Россия и революция: ретроспектива и перспектива

 

Об авторе | Андрей Михайлович Столяров — петербургский писатель. Окончил элитарную 239-ю физико-математическую школу, затем — биологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. По специальности эмбриолог. Несколько лет работал в научно-исследовательских институтах Санкт-Петербурга. Занимался тератогенезом (уродливое развитие животных и человека), экспериментальной биологией и медициной. Имеет множество научных работ.

Литературой занимается с 1980 года, опубликовал ряд статей по аналитике современности, шестнадцать художественных книг и книгу по футурологии «Освобожденный Эдем», член Русского ПЕН-центра. Лауреат нескольких литературных премий и Всероссийского интеллектуального конкурса «Идея для России». Эксперт Международной ассоциации «Русская культура».

 

 

Тема будущей революции, тема «быстрых реформ» стала актуальной в России только после неожиданных как для власти, так и для большинства россиян протестных шествий и митингов зимой 2011—2012 гг. Хотя в действительности обсуждение данной темы следовало бы начать лет на пять — на семь раньше: уже тогда стало понятно, по какому историческому сценарию движется наша страна.

С прогностическим осмыслением ситуации мы как всегда опоздали.

Однако даже сейчас, когда основные событийные реперы уже проставлены, когда тенденции выявлены, а позиции противоборствующих сторон определены, дискуссия о возможности революции все равно протекает почти исключительно в эмоциональном ключе. Господствует не аналитика, а публицистика, где оппоненты опираются не столько на внутреннюю механику ситуации, сколько на свое пламенное желание или такое же пламенное нежелание социальных и политических перемен.

Образуется невероятное количество пены, и разглядеть под ней реальное содержание удается с большим трудом.

Между тем и у революций, и у связанных с ними реформ существуют закономерности, которые во многом определяют ход событий.

Закономерности эти, как нам кажется, вполне очевидны.

Закономерность первая: свобода на баррикадах

Если попытаться в самых общих чертах определить вектор политических трансформаций Нового времени — начиная с Английской революции 1649 года до наших дней, — то легко заметить, что он представляет собой движение от автократических форм правления к демократиям.

Сразу же поясним, что под автократическими формами власти мы подразумеваем все те политические конструкты, которые не могут быть изменены путем свободного волеизъявления граждан — и монархии, и тирании, и различные диктатуры, и «партийные государства» китайского или советского образца, и «суверенные демократии», существующие сейчас в Белоруссии и России.

О наличии данного вектора свидетельствует простая статистика. В XVII веке автократические режимы представляли собой абсолютное большинство, исключение составляли лишь Швейцария и Нидерланды, сейчас же вполне устойчивое большинство представляют собой демократии. Более того, как уже отмечал Ф. Фукуяма, автократические режимы дискредитированы в сознании мирового сообщества¹. Ныне даже военные диктатуры, время от времени возникающие то здесь, то там, вынуждены, по крайней мере словесно, драпироваться под демократию. Придя к власти, они немедленно заявляют, что их авторитаризм — явление сугубо временное, они вынуждены идти на ограничение прав и свобод со скорбью в душе, но как только ситуация немного стабилизируется, страна вернется к демократической форме правления.

Также легко заметить, что трансформация власти внутри данного вектора совершалась в подавляющем большинстве случаев революционным путем. Свобода рождалась на баррикадах. Исключения тут были крайне редки. Во всей европей-ской истории можно отметить лишь две ситуации, когда инициативу демократических перемен брала на себя сама власть. Это Нидерланды 1848 года: король Виллем II распорядился подготовить указ, согласно которому абсолютная монархия Нидерландов превращалась в монархию конституционную, и Испания 1975 года: генералиссимус Франко тоже по собственной инициативе передал власть королю Хуану Карлосу I, после чего в стране начался период гражданских реформ. Однако даже в этих двух случаях преобразования были осуществлены под сильным внешним давлением. Европа в 1848 году просто полыхала от революций, и Виллем II, вероятно, решил, что лучше отойти в тень самому, чем ждать, пока возбужденные толпы пойдут на приступ дворца. А диктаторский франкистский режим представлял для Европы второй половины ХХ века такой явный анахронизм, что всем было понятно: дни его сочтены. Как, впрочем, были уже сочтены и дни самого испанского генералиссимуса.

Анализ революционного процесса в Европе ясно показывает, что автократиче-ская власть к самостоятельной демократизации не способна. Она не может преобразовывать самое себя. Единственным механизмом продвижения к демократии является революция.

Отметим еще один вполне очевидный момент. Процесс установления в стране демократии — это именно долгий неоднозначный процесс, а не быстрый триггерный переход по принципу «ноль» — «один». Демократия не может возникнуть сразу, во всем объеме, «из ничего». Она утверждается постепенно, этап за этапом, на каждом из них наращивая и укрепляя свою «корневую систему». Причина здесь за-ключается в том, что к демократии оказывается не способной не только авторитарная власть, но и в преобладающей массе своей сам народ. Это, вероятно, главная трудность всех структурных реформ. Перемены произошли, но в стране нет людей, умеющих жить в новой реальности. Мир изменился, но изменения еще не стали нормой социального бытия. Должно пройти время. Должно вступить в жизнь поколение, для которого демократия будет не инновацией, а традицией. Между тем ситуация в стране, как правило, ухудшается: старые механизмы разрушены, новые еще не работают, нарастает хаос, падает уровень жизни — именно поэтому в постреволюционный период так сильны пассеистические настроения², приводящие к диктатуре и реставрации. «Базовая революция» — та, с которой начинается продвижение страны к демократии, — обычно остается незавершенной. И поэтому именно требуется не один, а два или три революционных прорыва, чтобы принципы демократии окончательно утвердили себя. Англии для этого потребовались две революции с одной реставрацией между ними, Франции — три революции³, соответственно, с двумя реставрациями. То есть революционный процесс непрямолинеен, тут возможны разные отступления, обусловленные спецификой национальной истории. Тем не менее подчеркнем, что это именно вектор, именно реальный процесс — четко ориентированное, неуклонное преобразование власти, при котором демократия становится нормой, а не экзотическим исключением.

Каково положение России внутри этого вектора?

В России после революции конца 1980 — начала 1990 года, названной у нас «перестройкой», после бурных реформ и короткой, малоэффективной диктатуры президента Ельцина возник классический реставрационный режим. Повторяются в основных чертах особенности брежневского правления эпохи застойного социали-зма: та же имитационная демократия, те же ограничения на свободу слова и гражданский протест, те же избирательные репрессии в отношении оппозиции.

Правда, есть и ощутимая разница. Связана она с тем, что демократия, завоеванная революцией, в реставрационном периоде не исчезает совсем — она продолжает представительствовать в государстве, хотя и сильно редуцированная по главным своим осям. Поэтому каждый последующий реставрационный режим оказывается мягче, чем предыдущий. Реставрация Людовика XVIII и Луи-Филиппа была, несомненно, мягче, чем предшествовавший ей монархический абсолютизм, имперская реставрация Наполеона III была либеральнее, чем режим Наполеона I, представлявший собой, во всяком случае в самой Франции, типичное полицейское государство. Нынешняя российская реставрация также значительно мягче, нежели советский режим периода экзистенциального истощения: сегодня власть можно вполне открыто критиковать, оппозиционные партии, пусть «под давлением», но все-таки существуют, официальной идеологической диктатуры нет, правозащитные организации осуществляют свою деятельность вполне легально. Даже нынешний президент, во-преки всем сервильным высказываниям о необходимости «сохранять стабильность в стране», на третий срок подряд выдвинуться не рискнул, а был вынужден, соблюдая конституционный декорум, передать власть «преемнику». Принципы демократии стали в России частью реальности.

Вместе с тем аналогии с советским временем тоже вполне очевидны, что позволяет прийти к заключению: Россия сейчас находится именно в периоде реставрации. Революционный процесс в ней не завершен. А это значит, как принято писать в сериалах, продолжение следует.

Запрос на очередной этап социальных преобразований растет.

Россия, видимо, приближается к периоду баррикад.

Закономерность вторая: авторитарный тупик

Мы уже говорили выше, что автократическая власть к самостоятельной демо-кратизации не способна. Она стремится удержать то, что есть, и по возможности — навсегда.

Теперь рассмотрим данный тезис подробнее и сформулируем его так: никакая власть никогда не хочет реформ. Причем следует подчеркнуть, что именно никакая — ни автократическая, ни демократическая, и именно — никогда. Речь, конечно, идет о больших структурных реформах; политический макияж для закрашивания морщин дряхлеющего режима в расчет можно не принимать. Так вот, любая власть отчетливо сознает, что подлинные реформы — это ситуация высокой неопределенности, это новые правила социальной игры, это появление новых людей, это риск для существования самой власти, и потому оттягивает преобразования — сколько хватает сил.

Здесь сразу же обнаруживается принципиальная разница между демократи-ями и автократиями. Если демократическое правительство боится реформ, хотя необходимость их очевидна для всех, то такое правительство можно достаточно быстро сменить. Яркий пример этому — Великая депрессия в США. В стране экономическая катастрофа, банковский паралич, крах множества предприятий, теряют работу миллионы людей, а правительство Г. Гувера заявляет лишь о временных трудностях, которые вскоре будут преодолены. Все меры, им принимаемые, сводятся к закачиванию денег в банки — очень знакомый рецепт. В результате на ближайших выборах побеждает Ф. Рузвельт, который предлагает стране «новый курс».

Однако при автократической форме правления такого электорального механи-зма нет. Сменить власть простым «голосованием против» нельзя, и потому реформы, запрос на которые очевиден, всегда сильно опаздывают. Власть, как правило, пропускает тот короткий период, когда трансформацию общества или экономики можно было осуществить сравнительно мягким путем. Если из этих координат посмотреть на Россию, то все изменения, которых потребовала внесистемная оппозиция во время «протестной зимы», — свободная регистрация партий, устранение искусственных барьеров на выборах, реальная политическая конкуренция, объективный подсчет голосов — в действительности могли быть осуществлены еще при второй легислатуре В.В. Путина в 2004—2008 годах. Тогда, после стабилизации экономики, в момент роста уровня жизни, сопровождаемого к тому же «золотым дождем» нефтедолларов, просыпавшихся на страну, авторитет президента, социальная харизма его были достаточно высоки, чтобы избежать подростковых крайностей демо-кратии, вырождающейся иногда в катастрофический популизм. Ситуация не предвещала в будущем никаких угроз. На следующих выборах все равно победил бы тот, на кого указал бы нынешний президент. Парламент, конечно, мог бы стать менее управляем, но, честное слово, при нынешних политических технологиях это тоже можно было бы пережить. Зато оппозиция, получившая возможность расти, за это время успела бы существенно повзрослеть: организовать реальные, а не маргинальные партии, выдвинуть лидеров, которые стали бы известны стране, выработать программы, научиться правилам конкурентной борьбы. Россия вступила бы в эпоху цивилизованного политического бытия.

К сожалению, ничего этого сделано не было. Был выбран путь авторитарного «сырьевого распила», идеологическим выражением коего стала «суверенная демо-кратия»⁴. Политическое поле было грубо зачищено, все конкуренты устранены, проблемы были загнаны внутрь, начала накапливаться, по выражению С. Переслегина, «энергия отсроченных изменений», которая, достигнув критической величины, расплескивается теперь по улицам и площадям.

Поезд мирных преобразований ушел.

Российская власть упустила свой единственный шанс…

Другой аспект той же проблемы можно определить как «призрак доктора Гильо-тена». Суть его также очень проста. В условиях автократического государства и в ситуации опаздывающих реформ любое движение к демократии для власти смертельно опасно.

О чем свидетельствует история?

Вот Николай II собрал Государственную думу России в 1906 году, и чем эта Дума с первых же дней занялась? Она немедленно, всей яростью, обрушилась на правительство. Самого государя-императора, согласно тогдашним законам, критиковать было нельзя, но от министров, назначенных им, только перья летели. Авторитет власти сразу же покатился вниз. Чем это закончилось? Николая II расстреляли в Екатеринбурге. Вот Горбачев собрал Съезд народных депутатов СССР, и Съезд точно так же, всей яростью, какую имел, обрушился на правительство. Сначала министров потрошили, как кур, затем полетели камни в КПСС, и наконец дошла очередь до самого Горбачева. Где он, кто он теперь?.. Причем это не только в России. Можно вспомнить Долгий парламент, который собрал Карл I, английский король. Тоже был сделан шаг в сторону демократии. Чем Долгий парламент закончился? Королю отрубили голову. Или Генеральные штаты, собранные во Франции. Людовик XVI так же решил «посоветоваться с народом». Через три месяца Генеральные штаты объявили себя национальным собранием, то есть высшей властью в стране, а еще через некоторое время королю опять-таки отрубили голову.

Свидетельства истории очень наглядны. Призрак доктора Гильотена стоит перед глазами любой автократической власти. Преследует ее, как невыносимый кошмар. И потому можно быть абсолютно уверенным, что ни на какие реальные демо-кратические уступки нынешняя российская власть не пойдет. На декоративные — сколько угодно. На подкраску, подклейку, шпатлевку ветшающего режима, вероятно, будет потрачено немереное количество сил и средств. Был президент — стал на время премьер-министр. Была «Единая Россия» — стал «Общероссийский народный фронт». Фантазиям кремлевских политтехнологов предела нет. Однако не надо иллюзий. Никакая свобода на нас с неба не снизойдет. Никаких «честных выборов» мы никогда не дождемся. Не дай бог, на них победит оппозиция. Не дай бог, она образует устойчивое парламентское большинство. Ведь тогда немедленно возникнет главный вопрос: кто пилил, как пилил, где деньги лежат? Будут образованы комиссии по расследованию, будут открыты десятки, может быть, сотни уголовных дел. Многие из нынешних административных богов могут запросто оказаться в тюрьме.

К тому же всем памятны сюжеты недавней «арабской весны». Какова судьба Бен Али, президента Туниса? Бежал из страны, еле-еле успел, заочно приговорен к пожизненному тюремному заключению. Какова судьба Хосни Мубарака, президента Египта? Арестован, отправлен в тюрьму, отдан под суд. Какова судьба Муамара Каддафи, лидера Ливийской Джамахирии? Убит разъяренной толпой.

Это и есть авторитарный тупик.

Даже благие намерения автократического режима неизбежно приводят его к трагедии.

Осознает ли эту угрозу нынешняя российская власть?

Конечно, осознает.

Боится она такого исхода?

Конечно — боится до судорог.

Так что «суверенная демократия» будет удерживаться в России любой ценой.

Речь идет о жизни и смерти правящего меньшинства.

Просто так оно власть не отдаст.

Другое дело — есть ли у него возможности эту власть удержать?

Закономерность третья: пламя из-под земли

Для ответа на этот вопрос необходимо понять, что представляет собой революционная ситуация. По каким признакам ее можно диагностировать и какие симптомы указывают на близкий сейсмический катаклизм.

Существует классическое, по крайней мере для нас, определение, данное В.И. Лениным. Революционная ситуация — это когда верхи не могут управлять по-старому, а низы жить по-старому не хотят.

Однако, на наш взгляд, это слишком общая формулировка. Что значит «не могут» и что подразумевается под «не хотят»? Где конкретика? Где иллюстративный материал? Какие именно скрипты следует вывести на экран, чтобы получить точный социальный диагноз?

Нам представляется, что существуют два признака, тесно связанные между собой, наличие которых свидетельствует о том, что ситуация действительно стала революционной.

Первый признак — это «политический астигматизм».

Автократическая власть всегда живет в царстве иллюзий. Реальной обратной связи, обеспечиваемой свободой высказываний, у нее, как правило, нет, информация, поступающая наверх, фильтруется, по крайней мере частично, сервильной средой, власть видит и слышит лишь то, что она хочет видеть и слышать, а потому совершенно не чувствует действительного положения дел в стране.

Иллюзию поддерживает еще и то, что сохраняются все старые механизмы, которые работают просто в силу инерции: автоматически исполняются приказы вышестоящих инстанций, автоматически соблюдаются этика и эстетика традиционного социального поведения. Сквозь привычные декорации трудно разглядеть революционный бэкграунд.

Опять-таки обратимся к истории.

Вот Николай II в феврале 1917 года едет из Могилева, где находится Ставка Верховного Главнокомандования, в столицу империи — Петербург. И что он видит, прогуливаясь по платформам промежуточных станций? Он видит, как в струнку тянутся при его появлении офицеры, как собираются в отдалении толпы ликующих горожан, слышит восторженные приветствия, крики, он убежден, что армия и народ боготворят своего царя. Какая там революция? Какой может быть государственный переворот? И вдруг на подходе ко Пскову — абзац: путь перекрыт, движение остановлено, поезд отгоняют в тупик. Дальше как гром: Россия, государь, требует вашего отречения!..

Заметим, что точно так же, всего через восемь месяцев, внезапно, явились большевики. Кто мог это предугадать? Еще в марте 1917-го А.Ф. Керенский был царь и бог, спаситель Отечества, как писали газеты: «архангел, который огненным мечом поразит всех врагов», а уже в октябре, всего полгода спустя, будто лопнули небеса: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!».

Никакой революции не ожидал президент Туниса Бен Али. Ничего подобного не предвидел президент Египта Хосни Мубарак. Муамар Каддафи, если судить по его высказываниям, появлявшимся в СМИ, до последнего дня жизни был убежден, что народ Ливийской Джамахирии беззаветно предан ему, и эту веру ничем было не поколебать.

Неизвестно, о чем думает наш нынешний президент, выступая на «путингах», собранных для него «Единой Россией». Судя по телевизионной картинке, по его рас-троганному лицу, он так же уверен, что его власть незыблема — его поддерживает абсолютное большинство россиян.

Это вроде бы подтверждают и рейтинги.

Однако при этом выпадает из поля зрения очевидный факт. Большинство нынешнего президента — это пассивное большинство. Его можно привезти на автобусах — оно будет аплодировать, даже впадать в экстаз, но оно не пойдет сражаться на баррикадах — ни за президента, ни тем более за партию власти. Вообще: большинство никогда не делает революций. Революции всегда совершает пассионарное меньшинство. В момент октябрьского переворота численность Красной гвардии составляла всего четыре тысячи человек. Одних офицеров в Петрограде было тогда в несколько раз больше. Если учитывать только арифметическое соотношение сил, то прихлопнуть большевиков можно было в один момент. Однако арифметика в периоды социальных брожений ничего не решает. Здесь действует мистическая математика, парящая над убожеством цифр. Сражаться ни за Керенского, ни за Временное правительство, ни за свергнутого царя никто не хотел.

Вот чего обычно не принимают в расчет.

Баррикады возводятся не рейтингами, а людьми.

Власть обычно уповает на армию, полицию, внутренние войска. Она считает, что ограждена от «смутьянов» несокрушимой стеной. Но как только начинают звучать куранты революционной эпохи, могущество власти, которым она себя убаюкивает, развеивается как дым.

Второй признак — это тотальная дискредитация властных элит.

В моменты революционных подъемов власти уже не верит никто — ни оппозиция, ни «нейтральное большинство», ни даже близкие союзники власти. Авторитет власти падает до нуля, и негативно оценивается любой ее шаг.

Вот характерный пример. В годы Первой мировой войны члены царской семьи (Александра Федоровна с дочерьми) пошли медсестрами в госпиталь, чтобы помогать раненым. На первый взгляд, патриотический, благородный поступок. Однако какова была реакция народа и общества? Реакция была в основном такой: не цар-ское это дело — мужиков перевязывать!.. Или другой пример тех же лет. Идет суд по делу об оскорблении царской семьи. Судья спрашивает очевидца: «Скажите, свидетель, вы сами слышали, как обвиняемый позволил себе оскорблять его император-ское величество?» Свидетель по простоте отвечает: «Да как же, вашество. И чего только не нес! Я уж и то ему говорил: “Ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую, ругал”» (имелась в виду та же императрица Александра Федоровна)⁵. Похоже на анекдот, но ведь эту историю рассказывала вся Россия.

Настоящий взрыв анекдотов наблюдался и в советскую эпоху застоя. Рассказывали их все. Новые анекдоты появлялись чуть ли не каждый день. Вот, например, вызывают космонавтов на политбюро: «Американцы уже на Луну слетали, а вам задание от партии и правительства — высадиться на Солнце». Космонавты отвечают: «Товарищи члены политбюро, так ведь на солнце температура — шесть миллионов градусов, мы же сгорим!..» — «Вы что думаете, здесь дураки сидят? Ночью полетите!..»

По анекдотам, вероятно, можно диагностировать состояние власти. Заметим, что ни в первую, ни во вторую легислатуру анекдотов о нынешнем Президенте России практически не было. Политические анекдоты начали появляться только вместе с «преемником», и это свидетельствует о том, что именно здесь российская власть пересекла, по мнению общества, некий важный рубеж.

Венчает данный процесс серия коррупционных скандалов. Почему-то именно незадолго до революции скандалы, связанные с коррупцией, вспыхивают один за другим. То ли обостряется борьба внутри властных структур, то ли сама механика власти изнашивается настолько, что уже не способна гасить опасные внутренние колебания. Во всяком случае, и Франция перед революцией 1789 года, и Россия перед февральско-октябрьским катаклизмом буквально сотрясались от такого рода сенсаций. Даже советская власть, несмотря на всесущую и могущественную цензуру, не смогла сдержать эхо коррупционных разоблачений. Советским людям памятны и «дело фирмы «Океан», и «дело Елисеевского магазина», и «хлопковое дело», и «дело министра Щелокова». В дискредитации власти они сыграли немалую роль. Правда, это ни в какое сравнение не идет с вулканическим извержением дел о коррупции, которое обрушилось на Россию в последнее время. В коррупции обвиняются руководители Министерства обороны РФ, Министерства сельского хозяйства страны, в коррупции обвиняются руководители госкорпораций, губернаторы, депутаты Государственной думы и т.д. и т.п. Словно взорвался подземный гейзер и заливает грязью всех оказавшихся рядом с ним.

Вообще, аналогии с сокрушительным 1917 годом поразительные. Тогда верили самым фантастическим слухам о царской семье. Бог с ним, с Распутиным, но ведь считали, что у Александры Федоровны, императрицы, имеется в Царском Селе тайный телеграфный аппарат, оттуда проложен такой же тайный кабель в Берлин, и как только принимается какое-либо решение, сведения о нем тут же уходят в немецкий генеральный штаб. Казалось бы, полный абсурд. Какой может быть тайный кабель — через фронт, в воюющую с Россией страну? Каким образом удалось бы его проложить? И тем не менее — факт. После свержения монархии Временное правительство назначило даже специальную комиссию, которая искала этот «предатель-ский телеграф». Разумеется, ничего не нашли.

Не будем повторять слухи о нынешнем президенте, премьер-министре, их семьях, их окружении, которыми полон сейчас Интернет. Все равно — вымысла от реальности не отличить. Однако заметим, что этим слухам, подчас совершенно нелепым, верят десятки, возможно, сотни тысяч людей. И обратим внимание на следующую деталь. В первую свою легислатуру нынешний президент погружается на подводной лодке, садится за штурвал истребителя. Какова реакция общества? Молодец! Энергичный, деятельный человек, наведет порядок в стране! Сейчас президент ныряет за амфорой, летит на дельтаплане со стерхами, и каков общественный резонанс? В лучшем случае иронический: «мы не стерхи», в худшем же идет сплошной негатив: дескать, усугубляется глобальный кризис, непонятно, как жить, а он за амфорами ныряет, с ума сошел.

В общем, даже поверхностная диагностика определенно показывает, что в России назревает революционная ситуация. Верхи еще что-то могут, но низы — уже не хотят. Социальное брожение началось. Внутри вроде бы благополучной российской реальности тлеет темный огонь. И, вероятно, лишь вопрос времени — когда пламя, постепенно набирающее силу, вырвется из-под земли.

Закономерность четвертая: молодость мира

Анализируя революционную ситуацию в начале ХХ века, В.И. Ленин, авторитет которого в этой области подтвержден успехом российского Октября, полагал, что помимо факторов объективных, таких, например, как повышение активности масс, их готовность к самостоятельному революционному творчеству, существуют еще и факторы субъективные, недооценивать которые тоже нельзя.

В частности, субъективным, но важным фактором он считал наличие в стране партии, вооруженной революционной теорией. Он полагал, что только такая партия, имеющая конкретный социальный проект, может возглавить хаотическое движение масс и привести их к победе.

Ленин исходил из истории революционной Европы. Все европейские революции действительно имели четко сформулированные программы: свержение монархии, установление демократической формы правления, отмена сословных льгот, равенство всех граждан перед законом. Было понятно, что после победы следует делать. На разработанную программу опиралась в 1917 году и партия большевиков: построение социализма, уничтожение эксплуататорских страт, отмена частной собственности, переход земли и средств производства в руки народа. Не важно, что из этого впоследствии произошло. Важно, что первоначально такая программа была.

В этом смысле нынешняя Россия находится в структурной и идеологической пустоте. Нет ни партии, готовой взяться за гигантские преобразования, ни программы — как эти преобразования осуществить. Не считать же такой партией НБП⁶, и не считать же такой программой реставрацию советского социализма. Рассуждения же о правовом государстве, о социальном равенстве, о борьбе с коррупцией и т.д., которыми увлекается оппозиция, не имеют онтологической новизны. Все это уже зафиксировано и в Конституции, и в законах страны. В том-то и дело, что это все, по крайней мере формально, у нас уже есть. Оппозиционным партиям нечего предложить. Потому и ничтожен их электоральный ресурс. Оппозиция имеет на выборах не столько «за», сколько «против» существующего режима.

Значит ли это, что Россия к революции не готова?

Значит ли это, что нынешнее кипение пройдет «пузырями земли»?

Такие надежды, по-видимому, питает российская власть.

Нет, это не так.

У революции есть одно качество, которому ничего противопоставить нельзя. Это ее моральное превосходство над прежним политическим бытием. На данное качество указывал английский историк Маколей, исследовавший Реформацию и Французскую революцию 1789 года, на это же указывает и петербургский философ Б. Марков, исследующий современность⁷. Революция всегда провозглашает высокие принципы. «Свобода и справедливость» — вот что начертано на огненных знаменах ее. Революция — это нечто вроде первой любви. Кажется, что вот сейчас «она» скажет «да» и наступит счастье, к которому стремился всю жизнь. Питирим Сорокин, которого не заподозришь в сочувствии к большевикам, вспоминал, что после Февраль-ской революции, когда монархия пала, этому радовалась вся страна. И в Москве, и в Петербурге народ веселился, точно на Пасху⁸.

Вот в чем заключается привлекательность революций. Когда сотни тысяч людей вышли на центральную магистраль Манилы, после чего рухнул прежний филиппинский режим⁹, у них не было революционных партий и конкретных программ. Их вел только протест: ясное ощущение, что больше так жить нельзя. И когда сотни тысяч людей выходили на улицы в Тунисе, Египте и Ливии, ими тоже руководило одно — надежда на лучший мир. Будучи народной стихией, революция, по крайней мере на первом этапе, может обходиться и без политических партий, и без конкретных программ. Ей достаточно лозунгов, достаточно «энергии отсроченных изменений», которая материализует протест.

Можно указать еще на один принципиальный ограничитель, наличествующий сейчас в России. Многие, разумеется, видели фильмы о революции, снятые в советские времена, и, вероятно, обратили внимание на примечательный факт: «революционную массу», участников гражданских боев, в них представляли такие крепкие, заматеревшие мужики в возрасте сорока — пятидесяти лет. В действительности все было иначе. Ударную силу и Октября, и последующей Гражданской войны образовывала в основном молодежь. Это были крестьянские парни лет двадцати с небольшим, прямо от сохи, из деревни, забранные на фронт, просидевшие два-три года в окопах, научившиеся владеть оружием, убивать, а потом, когда армия развалилась, неудержимым потоком хлынувшие внутрь страны.

Уже замечено, что революциям способствует демографический максимум — когда накапливается избыточное количество молодежи, не имеющей в традиционном обществе перспектив. Революционный подъем в Европе в середине XIX столетия очень четко коррелирует с подъемом рождаемости — расплескивалась социальная энергетика, утилизовать которую старое общество не могло, а «беби-бум» (тоже подъем рождаемости), возникший на Западе после Второй мировой войны, породил неожиданный грандиозный протест, так и названный — «молодежными революциями». Молодежь строила баррикады, захватывала университеты, образовывала «коммуны», сражалась с полицией. Кстати, опять-таки: никаких партий во главе этих протестов не было и никаких социальных программ, кроме требований свободы, протестанты не выдвигали.

Молодежные революции конца 1960 — начала 1970 года, не привели к крушению политических режимов на Западе, но они принципиальным образом изменили весь западный мир: от классической демократии, защищающей интересы консервативного большинства, Запад перешел к демократии либеральной, защищающей интересы различных меньшинств. Напомним, что инновации — научные, технологические, социальные, которые определяют прогресс, — всегда продуцируются меньшинством, и потому охрана меньшинств, пусть даже страдающих чрезмерной экзотикой, создает потенциал для развития.

Так вот, специфически российский ограничитель заключается в том, что в России сейчас наблюдается явный демографический спад. Рождаемость в последние десятилетия была очень низкой, ее не хватало даже для простого количественного воспроизводства, в жизнь вступают так называемые «малочисленные поколения» — молодежи у нас в стране не избыток, а дефицит.

Главный ресурс революции формально представляет собой весьма небольшую величину.

Видимо, это тоже успокаивает российскую власть.

Однако данный ограничитель очень условен. Революции никогда не совершаются сразу во всей стране. Революции первоначально вспыхивают и побеждают в столицах — там, где географически локализована сама старая власть. А столица — это университеты и институты, это крупные фирмы и хорошо оплачиваемые места, куда устремляется провинциальная молодежь. Возникает высокая концентрация потенциально протестных сил, поддерживаемая к тому же динамикой плотных столичных коммуникаций. Неслучайно после молодежных революций на Западе и особенно после бурной «чехословацкий весны» в советском правительстве возникла идея о переводе Ленинградского университета куда-нибудь в Петергоф — там в случае молодежных волнений их легче блокировать.

Правда, методы физического блокирования были эффективны пятьдесят лет назад.

Сейчас сделать это будет гораздо труднее.

Молодежь уже овладела методами «гражданских инициатив», технологиями спонтанной сборки протестов, опирающимися на гетерархическую сетевую среду.

Не будет «центра», который можно было бы подавить. Ничто нельзя будет противопоставить стихии, накатывающейся сразу со всех сторон.

В общем, нынешняя российская власть напрасно убаюкивает себя слабостью и неорганизованностью оппозиции. Это тот же политический астигматизм, который, к сожалению, неизлечим.

Революционный ресурс в России имеется, и он, вероятно, достаточен для того, чтобы страна совершила внезапный социальный рывок.

Прогностические перспективы: «русская весна»
и «евразийская осень»

Наиболее интересны, конечно, прогностические перспективы. Произойдет в России новая революция или не произойдет? Каковы будут ее последствия для России? Чем станет страна в результате масштабного социального катаклизма?

На наш взгляд, есть два сценария предстоящих событий. Один из них, впрочем весьма условно, можно было бы назвать «русской весной», другой следовало бы охарактеризовать как «евразийская осень».

Сценарий «русской весны» исходит из того, что нынешняя Россия хоть и позиционирует себя как многонациональное государство, все же сохраняет вполне определенную имперскую суть, а при любых катаклизмах внутри империи от нее сразу же пытаются отделиться иноэтнические провинции. В России внутренний механизм такого процесса уже запущен. Современный российский патриотизм, почти открыто исповедующий доктрину «Россия — для русских», пусть даже по конституции все нации у нас равны, породил отчетливую этническую сепарацию, то есть постепенное обособление российских народов. В составе России уже сейчас наличествует ряд республик, где русское население является этническим меньшинством. Это семь республик Северного Кавказа, Татарстан (русские — 39,7%), Башкорто-стан (36,1%), Калмыкия (30,2%), Тува (16,3%), Чувашия (26,9%) и Якутия (37,8%)¹⁰. Следует также иметь в виду, что мировой практике известны случаи успешных сепаратистских проектов даже тогда, когда титульная нация изначально находилась на своей территории в меньшинстве¹¹.

Сейчас, в период определенной экономической стабилизации, этнический потенциал национальных российских республик манифестируется в основном в сфере культуры. То есть он имеет декоративный, по большей части музейно-демонстрационный характер. Однако революция всегда ведет к резкому ослаблению центральной власти, и тогда вовсе не исключено, что та же этничность может быть представлена в виде агрессивных национальных проектов, связанных прежде всего с обретением собственной государственности. «Дезинтеграционные процессы, ныне затрагивающие только в известной степени изолированный Северный Кавказ, станут достоянием всей России, от Тувы до Карелии». Повторится ситуация Октябрьской революции. Огненный пояс сепаратизма охватит страну. Причем можно нисколько не сомневаться, что Запад в лице Европы и США поддержит, например, великий якутский народ в его борьбе за свободу и демократию против тиранической власти России.

Вот когда может осуществиться мечта патриотов. Россия станет исключительно русским, национальным, точнее — этническим государством. Восторжествует лелеемое популистским сознанием «родство по крови». Правда, это вовсе не обязательно приведет к утверждению демократии, скорее наоборот: после очередной революции в России может возникнуть очередной реставрационный режим. «Весна», вопреки формальному климатическому сюжету, сменится унылой зимой. Будет реконструирована нынешняя застойная ситуация, и все те векторные закономерно-сти, о которых было сказано выше, вновь начнут себя проявлять.

Второй сценарий, «евразийская осень», является в значительной мере конспирологическим. Связано это с тем, что российская власть, как и всякая авторитарная власть, является непрозрачной для граждан страны, и мы можем только догадываться и о реальных мотивах ее, и о ее действительных целях, и о тех тайных стратегиях, которые разрабатываются в чиновно-кабинетной тиши.

Вместе с тем, определенные выводы сделать все-таки можно. Существуют до-статочно зримые предпосылки, позволяющие концептуализировать скрытый контент. Во-первых, российская власть угрозу революции все-таки осознает и лихорадочно ищет тот силовой ресурс, который бы позволил эту угрозу предотвратить. Во-вторых, в России присутствует ощутимый сегмент легальных и нелегальных мигрантов¹², большинство которых — выходцы из среднеазиатских республик, и данный сегмент необходимо каким-либо образом встроить в российскую жизнь, иначе возможны эксцессы наподобие «бунта предместий», которые уже полыхали в ряде западных стран. И в-третьих, за последнее время уже не раз высказывались осторожные мнения, причем на самом верху, представителями властных структур, что надо бы всех мигрантов в России просто натурализовать: превратить в юридических россиян, дать им гражданство, а также — все политические, социальные и экономиче-ские права. Неслучайно, по-видимому, и Президент России начал пропагандировать некий «Евразийский союз», подразумевающий самую тесную интеграцию с государствами Средней Азии.

Так вот, если суммировать данный материал, то вырисовывается вполне отчетливая этническая стратегия. Возможно, нынешняя российская власть намерена ощутимо трансформировать россиян — превратить их не в азиатский, конечно, но в евразийский народ, более пассивный и более послушный велениям власти.

Выгоды такой стратегии очевидны. «Азиатизация» электората резко повысит количество голосов, отданных на выборах за нынешний российский режим. Мигранты, новоиспеченные россияне, будут голосовать «автобусами», так, как укажет им «бригадир», и никакая демократическая агитация не сможет на них повлиять. По некоторым подсчетам, правда, заметим, достаточно спекулятивным, нынешний президент может рассчитывать на десять или даже на двадцать процентов дополнительных голосов. Внешние демократические приличия будут, таким образом, соблюдены, «суверенная демократия» обретет второе дыхание. В свою очередь, азиатизация армии, полиции и внутренних войск — а этот процесс, насколько можно судить, тоже уже идет — несомненно, повысит их стойкость в противостоянии революционной стихии. Силовой ресурс власти станет чем-то вроде мамлюков, султан-ской гвардии, элитных войск в средневековом Египте. Набранные из иноязычных народов, не имеющие никаких связей в местной среде, мамлюки зависели только от власти и потому сражались за нее до конца.

В плане же политического прагматизма будущий Евразийский союз очень напоминает Священный союз, созданный в Европе после победы над Наполеоном. Тогда «союз монархов», куда вошли Австрия, Пруссия и Россия, призван был удержать Европу от революций, что в какой-то мере ему удалось. Сейчас предполагаемый «союз автократий», видимо, будет решать ту же непростую задачу.

Повторим: это чисто конспирологическая гипотеза. И тем не менее множество косвенных фактов свидетельствует, что реализуется именно такой исторический вариант.

«Евразийская осень» может стать для России реальностью.

Однако, разумеется, не навсегда.

Революцию можно на некоторое время сдержать, но ее нельзя отменить. Она придет несмотря ни на что. Причем чем дольше будет задержка, тем масштабнее и сильнее будет последующий революционный взрыв.

Оба сценария в итоге дадут один результат.

«Евразийская осень» все равно закончится «русской весной».

Только эта сильно задержавшаяся «весна» может породить такой «паводок», который накроет собой всю страну.

Повестка дня: алеет восток

Какие выводы можно сделать из сказанного?

Революции, в отличие от государственных переворотов, не возникают из ничего, у них есть свои четкие исторические закономерности. Революции зарождаются в тот момент, когда всем становится ясно, что дальше так жить нельзя, когда в стране накапливается ощутимая социальная духота, когда нет перспектив, когда власть дискредитирована настолько, что ей больше не верит никто. Тайфун начинает свое движение, когда перемен жаждут все. Неожиданностью революция оказывается только для самой власти.

В России сейчас, несомненно, сложилась революционная ситуация. Однако бессмысленно, как это делают официальные СМИ, обвинять в данном факте демократическую оппозицию. Вину с больной головы на здоровую не переложить. Если в стране все в порядке, то никакие революционные маргиналы ничего сделать не могут. Они так и останутся маргиналами, социальными отщепенцами, маршалами без войск. Не смогли в свое время «расшатать ситуацию» ни «Красные бригады» в Италии, хотя и взрывали, и похищали, и убивали людей, ни «Фракция Красной Армии» в Германии (имеется в виду группа Баадер — Майнхоф), ни аналогичная японская «Красная Армия», ни французская «Аксьон директ». Даже легендарный команданте Че Гевара при всем своем опыте революционной борьбы не смог поднять на восстание боливийских крестьян.

Это еще одна особенность революций, на которую следует указать.

Революции пробуждают вовсе не Кромвели и Робеспьеры, не товарищ Ленин с товарищем Троцким, как бы они ни пылали революционным огнем, и уж конечно не Алексей Навальный с Ксенией Собчак. В революцию страну ввергают такие правители, как Карл I, английский король, Людовик XVI, французский король, Николай II, император всероссийский. И так далее. Неслучайно во времена советской власти ходил анекдот: политбюро ЦК КПСС решило наградить Николая II орденом Октябрь-ской революции. За создание в России революционной ситуации. Вполне возможно, что и нынешняя российская власть тоже будет когда-нибудь удостоена аналогичной награды.

И вот, пожалуй, самый важный момент. Обычно считается, что революция — это масштабное патологическое насилие, это социальный водоворот, сопровожда-емый гражданской войной и колоссальным количеством жертв.

В действительности — далеко не всегда.

Революция как механизм быстрого преобразования настоящего в будущее может осуществляться и сравнительно мягким путем. Двадцатый век дал примеры «бархатных революций», совершившихся в ряде европейских, бывших социалистических стран. Автократии уходили в небытие, просто потому что этого требовал весь народ. Кроме того, мы только что наблюдали сравнительно спокойные революции в Тунисе, в Египте, а до этого — «революцию роз» в Грузии и «оранжевую революцию» на Украине.

Так что надежда есть.

России, скорее всего, очередной революции не избежать. Все свидетельствует о том, что страна уже проскочила ту точку, когда назревшие преобразования можно было осуществить, в общем, безболезненно и легко. Мы попали в сужающуюся «воронку событий», и, конечно, финал можно по сценарию «евразийской осени» несколько оттянуть, но его невозможно предотвратить.

Энергия «отсроченных перемен» все равно прорвется.

России все равно придется сделать решающий шаг.

И потому лозунг дня, как нам кажется, должен быть совершенно иным.

Бороться следует не за революцию и не против нее.

Бороться следует за революцию «мягкого образца».

За революцию цветов, а не баррикад.

Рубеж веков показал, что цветы способны останавливать даже танки.

На наш взгляд, это сейчас единственная политическая позиция, которая имеет содержательный смысл.

 

  1  Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. — М.: АСТ, Ермак, 2005. С. 44—57.

  2  Пассеизм — любовь к прошлому.

  3  Революции 1830 и 1848 годов вполне можно рассматривать как единую революцию, осуществленную с небольшим перерывом.

  4  Более подробно о становлении «суверенной демократии» в России см. Столяров А. Будущий огонь // Нева, 2009, № 8.

  5  Оба примера взяты из книги петербургского историка Бориса Колоницкого «Трагическая эротика: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны». — М.: Новое литературное обозрение, 2010.

  6  НБП — национал-большевистская партия, созданная Э. Лимоновым.

  7  Маколей Т. Папство и Реформация // Звезда, 2000,  № 8. С. 106; Марков Б.В. Люди и знаки. Антропология межличностной коммуникации. — СПб.: Наука, 2011. С. 511.

  8  Сорокин П.А. Дальняя дорога: автобиография. — М.: Московский рабочий, ТЕРРА, 1992.

 9  Филиппинская революция — одна из первых, которую можно отнести к категории «сетевых». Призывы к протестам приходили на пейджеры и сотовые телефоны.

 10  Данные Федеральной службы государственной статистики. Всероссийская перепись населения 2010 г. Национальный состав населения по субъектам Российской Федерации. — http://www.perepis-2010.ru/results_of_the_census/results-inform.php

 11 Сотниченко А. Против течения: национализм в современном мире. // Нева, 2009, № 2. С. 170—171.

12  По словам главы Федеральной миграционной службы, законно в РФ работают около 2,3 млн мигрантов, при этом число нелегальных мигрантов может достигать 4 млн чел. // Демоскоп № 497—498, 6—12 февраля 2012 г.