Владимир Кавторин. Чужая собственная жизнь

 

 

Петербургский интеллигент…

Владимир Кавторин. Чужая собственная жизнь. Роман. — СПб.: Лики России, 2013.

 

Российскую интеллигенцию изначально формировала ситуация невозможности реализации.

В. Кавторин

Эта мысль из более ранней книги Кавторина «Петербургские интеллигенты» (2001) — могла бы стать эпиграфом к его роману. Да и сама книга, по сути, была как бы Прологом к нему. В ней очерчены четыре направления деятельности, по которым устремилась русская интеллигенция в последней трети века XIX: служение власти с возможностью влияния на власть (Петр Семенов-Тян-Шанский), революционные замыслы (Иван Худяков), народническая публицистика («всероссийский собеседник» Николай Михайловский) и чистая наука с неизменными «дополнениями к постижению России» (Дмитрий Менделеев).

В последнее время в публикациях сам термин «интеллигенция» стал как-то сникать, исчезать — и даже в ругательном смысле (тут его сменяет чаще слово «либерал»). А в плане положительном его стало подменять понятие «креативного класса» — что тоже не совсем верно. Креативный класс — собрание людей творческих и, скорее, успешных. А интеллигенция не всегда была творческой и далеко не всегда — успешной. Зато ее отличало искони чувство ответственности перед обществом, обусловленное знаниями и духовными порывами. В прошлом это выливалось, в частности, в непоправимое чувство вины перед «младшим братом», которое протащило ее за собой через весь XIX век, начиная с декабря 1825-го, ворвалось в век XX, привело к Октябрю 17-го. Но не только к нему. Лев Толстой ведь тоже был последний декабрист. И Блок тоже. Недавно в книге об Окуджаве Д. Быков словно подписал приговор: «…вся интеллигенция кончилась вместе с Советским Союзом». И сказал про тех, кто провожал в последний путь поэта и барда: «толпа лишних во всякое время людей». Может, так. Только грустно!

Вот об этой «толпе лишних во всякое время людей» написал свой роман Владимир Кавторин.

«Приснился ему крохотный человечек, бегущий кочковатой, петляющею в темных кустах тропой. То есть человек был вполне нормального роста и очень торопился, очень хотел куда-то поспеть, выбежать то ли на дорогу, то ль на поляну, иногда светло мелькавшую ему меж кустов… Крохотным же он казался другому — тому, кто следил за ним сверху, с высоты столь огромной, что местность теряла объем и становилась похожа на карту с небрежной штриховкой болот и голубою путаницей речушек <...>. И вся тягота, весь тайный ужас этого сна состоял в том, что и маленький торопыга, и горний за ним наблюдатель были одним и тем же лицом — им самим, Вадимом Ивановичем Губовым». Этот сон героя — тайный код романа.

Внешний сюжет прост и может показаться даже избитым — или мы с вами, напротив, избиты его повторяемостью в жизни? Последние годы перед «перестройкой». Идет афганская война. Ленинградский интеллигент после всех неудач в жизни и бесконечных скитаний по стране осел наконец в Сосновске неподалеку от Ленинграда. Сосновск (название выдуманное) — это та Россия, которой, в сущности, у нас больше всего: маленькие карманные городки или большие поселки. Губов стал школьным учителем в надежде «сеять разумное, доброе» и основать новый род русской провинциальной интеллигенции. Все для этого есть: любящая молодая жена, двое маленьких сыновей. Ко всему еще Губов пишет. Несостоявшийся писатель, каких много, но литературные друзья надеются на него. Ожидают, что он однажды привезет из своих странствий некую «папочку». Папочку он, в конце концов, привезет, но будет поздно, и все окажется незавершенным. «Невозможность реализации»...

«Каждый живет в своем мире, среди людей, созданных собственным воображением. Вот он, Губов, — в мире тихого провинциального интеллигента, преподавателя литературы и истории, руководителя краеведческого кружка, и ему хорошо в этом мире, ни-где не жмет, не давит. И сам он хорош в нем, так зачем же выскакивать, зачем распутывать, что там и как в мире совсем ином, большом? <…> Где все равно ничего не понять, где ты всего лишь крохотная букашка, ползущая по кем-то разостланной карте… Быть может, искусство жить как раз заключено в разумном ограничении своего мира?..»

В книге «Петербургские интеллигенты» приведена дневниковая запись подростка Петра Семенова (Семенова-Тян-Шанского): «Я хорошо осознавал, где я начинаюсь и где кончаюсь…». Автор книги там же признается в свой черед: «Не знаю, как вы, дорогой читатель, но я этого никогда не умел… и, пробуя непосильное, надрывался, впадал в отчаяние…». Роман «Чужая собственная жизнь» как раз о тех, кто не умеет.

По самой технике романной книга вполне традиционна. До поры. Пока не обнажаются породы, которых можно не найти в таблице Менделеева.

Начало что ни есть бытовое. Три пьяных дембеля на улице в Сосновске преследуют беременную женщину. Она убегает от них вместе с мужем. Губов подставляет одному подножку, за что получает бутылкой по голове. Но тут драка прекращается: один из дембелей оказался его бывшим учеником Петром Ивиным. Очень хорошим учеником, близким, увлекавшимся историей… И вот он теперь: «Все, чему вы учили нас, правильно. Это жизнь, паскуда, неправильная — ни круглая, ни квадратная…». При той случайной встрече Ивин предупреждает Губова: «А правду говорят, что вы на Журиха это… копаете? <...> тут, Вадим Иванович, никто вас не спасет…». В финале Ивин уйдет в монахи. А зло в этом романе так и не выйдет на сцену. Оно будет за кадром, всегда где-то рядом: Журих, Жизло, прокурор Ивантеев… Жизло — явно фамилия значащая, как Смердяков. Жизненное зло.

Сюжет романа строится сперва вокруг убийства еще одного лучшего ученика Губова, Коли Рамкина. «Зачем распутывать, что там и как в мире совсем ином, большом, том, что меняет его учеников, делая их чужими людьми — глупыми следователями, тоскующими ветеранами далеких войн, убийцами и убитыми?..»

Но истинный роман — не сюжет, он — разработка. Нагнетание и трансформация. И подробности важнее любой схемы. Боковые линии с разных сторон вторгаются в сюжет, перерезают и, каждая по-своему, подсвечивают его.

Фокус зачина в том, что женщина, убегавшая от дембелей, — тоже бывшая ученица Губова. Ее парня послали на войну, а она вышла замуж за делягу. И «следовательша», которая после придет к Губову с обыском, — тоже будет его ученицей. «Она и в школе была такая старательная…» — тот же вопрос.

Вот судьбы питерских друзей Губова. Один (Крохин) стал поэтом — достаточно извест-ным, но средним. Зато руководит журналом, с ним считаются. А потом за случайную оплошность его выгоняют из журнала, и он кончает с собой недели за две до гибели Губова. Их последняя встреча — один из важнейших эпизодов романа. Останутся записки… «Мне Майка их отдала, как только поняла, что никогда их не напечатают. Ты ж знаешь… то, за что не заплатят, по ее понятиям, ничего и не стоит…» (Майка — бывшая жена Крохина.) Другой (Бычин), в прошлом бард, теперь видный прокурорский работник, помогает Губову в расследовании смерти Коли Рамкина. Он первым попытается распутать дело об убийстве самого Губова. Но ему не дадут. Третья (Ольга Александровна), прежняя любовь Губова, — «филологиня» с несложившейся жизнью, литературный консультант в журнале. Четвертый (Коля Ажаркин)… В романе — целый набор судеб, которые ни во что не проросли — а могли прорасти. «Толпа ненужных во всякое время»? Может быть. Только (скажет автор): «Не знаю, что делало нашу жизнь зряшной… не знаю, как это назвать, но уверен, что это как раз и осталось».

Интересна родословная Губова. С ней многое связано в романе. В сущности, весь роман проложен этой родословной. «Возможно, это даже на генетическом уровне врожденная психотравма от ошибок былых поколений, которые так и не были никогда поняты…» («Петербургские интеллигенты»,) «Родовая психотравма», быть может, вообще — главная тема романа.

«Дед мой был кавалеристом и коммунякой. И небось совсем не хотел видеть сына диссидентствующим учителем», — бросит с вызовом старший сын Вадима Губова в по-следнем споре с последними друзьями отца. Это, несомненно, так. Но мать Губова — дворянка, почти на глазах у которой белые повесили отца — сельского врача, естественно, тоже дворянина, — за то, что тот лечил не только «своих», белых, но и красных. Ее не хотели принять даже в библиотечный техникум (дворянское происхождение). Спас брат отца — ленинградский чекист, который много читал и много думал о чем-то. Сразу после убийства Кирова он исчез, и ей сказали в окошечке: «Андрей Голобко разоблачен как враг народа и агент иностранных разведок. У нас нет сведений о родственных связях Андрея Голобко с кем-либо по фамилии Срезнева. Можете спокойно работать». — Срезнева была ее фамилия. Соседка-старушка передала ей бумаги, оставшиеся от дяди, не зная, куда их деть, — и девушка отправила их матери в деревню. Связь с матерью после этого прервалась — вероятно, со страху. Вадим найдет бабку в своих «скитаниях по карте», и бумаги двоюродного деда лягут в основу тех самых двух «папочек» Губова-писателя.

Роман сильно вырастает от этих двух вставок, двух «папочек» Губова, не имеющих отношения к основному сюжету и связанных с совсем другими временами. На фоне этих исторических фресок и творится в романе современная история. Одна из них связана с убийством императора Павла I 11 марта 1801 года в Петербурге. Ротмистр, «выключенный из службы за то, что в присутствии Его Величества (Павла I) имел несчастье сбиться с ноги», возвращается в Петербург как раз когда созрел заговор графа Палена. Его, естественно, втягивают в заговор: «…схватил я государя за руку, удерживавшую удавку, и дернул ее книзу»... Несмотря на открывшиеся возможности чинов, ротмистр уходит в отставку, удаляется из Петербурга и пишет записки для внуков, чтобы признаться: «…мы знали, что жертвуем собой, но мы мечтали спасти Россию. Спасли ли? О если б спасли!.. И еще многие, верно, искусятся мечтанием сим, и будут идти, как и мы, восторженно, захолонувши сердцем. Спасут ли? Не погубят ли напрасно бессмертные души свои, как мы свои погубили?..» (Интересно, что пишется это уже после восстания декабристов!)

А потом эти записки прапрадеда читает его потомок — эсер-боевик по кличке Хлебник, бежавший с этапа. (Другая вставка связана с нулевыми годами уже века XX.) Теперь он скрывается в имении брата, земского врача… — Брат считает, что спасать Россию можно и по-другому: например, просто лечить людей от болезней. Боевик нехотя листает записки предка про удавку и вспоминает, как сам расправился с выследившим его филером. Братья много спорят. Когда к Хлебнику на несколько часов заезжает гостья, товарищ по партии, брат-врач говорит ему: «Мягкого, истинно человеческого в ней уже ничего нет. Или не так я увидел?.. — Почему ты считаешь человеческим только мягкое? — Мягкое растет, а твердое умирает — это еще Лао-цзы. Знаешь, когда она вошла, я сразу подумал: вот человек, которому не жаль умереть. Не то что не страшно, а не жаль, понимаешь? Это, может, и выше человеческого, но не человеческое»…

В этих фресках-врезках Губов (Кавторин) проявляется как блестящий писатель исторической темы. Но тут выходит на поверхность еще одна связь, главная: эти неоконченные повести-бумаги, остались от чекиста Андрея Голобко, он же — бывший эсер-боевик Хлебник! То есть все это относится именно к родословной интеллигента Губова, он из той же когорты. Это наше прошлое бредет за нами вслед, не давая нам успокоиться: то ли уча нас чему-то, то ли предостерегая от чего-то.

Что до развития основного сюжета — он вполне советский… Новый директор суперфосфатного завода Глеб Яковлев, ставший преемником Жизло, найдет умопомрачительные приписки в рабочих журналах. И попытается разобраться. Тут же начнутся обыски у яковлевских друзей и почему-то у Губова тоже, хотя он не связан с заводом и с Яковлевым пока незнаком...

Яковлев — фигура в романе, почти столь же важная, как сам Губов. Тоже траченный жизнью: сын репрессированного. Человек честолюбивый и яркий, Яковлев сделал карьеру в брежневскую пору и поднимался все выше по служебной лесенке, но вдруг слетел: пляжный роман, опасный поворот, оборвавший разом и судьбу, и карьеру. В итоге он очнулся однажды в Сосновске директором провинциального суперфосфатного завода, но зато мужем прекрасной и таинственной женщины Азы, которая приехала вместе с ним сюда… «Глухие дождливые вечера, которых в Сосновске хоть отбавляй, Аза умела превращать в утонченные праздники, сервируя свой замечательный кофе»… Но потом Аза сляжет в больницу, и ей ампутируют одну грудь, потом другую… И в больнице она начнет обрушивать на него простецкую разгадку своей таинственности — при каждой встрече выкладывать историю своих измен — и с Жизло в том числе. «…Цинично, грубо, с издевкой», не винясь пред ним, а именно обрушивая. «Месть и даже не ему, а всей жизни, что оказалась так коротка…» И, вместе с этими признаниями, будет уговаривать его бежать отсюда: «Не жди похорон, уезжай!..<…> Учти: это не волки — это стая собак! Загрызут не потому, что голодны, — а за то, что ты на них не похож!..» И «собственная жизнь… открылась ему непоправимо чужой, странно и нелепо устроившейся…». Странная женщина, странная жизнь, странная смерть. И бессилие живого, сильного, перед этой смертью. Эти сцены с какой-то дальней и неопределенной стороны проливают печальный свет на весь роман. Манера сфумато, как называл это Лотман, — «затемненный свет или освещенная тьма».

Губов сам предложит Яковлеву передать документы знакомому прокурору (Бычину): «— И я чувствую потребность — здесь вот чувствую! — заявить, что я человек, а не ветошка! — Не тварь дрожащая, а право имеете?..» — парировал Яковлев.

Знакомый мотив, «родоваяпсихотравма» русской интеллигенции. Яковлев отдаст Губову криминальные рабочие журналы, Губов сядет на свой «Москвич», повезет их в Ленинград и будет убит по дороге. Не сумел «ограничить свой мир», вмешался в чужие дела и погиб. А Яковлев возьмет в жены его вдову. Мужа она называет исключительно по имени-отчеству: «У Глеба Анатольевича сегодня важный гость!» Этот гость — Ивантеев, сын прокурора, покрывавшего некогда Жизло и всю компанию. «Ивантеев-младший — «Минералбанк собственной персоной». А младший Жизло — замминистра… Все это вовсе не значит, что Яковлев стал одним из них. Просто иногда, чтобы делать добро, должен бывает человек примириться со злом. Это удел многих. И книжечка повестей Губова тоже издана «при спонсорской помощи Г.А. Яковлева».

Из неудачливых друзей Губова один Бычин сделает карьеру в новые времена: станет известным депутатом. Но… «Бычу убили еще в девяносто третьем. Вышел из подъезда и получил в лоб пулю. Прямо над переносицей. В газетах были фотографии чердака в доме напротив, оставленной там оптической винтовки. Ящик трещал целую неделю, показал пышные похороны… Собчака, клявшегося, что “мы найдем те вонючие деньги, которыми оплачена пуля…” — А как их искать, если все убеждены, что деньги не пахнут?» Гибель Бычина напоминает гибель Маневича, легендарного питерского вице-губернатора.

В скупом и пронзительном предисловии к роману Ася Кавторина, дочь писателя, дает важное пояснение: «Он писал о том, что мучило его больше всего: о пути своего поколения и его месте в исторической картине российской жизни. Поколение шестидесятых, так мощно и многообещающе ворвавшееся в жизнь нашей страны…».

Из всех ошибок шестидесятников одна была главной. Когда началась новая эпоха надежд и перемен (конец 80-х), им показалось, что наступает их время. На самом деле в этот самый момент их время и кончилось! Больше никого не занимали философы, пытавшиеся соединить Маркса и Канта. Общество потребления уже глядело на нас во все глаза сквозь все прорехи идеалов «социализма с человеческим лицом».

Что ж! Идеи интеллигенции часто бывали ложны, стремления неукоснительно следовать им не раз приводили к трагическим последствиям и для нее самой, и для всей страны. Но это ничего не меняет и не отменяет: ни идей, ни стремлений. Все равно! Ни-где больше интеллигенция не играла столь разнообразной роли, нигде не определяла так много в жизни своего народа и нигде не была, наверное, столь несчастной и трагически противоречивой. Но… мы не слишком ошибемся, должно быть, признав, что, вообще, это чисто российский термин, и что так, как по-русски, нигде это слово и не звучит!

На обратной стороне обложки книги Кавторина «Петербургские интеллигенты» значится: «Петербургский интеллигент Владимир Васильевич Кавторин родился в Никополе в 1940 году… (Здесь явная отсылка к тексту книги, где сказано об одном из персонажей: “Известно, что петербургские интеллигенты рождаются далеко от невских берегов”. — Б.Г.) Прозаик, критик, публицист…». Добавим: один из лучших публицистов времен перестройки и постперестроечной поры. Он скончался в Петербурге 20 апреля 2011 года после тяжелой болезни, за два дня до впадения в кому закончив и отослав свою послед-нюю работу — рецензию для журнала «Знамя». Роман «Чужая собственная жизнь» вышел в свет небольшим тиражом два года спустя после смерти автора. На его смерть во мне откликаются строки из его романа: «А вообще в смерти Вадима есть что-то особенно жуткое, вы не находите? — Нахожу… Мне даже кажется, что с его смертью мир сорвался с какой-то послед-ней струны, все уже летит, валится, и никто не знает, куда…».

Борис Голлер