Об авторе | Рафаэль
Александрович Соколовский —
журналист, писатель, литературовед. Автор трех сборников сатирических рассказов
и ряда литературоведческих работ об А. Аверченко и М. Зощенко. Много лет отдал
восстановлению забытых страниц сатиры начала ХХ века, опубликовал более пятисот
неизвестных произведений сатириконцев и других
сатириков. В последнее время занимается публикацией и исследованием наследия
поэта Н. Шатрова. Живет в Москве.
Семейная
история
Мой
дядя самых честных правил был в самом деле человеком
самых честных правил. Наверное, потому он и стал бухгалтером. Впрочем,
профессия эта, похоже, сама выбрала его, так как мечтал стать капитаном, следуя
семейным традициям, а из-за дворянского происхождения дорога в институт была
заказана, и пришлось жить среди цифр и отчетов. Он рано женился и в поисках
хлеба насущного переехал из Баку в Муйнак, что на юге Аральского моря. Там его
приняли с распростертыми объятиями на рыбокомбинате — предоставили работу с
квартирой. Специалисты тогда ценились на вес золота, тем более в таких
захолустных поселках у черта на куличках, каким был Муйнак.
Давние
предки Циммерманов получили дворянство во времена
Екатерины Великой — она щедро одаривала немцев, желая закрепить их в
Прибалтике. Да вот случилась революция, и происхождение из дворян сильно
подпортило репутацию всем детям капитана Бруно Циммермана
— и моей маме Гертруде, и тете Алисе, и дяде Жене. К счастью, у их отца имя
было двойное — Бруно-Александр, и, зная неприязнь гегемонов к немцам, с
которыми они недавно воевали и заключили позорный Брест-ский мир, капитанские
дети разумно решили принять в качестве отчества второе имя отца и сделались все
Александровичами. Тем не менее дорога в вузы была им
заказана, и моя мама и тетя всю жизнь проработали машинистками. И какими! Тетя
Люся, как звали в нашей семье Алису Александровну, завоевала как-то первое
место в Баку по скорости и грамотности печатания текстов. Высочайшую
грамотность дала им гимназия — и когда Алиса Александровна оказалась в ссылке в
Семипалатинске и работала в местном пединституте, советские профессора и
доценты стояли в очереди, чтобы их работы печатала именно она, корректор их
малограмотности.
Мой
дед мог бы смело писать в анкете «трудовой дворянин», так как жил на трудовые
заработки — он был капитаном. Ему довелось обогнуть Африку и Индию и побывать в
Японии. Оттуда он привез настольный прибор для карандашей и ручек, с вырезанной
в камне пепельницей. В детстве я всегда любовался этим японским изделием,
украшенным разными рыбками. Полагаю, у деда Бруно были неплохие рекомендации,
если его пригласили к себе на работу небезызвестные братья Роберт и Людвиг
Нобиле, имевшие в Баку свое дело — нефтяные промыслы, нефтеперерабатывающий
завод и нефтеналивные суда. А для перевозки нефти требовались опытные капитаны.
Так семья Циммерманов в конце XIX века покинула Либаву и перебралась в Баку. Способствовал переезду и
пастор Евангелическо-лютеран-ской церкви г. Баку, тоже Циммерман,
дальний их родственник. Может быть, после походов по океанам работа на Каспии
моему деду могла казаться не столь престижной, но условия своим работникам
акционерное общество братьев Нобиле умело создавать — на тогдашней окраине Баку
был возведен благоустроенный городок, утопающий в зелени. Вскоре он вошел в
черту города, а после революции этот парк стал называться садом «Роте фане». Большой семье Циммерманов
была предоставлена просторная квартира в великолепном саду. Рядом с моими
предками жил дядя разведчика Зорге — он тоже служил у Нобилей. В чем
заключалась работа деда, не знаю, знаю лишь по рассказам мамы, что он приводил
нефтеналивные суда из Швеции по Мариинской системе каналов, а затем по Волге в
Каспий. Зимой он преподавал в морском училище.
Евгений
Александрович прижился в Муйнаке и вскоре заслужил уважение у рыбаков: он
никогда не пользовался их неграмотностью и закрывал наряды так, что рыбаки ему
верили на слово. Он помогал им оформлять финансовые документы. Да и говорить
по-каракалпакски он научился неплохо. Отчетность у него всегда была в ажуре,
сдавалась вовремя, любые финансовые бумажки были подшиты и пронумерованы, так
что руководство рыбокомбината относилось к нему с большим доверием. Жизнь
складывалась неплохо: он стал главным бухгалтером, обзавелся собственным домом,
подрастали два сына, Олег и Игорь.
В
сентябре 1941 года немцев Поволжья выселили в Сибирь. За ними были
депортированы немцы, проживавшие на всей территории страны. Жителей Баку, не
имевших теплой одежды и запасов провизии, привезли на север Казахстана. Наш эшелон
разгрузили в Семипалатинской области в канун зимы — в ноябре. Мы попали в Ново-Шульбу. Мне до весны в школу ходить не пришлось, так
как не на что было купить валенки. Чтобы я мог выбегать в туалет, на ноги мама
мне сшила что-то похожее на унты, только не из меха, а из старого зимнего
пальто с ватином. Неудобство их состояло в том, что по возвращении в теплый дом
снег на них таял, и приходилось их сушить на русской печке. К ним бы галоши, но
новошульбинцы видели их разве что в кино. Зимнее
пальто мама тоже перешила из старых одежек, благо она была хорошей портнихой и
обшивала всех нас еще в Баку. Учился я самостоятельно, по учебникам,
привезенным из дома, и не очень отстал от ребят, когда весной появился в пятом
классе. Так, с зимними перебоями, и окончил семь классов.
Жили
мы на одной картошке, обмененной на простыни, одежду и всякую бытовую
дребедень, которая ценилась в этом далеком от цивилизации селе. А когда она
иссякла, пришлось ехать в совхоз «Вторая пятилетка», где я устроился подпаском
на свиноферму, а маму и Алису Александровну зачислили разнорабочими. Работа
была для них непосильной — убирать снег и навоз на скотном дворе, перетаскивать
тяжести. И хотя за это давали пайку хлеба, они не выдержали.
Кто-то
то ли в райкоме партии, то ли в спецкомендатуре
спохватился, что бакинские немцы в Ново-Шульбе начали
вымирать… Спасение пришло в виде разрешения на переезд в Семипалатинск, где
каждый, как мог, устроился по своей профессии и получил карточки на хлеб и
продукты. Разумеется, также без права покидать черту города и обязательно раз в
месяц отмечаться в спецкомендатуре. Так мы
перебрались в Семипалатинск, где мама нашла работу в пошивочном цехе, а Алиса
Александровна вернулась к прежней профессии машинистки.
Евгения
Александровича Циммермана выселять было некуда, так
как Муйнак сам по себе был местом ссылки. Но вскоре его «мобилизовали» в
трудовую армию. На словах это выглядело как тыловое подразделение Красной
армии. А на самом деле трудармия мало чем отличалась
от сталинских лагерей — та же зона с колючей проволокой, вышками и охраной, те
же бараки, тот же подневольный труд на лесоповале или в шахтах за пайку хлеба и
баланду. Отличие состояло в том, что не пришивались номера на одежду и не висел
судебный срок, стало быть, тлела надежда вернуться домой по окончании войны.
Евгению
Александровичу повезло: его использовали не на физических работах, а по
специальности. И все бы складывалось хорошо, если бы не случай. Однажды вечером
в апреле 1945 года собрались за столом несколько трудармейцев
и начали шпрехать по-немецки, упоминая всуе «нашего
папу» Сталина, а заодно и Гитлера. Они сожалели, что Гитлер проиграл войну и
снова придется жить под извергом Сталиным… Евгений
Александрович оказался в той компании случайно — он расположился на
краешке стола рядом с ними и писал письмо домой, совершенно не слыша, о чем они
переговаривались вполголоса, тем более что он и не понимал по-немецки. Не
успели трудармейцы улечься на нары после отбоя, как
появился лейтенант с конвоем. Он выкликнул имена пятерых, которым приказано
было быстренько одеться и собраться. Никто ничего не мог понять. Всех пятерых
отвели в БУР (барак усиленного режима) и утром вызвали по одному на допрос. Пришел
черед Евгения Александровича. Его спросили, почему не сообщил о том, что при
нем порочили имя вождя товарища Сталина…
Напрасно
он пытался объяснить следователям, что действительно не знает немецкого языка,
потому что его родители умерли в 1916 году, он рос в русскоязычной среде и был
в Муйнаке единственным немцем по паспорту…
Судила
тройка. Рассказчику анекдотов о Сталине припаяли десять лет, остальным за
недонесение — по пять. Так Евгений Александрович оказался в лагере под
Челябинском, где работал в шахте в Копейске. Там он заработал неизлечимый
недуг, полуживым был сактирован и выслан на поселение в Карагандинскую область.
После хлопот сестры забрали его к себе в Семипалатинск. Там он вскоре и умер.
Он все
твердил моей маме, что хочет непременно встретиться со мной и поговорить.
Наверное, хотел на своем примере убедить меня быть очень осторожным. Но лишнего
я не болтал, всегда помня, кто я — спецпереселенец, который ежемесячно
отмечается в комендатуре. Писем я не хранил, дневников не вел.
Кроме
смертельного недуга, Евгения Александровича мучила мысль о судьбе сыновей.
Национальность не давала им никаких перспектив на будущее. Он умер, так и не
узнав, что ни Игорь, ни Олег не вернутся в Муйнак, а обоснуются в Москве, где
женятся, обзаведутся детьми и внуками. Опять же, по случаю, на этот раз
счастливому: Муйнак катастрофически не выполнял разнарядку на призывников.
Военком вы-звал Игоря и Олега и предупредил, что им не откосить от армии — в
милиции готовы паспорта, в которых не записано, что они немцы. После
демобилизации Игорю удалось устроиться в Москве разнорабочим на военный завод.
Заочно он окончил технический вуз. Диплом и личные качества — напористость,
исполнительность, инициативность, умение контактировать с людьми — были
замечены руководством завода, и со временем ему предложили перейти в отдел
снабжения, где он тридцать лет проработал начальником. Олег же сначала подался
в милицию, чтобы получить москов-скую прописку, а потом тоже устроился на
военный завод слесарем. Он также обзавелся дипломом технического вуза, и его
выдвинули в контрольные мастера — должность именно для человека с немецкой
пунктуальностью и требовательностью, что чрезвычайно ценилось на военных
предприятиях, где к качеству продукции предъявлялись особенно высокие
требования.
У меня
обстоятельства складывались посложнее, так как я
мечтал стать журналистом. И опять вмешался случай: когда мне выдавали паспорт,
служащая обратила внимание на прочерк в графе «отец» в
свидетельстве о рождении. «Кто был по национальности отец?» — спросила она.
«Караим, кажется. Они вроде евреев. Родители разошлись, когда мне было три
года, и отца я никогда в глаза не видел». — «Да, не повезло тебе, Соколовский,
— сказала она. — Однако прочерк дает тебе право вы-брать себе национальность.
Лучше запишись русским. Посоветуйся с мамой… А кто был
твой отец — необязательно вешать на нос любопытным». Так и я избавился от
метки, закрывавшей мне возможность стать журналистом. Но все равно я продолжал
считаться спецпереселенцем и вынужден был это
скрывать, заполняя всяче-ские анкеты. Я был реабилитирован в 1992 году, когда
это государственное благодеяние выглядело подарком,
опоздавшим на целую жизнь. Чтобы быть подальше от спецкомендатуры,
я после окончания журфака Казахского госуниверситета
отработал год в Павлодаре и укатил в Самарканд, где прожил почти двадцать лет,
пока не вернулся в Алма-Ату.
Если
бы в моем паспорте не стояло «русский», вряд ли я смог бы выступать в газете с
фельетонами, потому что первый же опровергатель тут
же сочинил бы донос, что редакция приютила неблагонадежного журналиста, который
порочит честных совет-ских людей. Понятно, что и Игоря с Олегом близко не
подпустили бы к Москве и тем более не позволили бы им работать в оборонке.
А о
тех временах по-своему, в библейских образах, сказал мой друг юности Николай
Шатров:
Дух отлетел от
песнопенья,
И стих предстал набором слов.
Фальшивое сердцебиенье
Не кружит срубленных голов.
Гильотинированы звуки,
Их интонация мертва.
И в деревянном перестуке
Глухие рифмы, как дрова.
Кто из кремня добудет искру?
Разорванную свяжет нить?
Опустится на землю, к риску
Глаголом трупы оживить?
Какой Христос, какой Мессия,
Отринув страх, покроет стыд?
Развяжет твой язык, Россия,
Казненным позвонки срастит?
