спектакль
Далеко ли до Парижа?
Ясмина Реза. Art. Постановка Патриса Кербрата. Международная конфедерация театральных союзов совместно с Французским культурным центром, 1997.
Ясмина Реза. Искусство. Постановка Евгения Каменьковича. Театр п/р Олега Табакова, 1998.
Ясмине Реза нет еще сорока, но она уже считается одним из ведущих драматургов сегодняшней Франции. Признание пришло к ней после первой же пьесы — «Разговоры после погребения», получившей престижную премию Мольера. Две следующие вещи тоже имели успех, хотя и не столь громкий; зато последняя, «Art», стала воистину всесветным театральным событием. Награды сыпались как из рога изобилия: премия Мольера, премия Лоуренса Оливье (Англия), международная премия «За лучшую комедию года»; спектакль, поставленный режиссером Патрисом Кербратом и оформленный сценографом Эдуаром Логом, тоже получил свою долю призов и с триумфом проехался по миру, всюду встречаемый восторгами рецензентов и бурными аплодисментами публики. И когда Международная конфедерация театральных союзов вместе с Французским культурным центром осуществили беспрецедентную акцию — выпустили римейк французской постановки, но на русском языке и с нашими артистами, — мы, естественно, ожидали чего-то чрезвычайного; дополнительную значимость сюжету придавало личное приветствие президента Франции, выражавшего «огромное удовольствие» в связи с тем, что «московская публика получит возможность открыть для себя это действительно сильное и оригинальное произведение».
Ожидания не оправдались — о чем я уже писала в «Знамени» (№ 12,1997); однако здесь стоит в двух словах напомнить читателю смысл и содержание пьесы, сохранившей в тот раз свое французское название: «Art»... Один из героев, Серж, покупает за 40 тысяч долларов картину знаменитого авангардиста: три белые диагональные линии на белом же фоне; его давний и близкий друг, Марк, глубоко возмущен: платить такие деньги за такое дерьмо! (Серж, заметим, отнюдь не миллионер). Ссора грозит перерасти в полный разрыв — не из-за самой картины, разумеется, но из-за того, что Марк считает: если Серж искренне восхищается этой шарлатанской «живописью», значит, у него что-то не в порядке с головой!.. Большинство зрителей, похоже, было согласно с таковой позицией, и я даже склонна думать, что как раз эта крамольно-простая проповедь эстетического консерватизма и явилась подлинной причиной обвального триумфа. Правда, западные критики очень стремились защитить драматурга от обвинений в «реакционной критике абстракционизма» («Le Monde»), да и наши не хотели верить в серьезность ее пафоса: можно ли продолжать бороться с беспредметной живописью, если черные квадраты и белые полосы давно красуются в музеях?.. Оно, конечно, так; но недаром же «актуальное» изобразительное искусство становится явлением все более маргинальным, вызывающим интерес лишь у самих художников, галеристов да нескольких десятков коллекционеров... Однако сейчас разговор не о том — сейчас нас интересует сравнение французской и русской постановок.
В отличие от Патриса Кербрата Евгений Каменькович отнюдь не является звездой режиссуры. Естественно, что особых надежд на его «Искусство» мы не возлагали — а в результате получили приятную возможность натурально гордиться отечественным театром: рядовая работа нашего рядового постановщика вышла ничуть не хуже, чем ихний многократно премированный хит. А ведь задача Каменьковича осложнялась дополнительным требованием: не повторить приемы и ходы французского коллеги. Впрочем, это затруднение было преодолено самым простым из возможных способов — по принципу «наоборот». Если у французов спорная картина стояла на виду — повернем ее к зрителю задом (на что там смотреть, в самом деле?); если у них вся декорация была белой — пусть у нас фон будет черным; если у них персонажи щеголяли в черном — значит, мы оденем их... нет, не в одинаково-белое, а в разные цвета, и даже со смыслом: любителю белых полосок достанется соответствующей окраски костюм, консерватор выступит в строгой черной тройке, а третий друг, охарактеризованный как «половинчатое существо», предстанет в сером. Но это — постановочные детали, мелочи. Куда интереснее рассмотреть различия принципиальные — столь резкие, что, кажется, два спектакля сделаны прямо-таки со специальной целью: продемонстрировать зрителю разницу между французской и русской сценическими традициями в целом.
«Art» был по-французски изящным, элегантным и щегольски остроумным: актеры — хотя и наши (Игорь Костолевский, Михаил Янушкевич, Михаил Филиппов), но отдавшиеся во власть француза — вели диалог стремительно и легко, словно пинг-понговые шарики перебрасывали, а все вместе производило впечатление заведомой несерьезности и легковесности... «Искусство» заставило меня вспомнить нескольколетней давности интервью с Сергеем Юрским, где артист в числе прочего говорил, как изменился его взгляд на отечественную театральную практику после работы во Франции. «Они — я никак не хочу их обидеть, наоборот, очень люблю их, — думают то ли быстрее, то ли более поверхностно. И наша речь, наш театр кажутся им — и теперь я уже вижу, что небезосновательно — страшно тяжеловесными... Это вымогание из себя эмоций, преувеличенное внимание к каждому предложению, к каждому периоду, эти паузы, эти ударения — тогда как чувство целого уходит... Один только пример: все наши артисты считают своим долгом сделать паузу после местоимения «я». Будто вожжи натягиваются: тпр-ру! Это доводит меня теперь буквально до скрежета зубовного!»
Вожжи действительно натягивались так, что порою хотелось сказать: «н-но, пошел!» И все «Искусство» в целом получилось по-русски неторопливым и таки тяжеловатым действом, в котором все проблемы ставятся всерьез, а артисты (Михаил Хомяков, Александр Мохов и Сергей Беляев) стремятся к проникновенному психологизму и насыщенному драматическому переживанию. Достигнуть оного удается не всегда — и тогда чувство подменяется криком, а «мхатовские» паузы заполняются единственно лишь хриплым дыханием. Но суть в другом: легкая и забавная пьеска не выдерживает такого «вымогания эмоций»: она прогибается, а местами просто проламывается, и смысл происходящего теряется в общей душевной растерянности. Правда, и во французском спектакле смысл был не всегда ясен, но там он проглатывался — разница существенная. Какой из вариантов «объективно» лучше (или хуже) — не знаю. Но бесспорно, что нам перевод «Art’a» на язык родных осин подходит больше: сбившись с «французского каблучка», постановка взамен обрела чисто российский пафос «душевности» и эмоциональной смуты вокруг Искусства... Зря только Евгений Каменькович запустил под конец популярную некогда песенку «Tombe la neige» — правильней было б закончить чем-то вроде «Ехали на тройке с бубенцами»...
Алена Злобина
