«Не
дай Бог, конечно, чтобы меня кто-то исследовал, я об этом не думаю…»
Дмитрий Бак
У Дмитрия Бака репутация критика, который никогда и никого в
современной литературе не обидел1.
Фактам она, разумеется, не соответствует, и я чуть дальше
покажу, каким непреклонно-требовательным, а то и своенравно-капризным он иногда
(довольно часто) бывает и какие малоприятные для маститых поэтов вещи говорит
порою. Делая это, правда, иначе, чем большинство соседей по профессии, то есть
не наотмашь, не так, чтобы книгу, оказавшуюся в поле зрения, уничтожить, а ее
автора унизить, но… деликатно, мягонько-мягонько, что ли, скорее даже
участливо: ну, что же, мол, это вы, голубчик, совсем зарапортовались? Вы ведь,
кажется, тоже хорошего хотели? Тогда вот вам шанс — может быть, еще разок
попробуете, по-другому?..
Для русской критики такая манера в новинку. У нас ведь,
говаривал еще Игорь Золотусский, помнят только тех критиков, кто «положил»
такого-то и такого-то. В чести темперамент бойца, если хотите, даже бретера,
или — возможен и такой вариант — литературного надсмотрщика, но никак не
читателя, советчика, врача-психотерапевта. Аналитические статьи находят спрос
лишь в среде профессионалов, сбалансированные рецензии кажутся публике
пресными, тогда как едкие фельетоны, памфлеты и пасквили не прочь прочесть и
те, кто рецензируемую книгу сроду в руки не возьмет, а имя «опущенного»
писателя знает только понаслышке.
Так всегда было. Недаром же Владимир Иванович Даль слово «критиковать»
поместил в одно смысловое гнездо со словами «охуждать, осуждать, порицать или
хаять, опорачивать», а статус нарицательного приобрело отнюдь не имя
добропорядочного Аристарха Самофракийского, но бешеного Зоила (опять же по
Далю: «разборщика, разбирателя, хулителя, порицателя»).
А уж про последние времена и говорить нечего. Кто-кто, но
мы-то, россияне, глубоко уверены, что все гнило в нашем королевстве. Так что
если ржа и порча разъели церковь, суд и школу, то не может же, думаем мы,
литература оставаться миром, где все по-честному. Вот и подозреваем, что в
литературном журнале можно напечататься только по блату, что жюри литературной
премии либо из идиотов состоит, либо подкуплено, что писатели (ну пусть не все,
конечно, но почти все) — сборище халтурщиков и завистников, корыстолюбцев и
шарлатанов, вообще, прости, Господи, каких-то шаромыжников. И что — это главное
— недостатки попавшейся нам на глаза книги объясняются не особенностями (ну,
пусть даже скудостью) авторского дарования или не его, автора, добросовестными
заблуждениями, но его нечистыми помыслами и гадкими намерениями.
Все дерьмо, кроме мочи — на этой максиме нулевых взошла
звезда Виктора Топорова, который, судя по лавине и тону некрологических
откликов, оказался едва ли не единственным, кого публика (значительная часть
публики) готова была признать литературным критиком par exсellеnce. Этого же
ждут и от экспертов, когда (если) приглашают их в ток-шоу, на публичные диспуты
и на страницы нелитературных изданий с литературными амбициями.
Действует, как только речь заходит о литературе, презумпция
виновности, что Баку, вне сомнения, не по нутру.
Резче, понукают его, темпераментнее, Дмитрий Петрович, ярче,
и он не возражает, что «такое резкое, энергичное суждение зачастую более
оправданно, чем вялое описательно-перечислительное бормотание». Но — оставляет
резкости другим, оставаясь при своем «бормотании». Понимает, что его «репутация
автора умеренного для критика невыигрышна», хотя не забывает и напомнить, что,
мол, «с моей колокольни тоже открываются заманчивые пейзажи».
Из этих пейзажей, правда, заведомо удалены заведомо плохие
книги заведомо плохих писателей: «Я не ОТК, что тут поделаешь». И
идеологические противники удалены тоже. Если уж очень прижмут, Бак увиливать не
станет: «…Я не скрываю своих, простите за выражение, праволиберальных
убеждений». Или вот еще: «Скажем, фигура Проханова во всех его ипостасях мне
глубоко чужда». Но без крайней необходимости ни это имя он в свою статью не
вставит, ни подобные ему. Зачем? Если собственная натура подсказывает: «Не надо
тратить силы на борьбу». И если за честь и достоинство либерального
миропонимания и без него найдется кому сразиться. Как, равным образом,
найдется, кому отделять литературу от паралитературы или промывать груды книг,
журнальных и сетевых публикаций в поисках (да еще найдутся ли?) золотых крупиц.
Зачем? Если вокруг так много хороших писателей. Или почти
хороших, кому нужно только подсказать, как развиваться в дальнейшем, — и все у
них сложится.
Ведь в одной только современной русской поэзии, по Баку,
«одновременно работают около ста очень интересных поэтов, среди которых 30—40
по-настоящему очень крупных».
Так он сказал в лекции испанским студентам. Не без вызова,
конечно. И его цикл «Сто поэтов начала столетия», что на протяжении пяти лет
разворачивался на страницах журнала «Октябрь», — тоже вызов.
Как тем читателям, для кого поэзия в бронзовом веке либо
вовсе умерла, либо просто исчезла из поля зрения. Так и тем поэтам (и
критикам), кто обладает (страдает?) острой избирательностью вкуса и готов
принять лишь немногих — в узком диапазоне между «Нас мало, нас, может быть,
четверо…» (А. Вознесенский) до «Нас в русском языке от силы десять» (Л. Лосев).
Избирательность и Баку, разумеется, не вовсе чужда, так что
свои любимцы и у него, понятное дело, найдутся.
«Мне вот, — говорил он лет десять назад, — может, по душе
стихи ныне покойного Виктора Борисовича Кривулина и Олеси Николаевой, тайного
арзамасца Сережи Самойленко, да еще раннего Вани Жданова, Игоря Меламеда, ну и,
конечно же, Сергея Гандлевского (правда, не самые последние), и — избирательно
— Лены Фанайловой... однако, постойте, есть ведь еще Максим Амелин, Лев
Рубинштейн, доamurный Тимур Кибиров — уф, постойте, дайте дух перевести!»
Сейчас, если спросят, именослов он, скорее всего (хотя бы
частично), переменит, но нет сомнения, что едва дух переведет, как пустится
вновь (не без оговорок, конечно же, не без оговорок!) перечислять «30—40
по-настоящему очень крупных» и «около ста очень интересных» современных поэтов.
Причем по очеркам Бака не всегда и понятно, кто у нас «очень
крупный», а кто просто «очень интересный». Можно и не уразуметь, видит ли
критик разницу — в калибре дарования и масштабе содеянного — между стихами
Олега Чухонцева и Марианны Гейде, Тимура Кибирова и Данила Файзова. Порою
кажется даже, что поэтов первостатейных он судит строже, чем поэтов, чей
удельный вес в литературе пока еще не так очевиден.
Да вот вам, сами посмотрите: «Необходимо сказать сразу и с
последней прямотой: Марианне Гейде подвластно в словесном ремесле очень многое
— мало кому доступное», в то время как, по мнению нашего критика, радикализм
Геннадия Русакова «достаточно поверхностен», а «Чухонцев не создал собственной
поэтики». Или вот еще: «Голос Данила Файзова в современной поэзии слышен весьма
отчетливо», зато Мария Степанова «не желает замечать читателя и «понимателя»
своих поэтических текстов»2, а в кибировских
«скоморошьих ужимках и прыжках все более проглядывают уже не страх поражения и
слабости, но поражение и слабость».
Проблемы со вкусом? Не думаю. Бак, конечно, заявил недавно и
тоже не без вызова: «Качество — понятие эфемерное. Никакого качества нет, это
предрассудок», — но на самом-то деле все у него в порядке и со вкусом, и с
представлениями о соразмерности в масштабе тех или иных литературных явлений.
Тем более что это такой у него, знаете ли, фирменный прием — любое эффектное
высказывание он тут же, в пределах одной фразы или одного абзаца,
уравновешивает нейтрализующей оговоркой.
Пожалуйста, пример: «Да, Чухонцев не создал собственной поэтики,
но его негромкий отказ от разработанной и патентовано-оригинальной манеры
письма — поэтик многих тяжелей». Или: да, «голос Данила Файзова в современной
поэзии слышен весьма отчетливо», но в виду, оказывается, имелось всего лишь
«устное чтение стихов на фестивалях и вечерах», а на самом же деле, как
полагает критик, «Данилу Файзову <…> еще предстоит в поэзии сделать
больше, чем сделано на данный момент».
Так что картинка выходит если даже не объемной, то, во всяком
случае, политкорректной3. Спорить, получается, не о
чем и не с чем.
В каких-то (признаемся, редких) случаях Бак все же дает маху.
Читаешь, скажем, про Дмитрия Тонконогова, что «все ждут: чего там он еще
придумает», и смешливо спрашиваешь: да Господь с вами, Дмитрий Петрович, ну кто
эти «все», что за-ждались именно Тонконогова, скажите на милость?
А бывает, что критику сторонне сочувствуешь: «Уж сколько раз
доводилось мне во весь голос или театральным полушепотом, с нажимом и по
складам произносить одно и то же: «Владимир Салимон — прекрасный, редкий поэт»,
— а воз и ныне там. То есть я имею в виду, что (может, и слава Богу) количество
его поклонников не увеличивается, лавровые венки с неба не валятся, в
лауреатские списки записывают других».
В иных же, более частных случаях просто радуешься тому, как
удачно найденное критиком красное словцо ложится в основу емкой и выразительной
характеристики: «Рядом с суженым горизонт существования Веры Павловой оказался
весьма суженным, ничего тут не поделаешь, не попишешь. Что-то ушло прочь или
все же возможно освежение «павловской» темы в русской поэзии? Кто знает — нам
остается только вера».
Но это, впрочем, всё частности. И не затем ведь Дмитрий
Петрович Бак, я думаю, брался за свой проект, чтобы всем сестрам раздать по
серьгам: кому-то объясниться в любви, кого-то — повторяю: мягонько-мягонько —
пожурить, а кого-то, как, например, Дмитрия Воденникова, просто оставить
наедине со своими поклонниками: «Что ж, действительно все это нравилось и
нравится довольно-таки многим людям. Но — и это необходимо осторожно принять во
внимание — далеко не всем».
Нет уж, замысел и назначение литературно-критического сериала
в ста эпизодах, который и сам Бак называет теперь отважным, куда
амбициознее. И ближе, пожалуй, к литературоведению в его лекционном изводе, чем
к оперативной критике.
Своим ориентиром Дмитрий Бак считает «Письма о русской
поэзии», что печатались Николаем Гумилевым с 1909 по 1916 год на страницах
журнала «Аполлон». Ориентир, надо ли говорить, впечатляющий, но… тут есть
маленькая расстыковка.
В отличие от Николая Степановича, который, берясь за
рецензентское перо, вряд ли предвидел, что его вереничка разнокалиберных
откликов на свежие стихотворные сборники со временем превратится в своего рода
энциклопедию русской поэ-зии Серебряного века, Дмитрий Петрович с самого начала
нацелился именно на энциклопедический размах. И темы для своих эссе подбирал не
по гоголевскому принципу «Книжица сия вышла, значит, сидит же где-нибудь и
читатель ея», а целенаправленно — то есть фильтруя поэтический базар,
следя за балансом архаистов и новаторов, почтенных мэтров и безбашенных
отроковиц.
Не сравниваю дарования, но замечу, что цикл «Сто поэтов
начала столетия», безусловно, проигрывает «Письмам о русской поэзии» в обаянии,
которое дается, в том числе, и непреднамеренностью, случайностью поводов к
высказыванию. Зато, безусловно, выигрывает, как сейчас выражаются, в плане
прагматики. Книга Гумилева годится только для чтения, правда, увлекательного, а
тут… Так и видишь филолога (нашего ли, иноземного ли), охотно кладущего этот
цикл в основу университетского спецкурса по самоновейшей российской поэзии.
Родимые пятна лекционности проступают то там, то тут, хотя
профессор Бак и маскирует их по-всякому. Может, например, придать очередному
журнальному очерку форму диалога автора с самим собою. Или начать эссе с
отточия: «…Даже не знаю, стоит ли в начале разговора упоминать, что…» — а
закончить, другое уже эссе, не без некоторой игривости: «Не правда ли,
почтенный читатель?».
Речевые жесты вроде «Чего ж вам боле?», «Прекрасно? Не
спорю», «Но шутки в сторону!», «Постойте, постойте, господа!..» пригоршнями
разбросаны по баковским страницам. Игра словами у него в почете, как в почете и
поминутно срывающиеся с губ автора афоризмы или, лучше сказать, формулировки,
удобные для конспектирования. Но выглядит все это не спонтанной импровизацией,
а домашними заготовками опытного преподавателя, сведущего и в мнемотехнике, и в
том, как расшевеливать дремлющее внимание слушателей. Видимо, как справедливо
говорит сам Дмитрий Петрович, «нельзя выпрыгнуть за пределы себя».
Так, может быть, и не надо выпрыгивать? Тем более что задача,
которую ставит перед собою автор, действительно не столько
критико-аналитическая, сколько педагогическая: разметить и сделать обозримым,
удобным для навигации пространство современной поэзии — после того как от нее
отшатнулся массовый читатель и после того как исчезло ставшее за десятилетия
привычным деление на подцензурную и неподцензурную.
То, что у стихов почти не осталось читателей и «поэзия
оказалась в таком себе гетто литературы «для своих», Бака нимало не пугает. Он,
скорее наоборот, «убежден, что это знак беды, знак глубокого неблагополучия в
обществе, когда стихи идут слушать на стадионы». Настоящая поэзия, по его мнению,
и не должна быть ни популярна, ни понятна — совсем как «физика после
Эйнштейна». И раз «поэт в России больше не больше, чем поэт», — то и слава
Богу!
Не слава Богу, что эти самые «свои», то есть преданные поэзии
люди, вступив в беспрецедентно новую для русской словесности фазу, вместо того
чтобы взяться за руки… ну, пусть не браться за руки, но хотя бы ценить инакое
поэтическое слово… ну, пусть даже не ценить, но хотя бы признавать за инаким
словом право на существование… так вот, вместо всего этого тут же сошлись в
кулачном поединке.
Если стихи Всеволода Некрасова прекрасны, то стихи Кушнера
чудовищны. Если Мария Степанова открывает в поэзии новые горизонты, то Иван
Волков — не поэт. Если традиции обэриутов и лианозовцев живительны для
отечественного стиха, то не может быть и речи о плодоносности традиций не
только Твардовского, но и Самойлова. Если толстые журналы с большою выслугою
лет, кроме Михаила Айзенберга и Федора Сваровского, печатают еще и Олесю
Николаеву или Юрия Кублановского, то, значит, они претендуют на монопольную
власть в литературе и с властью этой надобно бороться, не щадя ни живота
своего, ни истины.
Либо — либо.
Кто не с нами, тот против нас.
Если враг не сдается, его…
Увидев, что «уничтожение в конце восьмидесятых советских
цензурных барьеров de facto привело не к «равноправию» направлений и творческих
манер, но к новым аберрациям, прежде всего к «авангардистскому реваншу»,
Дмитрий Бак поначалу изумлялся: «Да что ж это вы, братцы!..». Пробовал не то
чтобы спорить, но «просто, по-товарищески» уговаривать, усовещать оппонентов.
Обращаясь то к Илье Кукулину — мол, правильно ли «оптом лишить права голоса и
творческого влияния на младших собратьев по перу абсолютно всех печатавшихся в
советское время поэтов»? — то к Дмитрию Кузьмину: «Дима, дорогой, где это вы
увидели гнет власти роковой, узурпированной толстыми журналами?».
Теперь он давно уже ни с кем не спорит и никого не усовещает.
Понимая, что не надо «понапрасну делать то, что не принесет результата».
Принимая как данность тот факт, что внутривидовая борьба свирепее межвидовой и
что всегда найдутся люди, которые даже перед угрозой вселенской катастрофы
продолжат запальчиво выяснять отношения друг с другом.
И окончательно утвердившись в мысли, что должно не противополагать
свою точку зрения всем другими, а сополагать ее со всеми другими.
«Никто сейчас, — пишет Бак, — не возьмется предугадать, есть
ли среди современных стихотворцев новые Ахматова, Мандельштам либо, по крайней
мере, Сологуб или Волошин. Впрочем, это было бы предприятие странное и даже
бесполезное. Гораздо важнее иное: попросту очертить границы современной
«территории поэзии» (Terra poesis), попытаться дать моментальный снимок
нынешней поэтической ситуации во всем ее разнообразии и пестроте».
Ну, замечу в скобках, касаемо «всего разнообразия» Дмитрий
Петрович чуть-чуть лукавит. Опасные (для авторской репутации) крайности им
будто бы не замечены, так что читатель цикла «Сто поэтов начала столетия» не
узнает, что же на самом деле критик думает о Евгении Евтушенко, Нике Скандиаке
и Веро4ке Полозковой.
Зато с остальными, не столь крайними, все в порядке:
моментальный снимок наличной реальности хоть и вызывает в деталях вопросы, зато
в целом топографически верен; все пригорки и ручейки намечены, все мосты и
овраги учтены.
Работа «рекогносцировщика», как где-то пошутил Дмитрий Бак.
Или, переведем это слово на русский, — землемера, землеустроителя.
Кому она адресована?
Ну, студентам, конечно, юношам (и юницам) со взором горящим,
а то, что на каждом курсе даже среди сегодняшних недорослей непременно найдется
два—три птенца, кому и Ксения Щербино интересна, и Михаил Еремин не чужд,
профессор Бак знает лучше нас с вами.
Это во-первых.
А во-вторых, как в работе ученого, так и в практике
литератора адресации до востребования никто еще не отменял.
Конечно, репутацию критика любому критику создают прежде
всего полемически заостренные и артистичные высказывания, вызванные актуальным
поводом. Но… проходит время, и читаются они уже как репортажи о
позапрошлогоднем землетрясении, тогда как библиографические разыскания и
топографически точные схемы местности, может быть, даже вот это самое «вялое
описательно-перечислительное бормотание» имеет шанс пригодиться и в следующих
поколениях.
Мне это понятно. Дмитрию Баку понятно тоже.
Вот и выходит, что этот очерк лучше всего закончить словами
Михаила Эдельштейна, который, побеседовав с Баком лет десять тому назад,
спокойно подытожил:
«Если бы так писали все — наверное, было бы скучно. Если б
такой критики не было вовсе — наверное, было бы грустно. А так… Так в самый
раз».
1
«Какой
вы критик, — бросил ему однажды Владимир Новиков, — если в своих статьях ни
разу никого не приложили?!» И — смирение паче гордости — Дмитрий Петрович
согласился: «…Это отчасти верно».
2
Не
стихов, заметьте, не стихов — всего лишь «поэтических текстов»!..
3 «Я же критик политкорректный», — то ли над
собою, то ли над нами иронизируя, заметил как-то Дмитрий Петрович.
