«Читателя!..»
О. Мандельштам
«Любителям
легкой литературы не советую беспокоиться…»
Читатель
Из
отраслевого доклада Федерального агентства по печати: «Статистические данные за
истекший год оказались даже хуже самых пессимистических прогнозов».
Из
официальной статистики Российской книжной палаты: за последние пять лет
совокупные тиражи выпускаемой художественной литературы сократились почти
вполовину — на 46%.
Число
выпускаемых на душу населения экземпляров изданий художественной литературы
сократилось еще больше — на 46,8%.
Число
выпущенных названий у так называемой «большой двойки» (ЭКСМО и АСТ) сократилось
собственно на 6,3% у первого и более чем на 25% у второго.
Статью
о результатах российского книгоиздания в 2012 году ее автор, А.Н. Воропаев,
начальник Отдела книжных выставок и пропаганды чтения того же Агентства, назвал
весьма выразительно: «На дне», а в предваряющих по хронологии статьях
использовал метафоры «Прыжок в пропасть» (российское книгоиздание в первом
полугодии 2012 года) и «Хроника пикирующей отрасли» (итоги 2011 года).
Это —
об издателях.
Что
касается читателей именно художественной литературы, то их сообщество
тает еще быстрее: те, кто читает в принципе, переходят — все больше — к
образовательной и научной литературе. Почти 40% наших сограждан в течение года
не купили ни одной художественной, малохудожественной или даже
высокохудожественной книжки.
Оставшихся
стойкими читателей худлита перетягивают к себе классика,
с одной стороны, массолит — с другой.
Что же
происходит сегодня с современной словесностью, пытается ли она сама преодолеть
кризис чтения — или кризис нечтения, уж не знаю, как
лучше назвать? Что предпринимает литература в целях своего собственного
выживания? Или инстинкт самосохранения не работает? Или — просто остается сама
с собой, без отзыва, без читателя, нацеленной на читателя в следующих
поколениях, как на то рассчитывали Баратынский и Ахматова? Но у них, несмотря
ни на какие обстоятельства реальной и литературной жизни, была перспектива —
обрести читателя хотя бы в будущем, и они в этой перспективе не сомневались.
Пушкин был всех прозорливей — уповал в перспективе не на читателя, а на пиита… На читателя, может быть, и он не надеялся.
В наше
время писателей отличает новомодное свойство: они не читают никого, кроме самих
себя; они нелюбопытны.
В статье «Пейзаж перед», опубликованной в майском номере
«Знамени» за этот год, Марк Липовецкий, отталкиваясь
от слов о расколе в современной литературе — на, условно говоря, социальную
и эстетизированную, разделяет прозу по
принципу «простота — сложность».
Статья Липовецкого замечательна в своей наглядности,
— однако, приближая оптику к современным литературным явлениям, видишь, как
поля «простоты» и «сложности» взаимодействуют — и в одном авторе, и даже порой
пересекаясь в одном произведении. Вернее, так — тенденция (к простоте)
проступает на поле сложности — поскольку с концом литературоцентризма
можно потерять и последнего читателя, невосприимчивого к изыску. Литература, в
принципе «тяготеющая к полюсу сложности», не хочет исчезнуть с концом литературоцентризма. Здесь и сейчас сформировалось «сложнопростое» русло, отвечающее опережавшему свое время и
ныне актуальному названию книжной серии — «Высокое чтиво».
И самые последние по времени публикации, книги и даже списки литературных
премий этого года — прямое тому свидетельство: авторы явно используют стратегию
высокого чтива. Самое любопытное состоит в том,
как такие «сложнопростые» или «простосложные»
произведения выстраиваются, какие заманки стерегут
читателя. И как он на них реагирует.
* * *
Есть,
есть отечественный феномен, который противостоит сносящей все преграды и
затопляющей перенаселенные города тенденции к нечтению.
Его трудно назвать просто автором или писателем — это действительно феномен, и
имя ему — Дмитрий Быков.
Он
пишет романы, один за другим, при этом очень длинные. Вырабатывает, как целый
завод, как группа писателей, а не один отдельный писатель, с завидной
регулярностью толстые, очень толстые книги в других жанрах, включая
литературные биографии и псевдоучебники. Сочиняет
разборчивые биографические статьи для разных журналов (один лишь «Дилетант»
разместил на своих страницах массу его литературных очерков чуть ли не про всех
писателей — от А. Герцена до В. Пановой и В. Катаева). Окормляет
множество изданий своими колонками. Ведет блог на радио «Эхо Москвы». Является
постоянным политическим поэтом-фельетонистом «Новой газеты». Пишет и печатает
при этом и вполне серьезные стихи, издает поэтические сборники. Наконец,
активно ведет многомесячные теле- и радиопроекты — «Гражданин Поэт» и «Господин хороший».
Выступает с возмутительными концертами в залах для богатых и очень
богатых, типа «Barvikha Сoncert Hall». Участвует во
множестве гражданских и литературных акций. Если что здесь не упомянуто, то
случайно — можно поставить «и др.». Во множестве этих литературных и
гражданских занятий он никогда не забывает о современном читателе, слушателе,
зрителе — на него и работает. Если не одно воздействует, так другое; этого
читателя/слушателя/зрителя он все равно отловит.
Дмитрий
Быков — больше чем многостаночник, его не уподобишь даже той самой ткачихе из
советской пропаганды, обслуживавшей героически сразу сорок одинаковых станков,
— у него совсем иная сложность работы, он крутится между сорока разными
«станками», успевая всюду и сразу. Такой скоростью и такой плодовитостью нельзя
не восхититься. И — восхищаются, и — завидуют, и — критикуют за отдельные
недоработки.
Но
ведь никому до сих пор в голову не пришла мысль, что он пытается противостоять
в одиночку всему упадку чтения. Противостоит многожанровостью в том числе — его, быковские,
производства нацелены на разные target-группы, и он один пытается
ухватить сразу всех.
Поймать
в свою сеть.
Тех,
кто читает газетные стихи; тех, кто слушает радио дома и в авто; тех, кто
смотрит телеканал «Дождь»; тех, кто… и так далее.
Такая
поведенческая стратегия дает свой безусловный эффект. Читателей у Быкова
(сложим совокупный тираж всех изданий) окажутся десятки, сотни, а со
слушателями и зрителями — миллионы, и одни поддерживают других — в своем
интересе к конкретному чтению конкретного автора, легко
пересекающего жанровые и видовые литературные границы.
Быков
— чемпион: многостаночников у нас сегодня не так много.
Это,
так сказать, экспансия современного писателя, захват новых читатель-ских
земель.
Распахивая
читательскую целину. Идя туда, где писательская нога не ступала, а слово поэта
не звучало.
* * *
Но
существует другая стратегия.
Интенсивная
обработка — внутри одного направления писательской работы. Интенсивное
земледелие, говоря метафорически. Одно произведение — и в нем ответ ожиданиям
разных читательских аудиторий.
Когда
само это произведение, книга (или книги) расширяют аудиторию
(-ии) автора за счет сознательного расширения
и при этом сознательного, как я полагаю, усреднения литературных
средств. С включением в письмо как можно большей до-ступной номенклатуры этих
средств.
Примеры
лежат близко — благо книги, подтверждающие это положение, во-шли в короткий список
премии «Большая книга» за этот сезон, а также в лауреатский и финальный —
предыдущего.
Начнем
с предыдущего сезона — с «Женщин Лазаря» Марины Степновой и за-хватим при этом
еще и ее роман «Хирург».
Главный
герой — пластический хирург. Человек top-профессии, массового интереса женской
аудитории: откройте любой сайт о красоте и здоровье, и первым номером выскочит
пластическая хирургия. А сколько мнений, сколько копий ломается вокруг!
Высочайший рейтинг телепрограмм, обсуждающих в возбужденной женской аудитории
«за» и «против» пластической хирургии. «Хирург» — первый роман Степновой,
вызвавший повышенный интерес публики, — но и критики его заметили, что мало
кому из дебютантов-романистов достается. Степнова пытается разом совместить,
сконцентрировать на своей книге интересы двух групп читателей: читателей женской
прозы и читателей-умников, якобы интеллектуалов (недаром на обложке «Хирурга» отсыл к знаменитому «Парфюмеру» Зюскинда).
При этом в романе есть и линия теологическая (тоже — относящая его к модной литературе).
Что
касается «Женщин Лазаря» (короткий список прошлогоднего «Русского Букера» и третье лауреатское место в «Большой книге» 2012
года), то и здесь автор упорно преследует ту же задачу расширения аудитории(ий), следуя в этом за
первопроходцем, Людмилой Улицкой. Прорыв Улицкой, отчетливо наблюдаемый с букероносного романа «Казус Кукоцкого»,
был впечатляющим, — и не знаю, насколько осознанным, вполне допускаю, что
сначала интуитивным, но благодарно встреченным. Прорывом в так называемое высокое
чтиво.
Что
это такое — для Улицкой? Сочетание откровенной женской проблематики, вплоть до
физиологической, с историей семьи/рода (семейная сага). При этом все замешано
на биографии и судьбе ученого. Что обеспечивает тройной интерес умноженной на
три аудитории с обязательным включением тех, кто всегда читает «про науку» (в
журнальном варианте выпали, а в книжном восстановлены еще и «мистические»
фрагменты — прибавим еще и аудиторию, немаленькую для современной России,
подсевшую на мистику). Тот же метод использован в «Даниэле Штайне,
переводчике» (интеллигентски-неофитская страсть к
христианскому вероучению в индивидуальной интерпретации) и в «Зеленом шатре» (в
центре — сюжетно организованная как семейная сага история диссидентства 60—70-х
годов).
На
самом деле практически тот же рецепт использован Мариной Степновой в «Женщинах
Лазаря» — и неслучайно Л. Пирогов в своем блоге назвал Степнову «дочерью
Людмилы Улицкой и Дмитрия Быкова при бабушке Татьяне Толстой». Г. Аросев, из
монографической статьи которого о прозе Степновой в «Вопросах литературы» я
позаимствовала эту цитату, утверждает, что «сравнение получилось бойкое,
бесцеремонное и с действительностью никак не соотносящееся». Аросев неправ: не
столько «стилистическое эпигонство», сколько профессиональный замес по «улицкому» рецепту в сочинениях Степновой несомненен.
Степнова
сосредотачивает повествование на трех женских судьбах, а стержнем их всех
является судьба и личность знаменитого, гениального ученого Линдта. (Так же,
как у Улицкой — вокруг знаменитого Кукоцкого.)
Женские истории и болезни, аборты, бесплодие и т.д. в романе Степновой так же
предъявлены читателю, как и у Улицкой. Почти так же расположено повествование в
нашем историческом времени, вплоть до деталей. Те же чувства. Почти тот же
антураж — столица, столичные институты, клиники etc.
Антуражи романов взаимодополняемы. Внимательное
чтение и следование рецепт-успеху старшей коллеги.
А
читатели? Эти самые проценты читателей, оставшихся с худлитом?
Дадим слово, услышим их мнение — благо теперь Интернет тому способствует.
«Лабиринт», сайт продаж и продвижения книг, представляет разные читательские
мнения. «Несмотря на гнетущее впечатление, читаются «Женщины Лазаря» легко и
быстро» (Хролина Марина). «Оказалась буквально
вдавленной в спинку кресла — не могла оторваться и даже пошевелиться»
(Мартынова Лилия). «Мне не просто не понравилась книга, а категорически не
понравилась» (Мороз Екатерина). «Почему-то я знала, что эта книга мне подойдет
(“мой любимый цвет, мой любимый размер”)» (Flerik).
Читатели
разборчивы и аналитичны, не только в том, что
касается содержания, но и формы. Оценивая роман как вполне достойный,
рекомендуя его собратьям (скорее всего, сестрам) по чтению, они отмечают… жанр!
Просто какие-то читатели-литературоведы. «Сказка со счастливым концом» (Чередеева Галина); «Семейная сага
по сути. Наверное, именно это понравилось мне больше всего» (Хролина Марина); «Пусть сказка. Были
поднадоели уже. Может быть, такие взрослые Мы, читая сказку, станем добрее, что
ли» (Ирина); «Совершенно неожиданно после Катишонок
жанр семейной саги стал мне близок и интересен» (Flerik).
В
разноголосице читательского хора слышны всякие голоса, иронически-отрицательные
тоже: «Купила, начитавшись восторженных рецензий. Очень скрашивает стояние в
очереди в ИФНС в последний день сдачи квартального отчета или в поликлинике».
Читатели высказывают полярные оценки: от «термоядерная
вещь, с бешеным энергетическим зарядом» (Баталина
Екатерина) до «какое-то все надуманное, искусственно драматизированное,
ненастоящее», «Махровость штампа даст фору любому полотенцу» (Kaguri). Судят и о стилевых особенностях текста:
«впечатление от стиля можно выразить коротко: здесь читаем, здесь не читаем,
здесь селедку заворачиваем», «это уже не узор, а колтун какой-то получается»
(Логинова Татьяна); «Здесь нет ни вязкости, ни нудности, ни словесных кружев».
Читатели
точно вписывают прозу Степновой в контекст — отмечая планку «выше — ниже» в
близком ряду с Улицкой, Рубиной, Чижовой (про Катишонок — см. выше), отмечая как недостижимые для
Степновой уровни Петрушевской, Толстой… В общем —
разборчивые и неленивые читатели, как теперь говорят, в теме. Они
благожелательны и саркастичны, разборчивы и трезвы в оценках (в отличие от
некоторых критиков), субъективны — порой объективны. И — в результате — подводя
итоги этой заочной читательской конференции — точны.
А
критики встретили Марину Степнову единодушным одобрением.
А
Вадима Левенталя — даже криками радости.
Вот
радость Л. Данилкина в «Афише»: «у Левенталя слух зрелого поэта, легкие молотобойца и ум молодого
математика… мудрость философа; это Мастер, настоящий, калибра раннего Битова».
Почитаем
этот «большой, умный, пронзительный русский роман», который, по мнению Газеты.Ру, уже не захлебывающейся
от радости, как Данилкин, «напоминает «Игру в бисер»,
как будто написанную Германом Гессе специально для журнала «Караван историй».
«Маша
Регина», первый роман Вадима Левенталя, попал в шорт-лист «Большой книги» этого сезона. Задача автора:
собрать, свести воедино разные читательские группы, по-своему бороться с
окончательным «разбродом» публики.
В
центре повествования — персонаж из сферы теле- и кинематографа: молодая
женщина-кинорежиссер, которая сделала себя сама, эдакая
selfmade-woman, происхождением из заброшенной,
неперспективной русской глубинки. С пьющим отцом и несчастной матерью. Она —
вырвалась, приехала в Петербург, поступила в Институт театра и кино, трудно,
порой впроголодь жила и училась, чрезвычайно быстро набрала известность, первые
ее ленты стали получать призы на престижных европейских и мировых
кинофестивалях… Позитивная история взлета — вперед и вверх, и дальше? (Чем-то
напоминает Валерию Гай-Германику, — но та все-таки
дочь вполне знаменитого в узких кругах литератора.) Но здесь была задача
показать прорыв девушки из провинции, сразу в авторское кино, да еще и сразу
увенчанное призами. Знания и утонченность берутся через бессонницу, а также
через связь с преподавателем, вытащившим девочку из отсеянных
на экзамене.
А
потом еще и рождение ребенка, и жизнь и работа за границей, и любовь, и слезы,
и заря, заря…
В
общем, почти сказка.
Почти.
Левенталь
расцвечивает сказку одним из любимейших жанров нашей телевизионной публики —
мелодрамой.
Поэтому:
любовь, любовь и еще раз любовь. И ее всевозможные модификации, как то:
влюбленность (девичья), знакомство, утраченные, казалось бы, надежды, встречи и
потери, жизнь со взрослым мужчиной, «увод» от законной
жены, бегство от мужчины, опять встреча, безответная любовь, взаимная любовь,
раз-люб-ление, опять любовь, жизнь без любви, любовь.
И все это чередуется: человеческое и профессиональное становление — мелодрама —
профессиональный рост — мелодрама — успех — мелодрама — неудача — мелодрама… Чередуется — и стягивается в единый узел: история жизни
как мелодрама молодой успешной режиссерши. Грамотно и
бойко выписанная, — казалось бы, все, что надо.
Но Левенталь идет дальше.
У Маши Региной, уже знаменитого режиссера (кстати, все
сценарии для своих фильмов Маша сочиняет сама — вернее, сначала рисует их. Талантливый человек талантлив во всем),
крадут — в Швеции, где она снимает сейчас свое последнее кино — ребенка, дочь
Аню. Крадет отец — беспринципный оператор, который женился на Даше,
которая была подругой Маши, еще когда они поступали
вместе в институт… Маша — талантливая, Даша — бездарная (актриса) и мстит Маше
через ребенка, притворяясь более хорошей для него матерью (мачехой)… Маша,
отдававшая работе всю себя и мало оставившая на дочь, пытается ее вернуть и
сходит с ума. На похищение дочери никак не реагирует родное посольство в лице
посла; Маша стреляет из реквизитного пистолета (?), попадая чуть ли не в
портрет главы государства (ужас какой), дочь по телефону уже не очень хочет с
ней разговаривать…
Приезжает
на премьеру своего фильма в Кельн, покупает новую юбку и бритву, чтобы побрить
ноги (деталь, однако); падает в ванной, теряет сознание, ее отправляют в
немецкий санаторий для душевнобольных, предполагая попытку суицида (бритвой для
ног?! не смешите меня). Немецкий врач, добрый доктор, пересказывает ей ее же
ленты… Конец фильма — то есть романа.
Итак,
идеи для изысканных фильмов (вроде того), прослоенные мелодрамой с похищением
ребенка, — или мелодрама, прослоенная киноидеями… И то и другое. Но только сами эти киноидеи
и киносюжеты при ближайшем рассмотрении недорого стоят.
Вот
первый фильм — по словам автора, стал «не просто кинопостановкой, а
самостоятельным явлением кинематографа» да еще и с «искрой гениальности». «В
какой-то момент зритель понимал, что он смотрит не кино про школьников, а
кровавую французскую историю». Но где и как сверкнула эта «искра», остается
неведомым. Так же как и со следующим фильмом, после которого «Регина стала
главным молодым европейским режиссером». Вообще-то это дело почти невозможное —
справиться с изображением мучительного гения, сверхталанта
(или даже просто — таланта). Но фильм «Минус один» сразу определяется как
сверхталантливый, и повествование съезжает к бывшему возлюбленному, к его жене,
— подробности связаны совсем не с творчеством, тем более — не с его муками,
муки здесь другие: «Вернувшись в гостиницу, Маша долго валялась на застеленной
кровати» и т.д.
А
фильм? А новый сценарий?
«…Чтобы
написать свой собственный сценарий для нового фильма, такой сценарий, от
которого ноги заходят ходуном, торопясь на площадку, и ради которого хочется
разодрать кому-нибудь глотку, чтобы только дали это снять». И что же? Что в итоге — каков, как теперь говорят, месседж
фильма? «Герою «Минус один», над нелепой беготней которого будет до боли в
животе смеяться весь мир, Маша делегирует свою страсть вырваться из
намагниченной области причин и следствий человеческого общежития».
Делегирует.
В
общем, автору несравнимо интереснее не киноидеи
создавать (и не очень-то получается), а писать совсем про другое: про
«девушек», которых хочется «целовать, целовать, целовать», «но чаще были
девушки, которых интереснее всего было раздеть и посмотреть, что у них между ног».
Возникает мысль, что если бы героиня, режиссер Маша Регина, гордость нового
европейского кино, лауреат и прочее, снимала то, о чем с таким любопытством и
неподдельным интересом пишет автор (и чему отдано подавляющее количество
страниц в романе), то и мы бы поверили в естественность дарования Маши. Про
детскую любовь, про провинцию, про пьющего отца и несчастную мать (лучшие,
по-моему, страницы), про смерть бабушки, про плацкартный вагон, про общагу…
счастья своего не знает режиссер Маша Регина! А оно лежало так близко, в
реальном опыте…
В
общем и целом, главная неудача Левенталя —
несовпадение заявки на новую героиню, с приписанными ей плодами
творчества. Как говорил Станиславский, не верю. Мелодрама — отдельно,
«высокое» творчество, art-cinema осталось голословным
авторским утверждением.
Кстати,
в отличие от захлебывающихся от радости критиков, читатели высказались гораздо
трезвее. Рядом с откровенно комплиментарным,
рекламным отзывом — «вкусно читаемый (какая стилистическая гадость. — Н.И.),
легкий, умный современный русский роман» в Интернете читаем: «Аннотация
заинтриговала, но предвкушение не оправдалось. Для меня это не литература» (Луговская Ирина).
* * *
Как
еще сегодня переплетаются высокое и массовое в современной прозе? Роман
Александра Терехова «Немцы» — книга социально резонансная, прозвучавшая,
точнее, даже прогремевшая по причине ее родства с реалиями московской
чиновничьей жизни. Слово читателю: «Автор, честь ему и хвала, сумел чуточку
приот-крыть настоящее лицо власти» (Сергей); «Жесткая проза, прививка от
симпатий к власти» (Алина). Терехов по природе своего дарования сочетает тягу к
откровенному и даже порой скандальному журнализму с литературной
изобразительностью. Повседневную тайную жизнь чиновничества он знает, как крот,
внедренный в эту закрытую касту; но он не может и не хочет оставить свой
материал на уровне фельетона; ищет (и находит) метафору: оккупанты (немцы).
Терехов составляет коллаж из реального и вымышленного,
non-fiction вкупе с ultra-fiction;
гротеск и газета в одном флаконе. Приближая текст к восприятию не очень
искушенного читателя, который, меж тем, понимает больше, чем предполагают
писатели («Любителям легкой литературы советую не беспокоиться, а всем
остальным смело рекомендую» — Бон Наталья), Терехов не забывает о своей
литературной сверхзадаче. В предыдущем романе, «Каменный мост», Терехов
маневрировал между интервью и исторической фантазией, перегружая текст, потому
что не мог оторваться от подробностей (и не хотел лишить их читателя); в романе
«Немцы» автор отнесся строже к отбору. Единственно что
он выпустил из своего внимания: если метафора так легко читается с самого
начала, то зачем же тогда внимательно следить и дальше за авторской мыслью —
только для того, чтобы умножать ее подтверждения? Да мы и так уже поверили!
Оккупанты!
Журналистская
составляющая таланта Терехова велика — вспомним его прекрасный очерк о высотном
доме, опубликованный в «Огоньке»; вспомним его «Крысобоя»
и non-fiction «Бабаева». Только вот парадокс: когда
Терехов сосредотачивается на non-fiction, он больше
выигрывает именно как художник. Чистота жанра есть чистота жанра. «Если
берешься сохранять подольше чужую жизнь, ты должен гнаться не за
выразительностью, а за полнотой — до последней искры, щепочки, до по-следнего
пера, а не отбирать потяжелей, и только бронзу…» («Бабаев»). Но Терехов не
хочет оставаться внутри жанрового гетто — он предпочитает расширять свои
возможности, надеясь продвинуться дальше по дороге к читателю. А читатель
реагирует. Положительно — «Книга очень понравилась!» (vs-mania).
Сдержанно — «Пожалуй, разочарование». Иронически: «Жизнь
чиновников показана ярко: портреты колоритны до карикатурности, трагические
увольнения, душераздирающие переводы с понижением в должности, душевные
потрясения получивших отставку. Эсхил с Софоклом отдыхают» (Учитель Симплетр).
Терехов
в «Немцах» — для ожидающего читателя — переслаивает жгучую современность,
концентрированную в метафоре («немцы»), с мелодрамой — главный герой и его
дочка, от которой его отрывает бывшая жена; дочь, которую он до безумия любит…
И
опять! Опять, как у Левенталя, —
впрочем, несмотря на то, что оба романа, и «Немцы», и «Маша Регина», попали в
один короткий список премии «Большая книга», их разделяет определенный период
времени, роман «Немцы» появился все-таки по времени раньше. Итак, дочь.
Пропажа дочери, украденная дочь, отобранная дочь! И бедная мать (у Левенталя), она же — отец (у Терехова). Страсти в клочья —
особенно к финалу. И оба они — Левенталь и Терехов — типичный Малахов: «…Дочь ему не
нужна… Не давал согласия на выезд, чтобы наказать… У
нас спокойная, любящая атмосфера в семье… — Он может приходить к дочери домой?
— Иск удовлетворить и назначить следующий график…» и так далее, вплоть до
финального, совсем уже слезоточивого свидания с подросшей дочерью «— Папа!».
При таком финале микшированными остаются все «оккупантские» страницы: побеждает
мело-драма; она всегда побеждает.
Елена
Шубина («Астрель») безошибочно помещает «Тетю Мотю»
Майи Кучер-ской в издательскую серию «Проза: женский род», а еще снабжает
обложку дивным женским портретом Модильяни, как бы возводя в четвертую степень
«женского» адресный посыл романа, уже удвоенный женским именем автора и женским
именем названия.
Надо
помнить, что из читателей шестьдесят процентов — читательницы…
И они любят читать про женские судьбы.
Майя
Кучерская вроде бы играет от противного. «Адюльтер — пошлое развлечение для
обитателей женских романов», — резюмирует ее героиня, в прошлом учительница —
вот уж женская профессия, в настоящем корректор — а кто встречал корректора-мужчину,
покажите его! Но — лишь играет. На самом деле — роман и впрямь женский, чуть ли
не пародийно женский, то, что называется «для девочек», и то, что называется умственный,
остронаблюдательный, интеллектуальный.
Кучерская
заманивает сюжетом читателя — но дело для самого автора не только в нем. Автору
страстно захотелось высказаться, высказаться напрямую и без оглядки, — а где и
как это сделать, не в газете же «Ведомости», где обозреватель М. Кучерская
печатает свои заметки? Там этого не то что не требуется — там такие высказывания по сути просто неуместны.
«Всех
их — режиссеров, продюсеров, телеведущих, актрис, певичек, сценари-стов, журналюг и представителей юмористического жанра — всех этих
блескучих раскрашенных старых и молодых баб с
внешностью блядей, собственных молодящихся ровесников, кое-кто, кстати, занимал
совсем недурные посты, и совсем еще юных, но уже лощеных мальчиков объединяло
одно — страстная, ненасытная любовь к деньгам. Все они или уже продались с
потрохами или готовились к сделке, кое-кто, впрочем, находился в творческом
поиске и, продавшись прежде, теперь искал клиента побогаче.
Взгляд его блуждал и не находил ни одного человеческого лица. Галдевшие,
чокавшиеся, постоянно двигавшиеся, распадавшиеся и сливавшиеся в новые группки
существа показались ему тогда извивающимся, жадным, влажным языком. Одних
слизнут, проглотят и не подавятся, других будут лизать до одури. И ни за что не
пропустят нужную задницу».
Такое автор может отдать персонажу, — не самому же себе. И
персонаж тут как тут, — ведь роман! И персонаж, как говорится, весьма
амбивалентный. Герой того самого «адюльтера», о котором
рассуждала его женская «составляющая», у которой, в свою очередь, «уши пылают»,
и «радость… ненормальная, жаркая».
Мелодрама?
Конечно, мелодрама. И написанная как можно мелодрамистее — безусловно, с учетом «запроса». Не
удивлюсь, если в «Большой книге» Кучерская получит приз читательских симпатий.
* * *
«Высокое
чтиво» — так обозначило одну из своих прозаических
серий издательство «Время», словно бы предчувствуя тренд более десятилетия тому
назад. И правда — тренд набирает писателей-сторонников. Литературу, пережившую
конец эпохи литературоцентризма, пишут те, кто, в
основном, формировался именно в ту достославную литературоцентричную
эпоху, даже — эпоху литературного бума. Более того: литературный бум (конец
80-х — начало 90-х) выпал как раз на период человеческого и литературного
становления и формирования не одного поколения. Ольга Славникова,
например, — если проследить ее путь, то он ведет от изысканной, даже
переусложненной прозы ко все более внятной. Вплоть до
романа с простым сюжетом «Легкая голова». Эпитет «легкий» относится к решающей
реалии повествования, — но и сама проза Славниковой
здесь претерпевает намеренную авторскую операцию по освобождению от излишних,
как, видимо, ей стратегически представляется, сложностей.
Почему
это происходит — один из главных вопросов меняющегося литературного пейзажа.
Одна из причин в том, что историческая драма оказалась серьезнее, а ее
последствия — катастрофичнее, чем ожидалось. Последствием оказался
неостановимый культурный оползень — от сползания в Средневековье в бывших
«наших» республиках Средней Азии и «нашем» Северном Кавказе (да и в Москве
примеров хватает). Писатель, чье самосознание было сформировано еще при литературоцентризме, на краю воронки изо всех сил
удерживается (да и то — не каждый), а в образованную оползнем воронку захватило
и крутит даже настоящего читателя, тянущего руку писателю для спасения.
Вот
тот литературный продукт, те книги, о которых шла речь выше, высокое чтиво, — это и есть спасительная, по мнению авторов,
веревка?
