Евгений Боратынский, человек судьбы
Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского. 1800—1844. Составитель А. М. Песков. — М.: Новое литературное обозрение, 1998. Тираж не указан.
Деталь всегда упряма.
Евгенией Боратынский прожил сорок пять лет, оставив после себя около полутора тысяч документально подтвержденных фактов собственной биографии включая письма: по тридцати на год, если рассчитывать в среднем. Как все-таки дьявольски много остается от повседневности!
Документу собственное содержание безразлично: с течением времени — излюбленным образом Боратынского — письма и откровения, казенные счета и прошения становятся одинаково равноправными по отношению к нам. Иными словами, тот факт, что “дрова в пол-аршина стоят 20 рублей сажень, за квартиры требуют непомерные деньги, за восемь скверных комнат платят до трех тысяч рублей”, любопытен не менее, чем то, что “мы рождаемся, чтобы умереть, и часом раньше или позже, но все равно надлежит покинуть навсегда этот крохотный атом, состоящий из праха и называемый землей” (из писем Евгения Абрамовича маминьке в Мару).
Когда летопись жизни и творчества собирается под одной обложкой — иными словами, когда она не рассеяна по собраниям сочинений и не размыта академическими рассуждениями, — она принимает форму концентрированного эквивалента судьбы. Случай с Боратынским — а вернее, с нынешней книгой — лучший тому пример. Тем паче, что с судьбой у Евгения Абрамовича отношения всегда были несколько замысловатые.
Судьба всегда давала ему два варианта, ставя перед мучительной проблемой выбора — в отличие, скажем, от Александра Сергеевича, который, не будь он в Михайловском, непременно оказался бы на Сенатской: какой, Ваше Императорское Величество, тут разговор!
Не то — Боратынский: начитавшись “Разбойников” Шиллера, он полагает заветы Моора руководством к действию и организует общество мстителей при Пажеском корпусе. Казалось бы — Шиллера кто только не читал! Но только одному — а именно Боратынскому — вздумалось принимать литературную судьбу на свой, витальный, счет.
“С самого детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив. В молодости судьба взяла меня в свои руки. Все это служит пищею гению; но вот беда: я не гений. Для чего ж все было так, а не иначе? На этот вопрос захохотали бы все черти” (из письма к Путяте).
Захохотали — и правильно бы сделали: нет ничего глупее, нежели задавать вопросы такого рода: надо просто поскорее делать правильные выводы. И Боратынский их сделал: дальнейшая его жизнь представляется цепочкой взаимовежливых уступок и соглашений между поэтом — и судьбой, что нынешняя летопись со всею яркостью подтверждает.
В конце концов он имел на подобное соглашение право: слишком дорогой ценой оно было получено.
Общество мстителей при Пажеском корпусе не прошло для шестнадцатилетнего Евгения Абрамовича безнаказанным. Кража черепаховой табакерки и пятисот рублей ассигнациями у отца “сокурсника” (“Мы выпили по рюмке ликеру для смелости и пошли очень весело негоднейшею дорогою”) была шагом, слишком вызывающим по отношению к судьбе: ответ ее был сокрушительным. Повелением Александра I февраля в двадцать пятый день 1816 года Боратынский и Ханыков были исключены из Пажеского корпуса с запрещением вступать в какую-либо службу, кроме солдатской.
Последствия шалости слишком хорошо известны: чуть меньше десяти лет в Нейшлотском полку, расквартированном в Финляндии. Именно там, однако, были написаны “пиесы”, принесшие Боратынскому первую славу. Покуда Евгений Абрамович стоял в позе изгнанника на финских утесах и пел о том, что
Как все вокруг меня пленяет чудно
взор!
Там необъятными водами
Слилося море с небесами;
Тут с каменной горы к нему
дремучий бор
Сошел тяжелыми стопами,
Сошел — и смотрится в зерцале
гладких вод!
слава его росла: в альманахах печатали стихи, хлопотами друзей готовилась книга. Судьба еще раз подтверждала свою схожесть с огромным маятником.
Как, впрочем, и время: ровно тридцать лет назад на этих же утесах стоял отец Боратынского, Абрам Андреевич, захваченный шведскими матросами в войне 1788 года. Мог ли знать он, что его нестрогий плен — лишь репетиция для сына, которого еще нет и в замыслах! Факт сей не уместился в нашем сборнике документов и писем — о нем смотри в другой книге Алексея Михайловича Пескова, которая так и называется: “Боратынский”.
Мы же — продолжим.
Маятник вообще можно считать символом судьбы поэта: уже в разночтениях фамилии Евгения Абрамовича — не то Баратынский, не то Боратынский, не то черт знает что — можно усмотреть след его амплитуды. Все у Боратынского двоится, все — по два раза с точностью до наоборот: от философии до биографии. Время и вечность, изгнание и отчизна, покой и буря, мысль — и чувство: все понятия обратимы и относительны. Певец утех — он же и певец утрат — знал об этом прежде всего из обратимости собственной судьбы, о которой наш простой народ сказал довольно незамысловато: нет худа без добра и от добра добра не ищут.
Поэтому, выйдя в отставку, Евгений Абрамович женился, не дожидаясь новых каверз со стороны “Провидения”.
“Все это время проклинал я тебя, Москву, московских, судьбу и Боратынского. Нужно было вам, олухам и сводникам, женить его! Чему вы обрадовались? ...ни за грош погубили порядочного человека. Законная <...> — род теплой шапки. Голова вся в нее уходит...” (Пушкин — Соболевскому) “Боратынский женился на дочери Энгельгардта-московского. Она мало имеет элегического, но бабенка добрая и умная” (Вяземский — Жуковскому). “Милый дружок мой Настя, нечего тебе говорить, как мне тяжело было с тобой расстаться и что грустного и нежного я о тебе передумал” (Боратынский — жене Настасье Львовне).
Брак был счастливый. Что касается судьбы, то амплитуда ее маятника все чаще и чаще оставляла свой след уже не в биографии, а в стихах Евгения Абрамовича. Самый потрясающий тому пример — большое и едва ли не лучшее в русской поэзии стихотворение Боратынского “Осень”:
И вот сентябрь! Замедля свой
восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет.
Седая мгла виется вкруг холмов;
Росой затоплены равнины;
Желтеет сень кудрявая дубов,
И красен круглый лист осины...
Все в этом тексте строится на контрапункте, главный образ которого — зерцало вод — появился у Боратынского еще в “пиесе” “Финляндия” семнадцать лет назад: смотри цитированный отрывок. Солнце — хладное, золото — неверное, три уровня на восемь строк: небо (верх), вода (низ), туман (средний план), луч, связующий оных — и красный лист осины, отчетливый, как закладка между страниц. (“...Поэт переводит пейзаж в мир внутренний и дает ему обширное звучание.” — умнейшая фраза из рецензии Шевырева). Разговор об “Осени” — чей маятник раскачивается с ходом строк все сильнее, с тем, чтобы остановиться в снегах зимы, — отдельная тема: нам интересно другое.
А именно тот факт, с какой практичностью пускал Евгений Абрамович уже непоэтический лес на собственные нужды. “Если положить доску по одному рублю, то десятина даст 3200. Сверх того остаются: третье тонкое бревно, которое пилится на тес, осиновый, и березовый лес, равно и горбыли, которые пилятся на дрова, макушки, которые пойдут на домашнее отопление и на кирпичный завод, который я хочу устроить в то же время” (Боратынский — Путяте, 1841 год, Мураново). А ведь это те самые осины и березы, о которых Боратынский так долго и много говорил в стихах! Что, впрочем, тоже — по законам огромного боратынского маятника...
Судьба завистлива. Чем больше хлопотал Евгений Абрамович об устройстве мурановского быта — чем больше хозяйских планов он строил — тем больше и больше судьбу искушал. Казалось бы, он совсем успокоился: перестал твердить о превратностях рока, о горькой судьбине, о меланхолии жизни и нравственной пользе. В хозяйских делах проявил удивительную смекалку, доходящую порой до ушлости — что, впрочем, всегда было свойственно русским литераторам. В начале сороковых отправился с женой и детьми в долгожданное заграничное путешествие: Берлин, Париж, Марсель (“Жители, коих я видел, не стоят русских ни сердцем, ни умом. Они тупы в Германии, без стыда и совести во Франции...”). Наконец — волшебная Италия. По пути в Неаполь он пишет самое безмятежное, мудрое и прозрачное стихотворение “Пироскаф”:
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских
матросов
Подняли якорь, надежды символ!
Судьбу, однако, не проведешь. Четверть седьмого утра в Неаполе она разыграла свой главный козырь, пятый туз, который всегда оказывается только в ее колоде: “Жена его была больна, и накануне доктор настаивал на необходимости пустить ей кровь. Это так встревожило Баратынского, что к ночи он сам занемог, а на другой день рано утром его не стало”.
Через десять дней в Петербурге вышел номер “Современника” со стихами Евгения Абрамовича, написанными в Италии. Еще через несколько дней гроб с телом Боратынского был доставлен морем из Неаполя, “земного Элизия”, в Петербург, “российскую преисподнюю”. Гроб был сработан из отличного итальянского кипариса по четыре рубля за доску.
Что делать! деталь — как и судьба — всегда упряма...
Глеб Шульпяков
