О.А. Коростелев. От
Адамовича до Цветаевой: Литература, критика, печать Русского зарубежья. — СПб.:
Издательство им. Н.И. Новикова; Галина скрипсит, 2013.
В
1977 году о. Александр Шмеман записал в своем дневнике: «России эмигрантской
— совсем особенной, той, что увидел Ходасевич в своих “Соррентинских
фотографиях”, — уже не будет. Поймет ли всю ее важность, единственность,
незаменимость — для русской памяти — Россия советская? Не знаю. А, может быть,
появятся “там” — “специалисты по эмиграции”, “эмигрантоведы” с научными
журналами и примечаниями. Возникнет, может быть, даже своего рода “культ”
эмиграции, мода на нее. Но как поймут и разгадают они этот опыт: французская
деревня и русский кадетский корпус; перспектива парижских бульваров как “фон”
“Коль Славен” и “приморского сада...”? И т.д. Почему у меня чувство, что их мы
понимаем, и даже очень хорошо, а они нас — никак?».
С тех пор прошло больше трети века, и в России постсоветской
ныне существуют и «эмигрантоведы», и «примечания». «Эмигрантоведение»
обзавелось всеми полагающимися атрибутами научного знания, но, скажем честно, атрибуты
собственно научному знанию не замена.
История освоения в современной России наследия русского
зарубежья — сюжет не просто интересный, а весьма драматичный и драматургически
сложный. Здесь переплелось много обстоятельств и много судеб. Энтузиасты-первопроходцы
стали мэтрами; западная славистика — наконец-то — встретилась с российскими
исследователями эмиграции; многие специалисты по началу века смогли включить в
сферу своих исследований и эмигрантские периоды жизни и творчества своих
«подопечных». Казалось бы, эмигрантоведение имело все шансы стать одной из
самых процветающих отраслей гуманитарного знания в России. Но этого, как мы
знаем, не произошло.
Возникла — и, судя по всему, прошла — «мода» на историю
русской эмиграции. Ажиотаж и желание успеть «перепечатать все» двадцать лет
спустя плавно сползло в полуакадемическую рутину, диссертационную инерцию и
сетования об утраченном энтузиазме. Обилие сборников материалов конференций по
истории русского зарубежья не должно вводить в заблуждение: в значительной
своей части эмигрантоведы-филологи используют привычные шаблоны «жизни и
творчества» советского еще времени, модернизируя лексику (удел всех, кто
следует «интеллектуальным модам»), но редко меняя модус исследовательского
мышления.
На этом фоне выход книги Олега Коростелева видится особенно
значительным. Формально это первая авторская книга Коростелева. Вместе с тем
едва ли найдется домашняя библиотека слависта, в которой бы не было хоть одной
подготовленной Коростелевым книги. А книг за двадцать лет Коростелев подготовил
и выпустил несколько десятков. «Составление, публикация, комментарии О.А.
Коростелева» — за этими давно ставшими привычными словами стоит огромная
публикаторская и исследовательская работа. Публикаторский диапазон Коростелева
в сфере эмигрантики исключительно велик: от Бунина до Кленовского. Большинство
этих публикаций — «впервые в России», «первое научное издание», «тексты впервые
собраны вместе». Так, подготовленные Коростелевым собрания сочинений Адамовича
и Мережковского не имеют ни аналогов, ни конкурентов, они попросту
единственные. И эти два имени, конечно, неслучайны в научной биографии
Коростелева. Каждый по-своему, Адамович и Мережковский давно уже стали поводами
и предметами для разнообразных генерализаций, некими «общими местами», к
которым отсылают по инерции. Обобщение без знания конкретных текстов — вот,
пожалуй, то течение, против которого двадцать лет идет Коростелев. Сначала —
текст, потом — рефлексия. Школьное правило, которое, однако, слишком часто
нарушалось (и, увы, нарушается) в изучении русской литературы XX века.
Коростелев, собственно, и возвращает истории литературы тексты. Для него
текст всегда первичен. Свое место исследователь определяет предельно четко: «И
в архивной публикации, и в комментированном издании исследователь уходит в
тень, он публикует другого, чье имя будет идти первым в названии (а имя
исследователя лишь в уточнении после слэша). Но на самом деле и в статье
исследователь пишет о другом авторе. Вся филология — комментарии к классике».
Последний тезис очень показателен: для Коростелева
литературное наследие русского зарубежья — это классика, а не повод для
публицистических восторгов (или огорчений). Текст требует от исследователя
комментария, того самого «реального комментария», который слишком часто в
последние годы подменялся беспомощной компиляцией из советских справочников.
Умение комментировать текст и снабжать его контекстуально-насыщенным
обрамлением — сложное искусство. В сфере изучения русского литературного
зарубежья публикации Коростелева еще долго будут оставаться неким «парижским
метром». Потому и представленные в нынешней книге обширные вступительные статьи
к российским изданиям текстов Адамовича, Мережковского, Гуля, Ладинского,
Варшавского по степени концентрации исследовательской мысли стоят
многочисленных «взглядов и нечто» на ту же тему.
Характерно, что Коростелев, настаивающий на том, что «статья
может быть оправдана только мыслями», предстает в книге своих избранных статей
отличным стилистом. Его по-настоящему интересно читать. Широко образованный
филолог, он пишет и умно, и остроумно. Долгие годы занимаясь литературной
критикой русского зарубежья, Коростелев находится в счастливом «стилистическом
консонансе» с теми, чье наследие исследует. Это редкое достоинство: слишком
часто приходится встречаться с исследовательскими историко-литературными
текстами, написанными языком, столь далеким от изящной словесности, что впору
удивляться, как автор оказался в ряду филологов. Однако тот же Георгий Адамович
— не «учитель» Коростелева и не икона в красном уголке. Коростелев всегда
сохраняет необходимую исследовательскую дистанцию. Его «внепартийность»
(эстетическая и идеологическая) естественна, а потому убедительна.
Отдельно нужно упомянуть собранные в книге исследования
Коростелева по истории зарубежной русской печати. Эта отрасль
историко-литературной эмигрантики — одна из сложнейших. Фрагментарность
сохранившихся комплектов самих изданий (и сложность доступа даже к тому, что
сохранилось), частичное или полное отсутствие редакционных архивов превращают
изучение русской зарубежной печати в предприятие едва ли не детективное.
Коростелев представляет пример счастливого «детектива», предлагающего в итоге
своих сложнейших разысканий изящное и убедительное объяснение.
«От Адамовича до Цветаевой» — книга авторская, но она полна
духом корпоративного единства. Коростелев стал преемником В. Аллоя в
редактировании альманаха «Диаспора» и продолжателем дела, начатого Аллоем в
1970-е годы изданием легендарных томов «Минувшего». Собранная Аллоем команда единомышленников
продолжает работать и сегодня, хотя и вне какого-либо формально-объединяющего
начала. Коростелев — одна из ключевых фигур в современных исследованиях
русского литературного зарубежья, и при этом он — часть той группы
исследователей, благодаря которым зарубежная Россия из мифа стала ныне объемной
и сложной исследовательской реальностью.
Впрочем, не только зарубежная. Одно лишь трехтомное издание
материалов петербургского Религиозно-философского общества (1907—1917),
подготовленное Коростелевым вместе с О.Т. Ермишиным и Л.В. Хачатурян, или том
дореволюционной литературной критики Д. Философова говорят о том, что О.
Коростелев ни в коей мере не ограничивает себя «Россией вне России».
Книга открывается статьей, «вместо предисловия»,
озаглавленной «Итоги двух десятилетий». Личный итог этих лет для Олега
Коростелева — несколько полок изданных книг, по праву заслуженное уважение
коллег и — что не менее важно — то уточнение карты зарубежной России, без
которого немыслимы дальнейшие экспедиции в историю этой русской Атлантиды.
Вместо «уточнения», пожалуй, было бы уместно сказать — «картографирование
заново». Впрочем, Коростелев менее всего похож на кабинетного картографа. Все
его исследования — полевые.
Быть может, именно это обстоятельство сделало нынешнюю книгу
несколько эклектичной в концептуальном отношении. По словам автора, «включенные
в книгу статьи несут на себе все приметы своего времени. Именно по этой причине
решено было оставить их в том виде, в каком они впервые увидели свет».
Мотивировка законная, но нельзя, думается, не пожалеть, что первый раздел,
целиком посвященный Г. Адамовичу, включает семь самостоятельных статей, а не
некое единство, вроде небольшой монографии. Второй раздел озаглавлен «…и
другие», третий — «…и прочие». Эти «другие» и «прочие» интересны во многих
отношениях, но отсутствие авторской мотивировки в конструкции книги вызывает
некоторое недоумение — отчего «и др., и проч.» занимают две трети книги.
Несмотря на эти оговорки, читая «От Адамовича до Цветаевой»,
понимаешь, что «единственность, незаменимость для русской памяти» наследия
эмиграции, о которой писал о. Александр Шмеман, не потеряна и не выхолощена, а
нашла благодарного «читателя в потомстве».
