Ангел
в аду
А.Е. Перепеченых. Трагически ужасная история ХХ
века. Второе пришествие Христа.
«У Бога камни возопиют!..». Рассказы А.Е. Перепеченых.
Вступительная статья Шуры Буртина, комментарии и статья «Двадцатый век
Александра Перепеченых» А.А. Панченко, историческая
справка Шуры Буртина и Сергея Быковского. — М.: Новое литературное обозрение,
2013.
«Трагически ужасная история ХХ
века» — интереснейшее историческое свидетельство и одновременно замечательный
литературный памятник. Содержательно эти воспоминания во многом пересекаются с
устными рассказами под общим условным названием «У Бога камни возопиют!..»,
которые также вошли в данное издание. Их автор А.Е. Перепеченых
— последователь религиозного движения федоровцев,
возникшего в Воронеж-ской области в 1920-е годы. Как предуведомляют издатели,
произведение восходит к традиции, которую открывает «Житие протопопа Аввакума».
А.А. Панченко в сопроводительной статье «Двадцатый век Александра Перепеченых» продлевает ряд повествований данного типа,
включая в него «Страды» и «Похождения» основателя скопчества Кондратия
Селиванова, «Автобиографию» Михаила Ершова — лидера «истинно-православных
христиан» Поволжья и воспоминания пятидесятнического
епископа И.П. Федотова «Встать! Суд идет!». «Все они рассказывают о скитаниях,
ссылках, тюрьмах и прочих последствиях «стояния за веру».
В самом деле, основа
воспоминаний А.Е. Перепеченых именно такова и в целом
они укладываются в известную канву. До революции существовал идеальный
крестьянский мир, стоявший на православной вере, — в буквальном смысле слова
Святая Русь. Люди жили большими семьями до ста человек, все члены которых
неукоснительно исполняли волю старших. Жизнеустройство держалось на законах
справедливости и понятиях стыда и совести. Однако враг рода человеческого,
принявший облик Ленина, стал искушать крестьян подобно тому, как в библейские
времена он искушал прародительницу Еву. Соблазнившись лозунгом «Земля —
крестьянам», православные, на радость антихристу, отступили от своей веры и
утратили патриархальный рай. Началась гражданская война: пошел брат на брата и
сын на отца. Иерархи Истинно Православной Церкви приняли мученическую смерть, а
«священники шкурникииудопредатели» перешли «на
позиции лояльного отношения к советской власти и стали служить в церкви не
Христу, а антихристу».
Темные силы торжествовали, но в
1922 году «пришел к нам вторично Христос строго по писанию» в образе
крестьянина Федора Рыбалкина. Он «начал творить всевозможные чудеса. Все
буквально, что написано во Святом Евангелии». Его
земной путь окончился на Соловках в 1926 (в действительности в 1929) году, куда
он был доставлен по его же собственному указанию (в действительности — для
отбытия 10-летнего срока заключения). По прибытии в Соловецкую
гавань Федор Рыбалкин явил чудо хождения по водам. Обратившись к свидетелям
этого события со словами: «Сейчас немедленно вернитесь назад в Москву. И что
видели и что слышали напишите в советской печати и
оповестите на весь мир», чудотворец вознесся на небеса.
Слава Федора Рыбалкина стала
расти, возникло целое народное движение, которое антихристова
власть сочла опасным. Начались суды, приговоры, ссылки и казни. Сам автор
мемуаров провел в местах заключения в общей сложности более четырнадцати лет.
Сначала во времена Сталина, а затем — Хрущева. Причем преследования при Хрущеве
были не менее жестокими, чем при его предшественнике.
Автор с негодованием говорит
обо всех, кто не признает Федора Рыбалкина Сыном Божьим и закономерно считает
истинными христианами только федоровцев. За пределами
их общины, как следует из повествования, лежит греховный, порочный мир, общение
с которым для истинного христианина тягостно и вредно: «Нам, истинно
Православным Христианам, никак нельзя сообщаться или принимать участие с
безбожным миром, не принявшим Христа, пришедшего во
плоти».
Черно-белая
картина действительности, отчетливое деление на своих и чужих, убежденность в
своей избранности и особой миссии, готовность отказаться от семьи — а федоровцы не вступали в брак, несгибаемая решимость
претерпеть любые страдания во имя веры объединяют федоровцев
с представителями других религиозных течений и сект. Как произведение, в
котором отразилось народное религиозное сознание, мемуары А.Е. Перепеченых несут в себе несколько важных сообщений.
Во-первых, здесь отчетливо
виден один из механизмов зарождения религиозного культа как такового.
Беспросветно-мрачная действительность послереволюционных лет, разрушение
крестьянского жизненного уклада, обнищание и гибель множества людей поставили
перед верующими очень важный и логичный вопрос, как пишет А.Е. Перепеченых, «из вопросов вопрос»: «Неужели Господь Бог и
Отец наш где-то на небе смотрел на нас и был равнодушен?». Искренне и
простодушно верующий человек не может не воскликнуть: «Поверьте — нет, нет и
нет! Необходимо было придти Христу, дабы спасти народ. Он и тут же был, не то,
что в духе, а и во плоти. В это время пришел Христос в
образе Федора». Это, пожалуй, один из наиболее проникновенных и взволнованных
фрагментов повествования, где самая светлая, но, увы, призрачная надежда
противостоит глубочайшему отчаянию. Он свидетельствует о том, что во времена
тяжких испытаний несчастным и «слабым» людям нужно, чтобы милосердный Бог был с
ними. Зримо, физически, во плоти. Чтобы Он разделил с
ними страдание и горе. Если же этого не происходит, если Бог
остается невидимым, это означает для них, что Он их оставил, что Он к ним
равнодушен. А такой вывод способен поколебать веру. Федор Рыбалкин — не
что иное, как попытка сохранить ее, защитить от внутреннего саморазрушения.
Когда религиозная картина мира начала распадаться, верующие своими силами попытались
восстановить недостающие звенья. Сюжет о том, как люди ждали непосредственного
и явного божественного участия в своей судьбе, уповали на него всей душой, а не дождавшись, придумали и в придуманное поверили
(характерно, что сам автор Федора Рыбалкина никогда не видел и знает о нем
только со слов «федоровцев-первопроходцев») — достоин
пера кого-нибудь из крупных мастеров психологической прозы.
Во-вторых, воспоминания А.Е. Перепеченых иллюстрируют специфику отношения к советской
власти, которая определяется двумя противоречивыми установками. С одной
стороны, вся власть, как известно, от Бога. Следовательно, бунт против власти —
бунт против воли Провидения. Но, с другой стороны, власть советская — это
власть антихриста. Соответственно, сотрудничать с ней — значит, сотрудничать с
самим дьяволом. Какая же в этом случае возможна линия поведения? Ответ:
претерпеть от власти все мучения, оценив их как испытание веры, ниспосланное
свыше, как крест, который нужно безропотно нести сколько будет
суждено, и тем самым одержать моральную победу над своими мучителями, искупить
грехи и спасти свою душу. Сергей Быковский и Шура Буртин назвали федоровское движение «ярким примером мирного, но
бескомпромиссного сопротивления верующей части крестьянства советскому режиму».
Этот подход и есть то, что в более широком плане именуется русским
долготерпением.
Кроме того, повествование
абсолютно завораживает неожиданным сочетанием-столкновением дискурсов,
стилей, жанров, целых культурных пластов: «Бога — духа Бога — его нельзя видеть,
а чтобы увидеть Бога на земле воплотившегося, должен был какой-то мундир Он
одеть, и он одел мундир этого Федора Рыбалкина»; «А
что Он пришел в новом имени, то есть в образе Федора. Сатанил
Ульянов Владимир Ильич и то носил фамилии: Фролов, Ленин и др. А что Христос
дурнее Сатанила? Придет и будет говорить: вот я
Христос?»; «И главное говорят народ и церковь: антихрист еще не пришел и Христа
не было… Так какого вам еще нужно антихриста? Все
разрушил до основания, разбил все храмы, монастыри, залил все кровью и уложил
костями и омыл горькими кровавыми слезами, миллионы духовенства и христиан
уложил за второе пришествие Христа в образе Федора»; «Вот патриарх, если он
слышал о таких делах, чудесах — почему он не заинтересуется? Потому что ему
истина не нужна, ему портфель нужен»... Документальное
свидетельство, житие, проповедь, пророчество, обличение с фольклорными
приемами, переходами на ритмизованную прозу, вкраплениями просторечий,
советизмов, блатного жаргона... Столь пестрое, но непредумышленное сплетение
принято считать одним из признаков так называемой наивной литературы. Как
отмечает А.А. Панченко, термин не вполне корректный. Прежде всего
в силу того, что предполагает некоторую долю превосходства читателя над
автором: он, мол, наивный и простой, а мы так совсем наоборот. Важно, что
наивность, о которой в данном случае идет речь, не является преднамеренным
литературным ходом, и ее даже не нужно брать в кавычки. Она исходит от
неподдельной чистоты и простоты серд-ца, что придает ей необыкновенную силу
убеждения. В тех главах, которые посвящены тюрьмам и лагерям, контраст между
искренним чистосердечием автора и черным ужасом описываемых им событий
производит сильнейшее эмоциональное воздействие. Христианская образность
подсказывает сравнение: ангел описывает ад. «Очень часто в лагере помрачались
умом, накладывали на себя руки… Сам быт лагеря, сама
злая холодная, голодная обстановка, карты, мат, разврат, мужчины жили с
мужчинами, в карты проигрывали не то что пайку, сахарок, а проигрывали друг
друга… И даже проигрывали самих себя… И наконец проигрывали нарядчика, чтобы
расказнить его, показать другим свое невыразимое зло, ужас, страх»; «И вот
повесили этого азербежана. … Хотели выбросить — там
выбрасывают обычно… И акулы жрали»;
«Мы все бежим на линейку, построились. И выгоняют нас всех строем, за вахту.
Вышли — лежит курган трупов». Перед читателем — ворота преисподней, распахнутые
настежь. Но густая мгла отступает, когда автор с благодарностью вспоминает тех,
кто ему когда-либо помог, посочувствовал, кто его защитил или выручил. В тех
условиях помощь одного заключенного другому была сопряжена с большим риском,
часто риском для жизни. А.Е. Перепеченых
рассказывает, что при этапировании в колымский лагерь
из бухты Пестрая Дресва заключенным пришлось пройти пешком сто двадцать
километров, выстроившись в колонны. Шли они по бездорожью среди вечной
мерзлоты. И сам он едва не замерз насмерть, поскольку был одет в тонкую рубашку
и тюремный китель. «А у одного украинца была лишняя душагрейка… Он видит, что я погибаю — он этой
шубейкой бросает через людей, чтобы до меня долетела». А ведь шаг вправо, шаг
влево — побег: «Надо было спросить, а он просто кинул. Пошли
его в пинки месить… Я его часто вспоминаю, спаси его Господи». Когда в
лагерном мире, где правила устанавливаются надзирателями-садистами и уголовниками-головорезами, автор встречает людей, способных
на деятельную помощь товарищу по несчастью, он воспринимает это как чудо,
которое опять же не позволяет впасть в отчаяние: «Это, я понимаю, Бог послал
человека. Бог-то через людей спасает». «Вот поэтому нужно везде жить в мире».
Эти слова, сказанные человеком, у которого были тысячи причин полностью и
навсегда разувериться в людях, имеют очень высокую цену.
Но едва ли не самым
примечательным является то, что произведения А.Е. Перепеченых
все-таки не вписываются целиком в рамки одной ограниченной традиции. Конечно,
автор «Трагически ужасной истории…» — человек убеждения и пламенный
проповедник. Убеждение помогает противостоять обстоятельствам, составляет
внутреннюю опору и стержень человека, служит психологической защитой, но при
этом оно же способно сделать его слепым и глухим,
парализовать ум, окружить непроницаемой стеной, не пропускающей чужие голоса.
Но А.Е. Перепеченых, будучи твердым последователем
определенного религиозного течения, в то же время, по
собственным словам, «по тюрьмам интересовался всеми религиями, всеми течениями,
кто б он ни был — даже партией интересовался». Приходя с работы, вел «дискуссию
интересов» с другими верующими, не только с целью обратить их в свою веру, но и
для того, «чтобы где что взять хорошего». Очень жаль,
что эти беседы не вошли в воспоминания. Кроме того, он готов, как ни странно,
признать также и правоту чужих убеждений. Однажды один из надзирателей
признался ему в том, что тоже является верующим, из старообрядцев, и что он
хочет заслужить прощение грехов. Автор не стал советовать ему что-то, исходя из
собственных религиозных взглядов, а призвал поступить согласно представлениям
староверов, что само по себе показательно. В конечном счете
единственное, чего автор действительно не приемлет и что он презирает, — это
конъюнктурные метания, похожие на бегство с тонущего корабля: «Мне кажется:
если уж коммунист будь коммунистом, а если атеист то докажи что ты атеист… А то получается похож на шкурника — и нашим и вашим за
копейку спляшем. Это уже из позоров позор. Как хмелионы».
Поэтому он чрезвычайно скептически относится к массовому воцерковлению,
случившемуся после падения коммунизма: «Все стали верующими в бога, и
современный батюшка со своей милостивой душой кто бы из вышеуказанных не пришел
к нему, всех может покрестить, повенчать, похоронить
и панихиду отслужить, вхожие дома посвятить, именины, проводы, вплоть до
фестиваля и ресторана, только плати деньги на колесо: и золотого тельца приводи
на лицо». В колебаниях вместе с генеральной линией он подозревает и официальную
церковь, которую горячо упрекает в лояльности Сталину, в том, что она не
защищала верующих, которых преследовала власть, а также в том, что после
распада СССР пополнила свои ряды бывшими комсомольцами.
С современной точки зрения, федоровцы — носители странной, чтобы не сказать нелепой,
еретической идеи об уже состоявшемся Втором
пришествии. Но в середине 1920-х годов эта идея вовсе не представлялась
таковой. Люди противостояли злу, как могли. Драма состоит в том, что зло было
реальным, а спаситель — вымышленным.
Ольга
Бугославская
