязан о себе написать. Это есть единственное наследие,
какое он оставляет миру … и мир вправе его получить».
Одними из последних слов Розанова перед смертью в 1918 году
были: «Ругань, грубость, хаос, смятение. Не знаю, что делать. Полное разрушение
дома. Семья чужая. Все разрушила литература. Огонь и гниль. Я «пал, как «наша
Россия». … Эх, больно, больно, больно». И хотя здесь явно звучит инвектива
литературе, — без нее он, по собственному признанию, сошел бы с ума, то есть не
смог бы жить…
