Анаит Григорян. Триста эссе о русской литературе. И.Н. Сухих. Русская литература для всех. Анаит Григорян
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 11, 2024

№ 10, 2024

№ 9, 2024
№ 8, 2024

№ 7, 2024

№ 6, 2024
№ 5, 2024

№ 4, 2024

№ 3, 2024
№ 2, 2024

№ 1, 2024

№ 12, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Анаит Григорян

Триста эссе о русской литературе

И.Н. Сухих. Русская литература для всех.СПб.: Лениздат, 2012.

 

Школьный курс классической русской литературы часто служит надежной прививкой против ее дальнейшего чтения. Иммунитет, как правило, сохраняется в течение всей жизни; при необходимости ревакцинация проводится известной фразой Аполлона Григорьева: «Пушкин — наше все». Причина этого, возможно, заключается в том, что прочие учебные предметы не ориентированы на определенный возраст изучающего и не требуют наличия у него каких-либо душевных свойств и опыта в дополнение к хорошей памяти и средним аналитическим способностям. Таблицу умножения, закон всемирного тяготения и тот факт, что Волга впадает в Каспийское море, теоретически можно усвоить в любом школьном и более старшем возрасте. С другой стороны, произведения, составляющие список обязательной к изучению в школе литературы, в абсолютном своем большинстве были написаны их авторами для взрослых. Из-за этого литература неожиданно становится для многих самым сложным и непонятным предметом.

Разобраться в «Отцах и детях», «Преступлении и наказании», «Войне и мире» в шест-надцать лет едва ли возможно, да школьная программа и не ставит перед собой такой мас-штабной задачи. Скорее, начинающий читатель должен впервые войти в великую библиотеку и впоследствии — непременно захотеть в нее возвратиться. Это возвращение, очевидно, и есть самая трудная задача школьной учебы. Однако мысль о возвращении к тому, что было темно, непонятно, давило неокрепший разум вечными вопросами и требовало невозможного душевного сопереживания, нередко непреодолима. Даже осознание того, что отказ от чтения классики равноценен отказу от понимания человека как мыслящего и чувствующего существа, не служит достаточно весомым аргументом против памяти о том уроке литературы, на котором был задан вопрос о взаимных чувствах Евгения Онегина и Татьяны Лариной.

Обвинить в этом учителей и учебники кажется столь же очевидным, сколь и несправедливым. Школьный учебник написан прежде всего для того, чтобы учить, а не развлекать и заинтересовывать, и в случае с математикой или географией он выполняет свою функцию. В то же время ограниченность всевозможными ГОСТами играет с учебниками по литературе злую шутку, — «благодаря» им пропадает желание читать не только сами эти учебники, но и читать вообще. Учебник, призванный открыть перед читателем двери библиотеки и стать надежным провожатым, становится одновременно железной дверью, вечно задвинутым засовом на ней и суровым ее стражем, изъясняющимся к тому же на чужом наречии.

Если исходить из того простого факта, что учебник математики есть, в сущности, «произведение математики», написанное математическим языком, что это математический текст, а учебник географии — текст географический, и так далее, то логичным выводом будет то, что учебник литературы должен быть даже не филологическим, но литературным текстом, художественным произведением.

«Русская литература для всех» — необычная книга; на сегодняшний день, пожалуй, единственная в своем роде. Это не только и не столько учебное пособие для школьников (ведь для школьников уже издан рекомендованный Министерством образования РФ большой учебный комплекс под редакцией Игоря Николаевича Сухих, учебники для десятого и одиннадцатого классов в котором — целиком авторские; настоящее издание представляет собой их отредактированную версию), сколько книга для тех, кто чувствует необходимость открыть или переоткрыть для себя русскую литературу, заново познакомиться с, казалось бы, знакомыми именами классиков и увидеть за этими именами судьбы, сами по себе достойные увлекательных романов.

«Однажды Чехов предложил своему редактору и издателю «сюжет для небольшого рассказа»: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям <…> выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…» (А.С. Суворину, 7 января 1889 г.).

<…>

В марте 1897 года у Чехова пошла горлом кровь и он оказался в московской клинике. Навестивший его издатель А. С. Суворин записал в дневнике: «Чехов лежал в № 16, на десять №№ выше, чем его “Палата № 6”… Больной смеялся и шутил, по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и спросил: “Разве река тронулась?” Я пожалел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, что не имеет ли связи эта тронувшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней тому назад он говорил мне: “Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: «Не поможет, с талой водой уйду»”».

Писатели и созданные ими персонажи становятся героями нового текста, главный из которых — само Слово, «родившееся» в середине X века неразборчивой надписью на разбитом глиняном сосуде, «которая читается то как горухща, то как — горушна, то как горунща, а переводится чаще всего как горчица».

«От этой надписи до первой известной русской книги, так называемого Остромирова Евангелия (1056—1057), — всего сто лет, а до великого «Слова о полку Игореве» — около двух веков. По историческим меркам, русская литература родилась почти мгновенно».

Трехтомник охватывает практически всю историю словесности до конца XX века, его перекликающиеся друг с другом главы-эссе (названия которых больше похожи не на заголовки глав учебника, а на титулы книг: «Экспозиция: роман с халатом», «Петербург: город странный, город страшный», «Мир: белое, черное, красное») складываются в самостоятельный рассказ, имеющий свою завязку, сюжет и [открытый] финал. Голос автора в этом рассказе звучит всегда живо и заинтересованно и никогда — навязчиво и нравоучительно.

«Двадцатый век завершился тем, что Россия еще раз, как и в 1917 году, изменила границы, название, государственный строй. Молодая Российская Федерация, вероятно, еще долго будет разбираться со своим прошлым, с наследием Российской империи и СССР. Меняются государственные праздники и государственные символы, резко поляризовано отношение к разным историческим фигурам и событиям. Но главным способом связи между тремя историческими Россиями, нитью преемственности остаются русский язык и русская литература».

«Из истории русской литературы я помню только то, что Грибоедов погиб в 1829 году при разгроме русского посольства в Тегеране. Потому что, когда мы это проходили, в класс вбежала мышь и учительница, испугавшись, бросила в нее классным журналом» (из разговора). Человеческая память устроена таким образом, что лучше всего запоминаются события, связанные с положительной эмоциональной реакцией, ярким впечатлением; в противоположность этому факты, изъятые из контекста, и в особенности даты, быстро забываются.

«Уже в XX веке писатель С.П. Залыгин сделал остроумное наблюдение из простого факта — сопоставления дат рождения крупнейших русских писателей-классиков, определивших лицо века. «В историческом плане эта классика явилась России и миру в одно безусловно чудесное мгновение. Год рождения Пушкина — 1799, Гоголя — 1809, Белинского — 1811, Гончарова и Герцена — 1812, Лермонтова — 1814, Тургенева — 1818, Некрасова, Достоевского — 1821, Островского — 1823, Салтыкова-Щедрина — 1826, Толстого — 1828. Одна женщина могла бы быть матерью их всех, родив старшего сына в возрасте семнадцати, а младшего — в сорок шесть лет».

В этот промежуток попадают и Тютчев, родившийся в 1803 году, и Фет, год рождения которого — 1820-й. Лишь Чехов оказывается одинокой фигурой среди русских классиков, писателем без поколения: между ним и Толстым — 32-летняя бездна».

Тщательный подбор цитат из художественных произведений, литературоведческих статей, исторических документов делает текст «Русской литературы для всех» единым пространством, в котором беседуют, соглашаются и спорят друг с другом писатели, философы и критики, нередко жившие совсем в разные эпохи.

«В конце жизни Фет пишет стихотворение «На качелях» (26 марта 1890 г.).

 

И опять в полусвете ночном
С
редь веревок, натянутых туго,
На доске этой шаткой вдвоем
Мы стоим и бросаем друг друга. <…>

 

Правда, это игра, и притом
Может выйти игра роковая,
Но и жизнью играть нам вдвоем —
Это счастье, моя дорогая!

 

Один из критиков, зная о возрасте и семейном положении Фета, издевательски написал: «Представьте себе семидесятилетнего старца и его “дорогую”, “бросающих друг друга” на шаткой доске… Как не обеспокоиться за то, что их игра может действительно оказаться роковой и окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков!»

Фет обидчиво пожаловался старому другу Я.П. Полонскому: «Сорок лет назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье ее трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марией Петровной качаюсь» (30 декабря 1890 г.)».

«Русская литература для всех» — книга-ключ, с помощью которого читатель может отомкнуть замок на дверях великой библиотеки, книга-провожатый, всегда готовая подсказать, на какой полке искать нужный том, книга-собеседник — серьезный и одновременно ироничный.

«Многие современники заметили и описали появление Есенина в известном символистском салоне Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус (Есенин тоже вспоминает о нем в фельетоне «Дама с лорнетом», 1924—1925). Вот как — по-толстовски сопоставляя видимое, сказанное и подразумеваемое — рассказал о нем близкий к футуризму и знавший толк в авангардистском эпатаже филолог В.Б. Шкловский:

«Есенина я увидел в первый раз в салоне Зинаиды Гиппиус, здесь он был уже в опале.

— Что это у вас за странные гетры? — спросила Зинаида Николаевна, осматривая ноги Есенина через лорнет.

— Это валенки, — ответил Есенин.

Конечно, и Гиппиус знала, что валенки не гетры, и Есенин знал, для чего его спросили. Зинаидин вопрос обозначал: не припомню, не верю я в ваши валенки, никакой вы не крестьянин.

А ответ Есенина обозначал: отстань и совсем ты мне не нужна» («Современники и синхронисты», 1924)».

Трехтомник включает более трехсот глав-эссе, однако и этот объем кажется недостаточным: на его страницах не нашлось места Андрею Белому, Андрею Платонову, Владимиру Набокову, Александру Куприну и многим другим поэтам и прозаикам XX века. Связано это, конечно, с «давлением» школьной программы, на которую, хоть и будучи самостоятельным изданием, все же ориентирована книга. Литературный канон требует для своего формирования продолжительного времени: произведения, этот канон составляющие, должны быть проверены на свою «вневременность», потому нам так легко говорить о классиках XVIII и XIX веков и так трудно — о писателях века XX, в котором мы, несмотря на показания календаря, все еще живем.

В начале 2013 года в издательстве «Время» вышла книга Игоря Николаевича Сухих «Русский канон. Книги XX века», в которой автор предлагает собственный канон из тридцати авторов и тридцати трех книг, ставших знаковыми для XX века и принадлежащих уже «большому времени», то есть времени некалендарному и неисторическому. Среди них «Чевенгур» Платонова, «Дар» Набокова, «Сентиментальные повести» Зощенко, «Характеры» Шукшина, «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева и другие произведения, которым не нашлось места в трехтомнике. Список авторов и книг, представленный в «Русском каноне», очевидно, тоже можно расширить (сам автор «Канона» включил бы в него «Факультет ненужных вещей» Юрия Домбровского и «Территорию» Олега Куваева, а автор этой рецензии — «Школу для дураков» Саши Соколова и «Чапаева и Пустоту» Виктора Пелевина), но «окончательный литературный канон» создать в принципе невозможно — если его «центр» и будет для всех более или менее очевиден, то «периферия» всегда будет размытой и неопределенной, оставаясь территорией личной свободы читателя.

«Понятие канона как собрания ключевых литературных текстов исторично. Канон задает список авторов и произведений, которые существуют в большом времени, становятся классиками, вечными спутниками национальной, а далее и мировой литературы.

<…>

В современном «проективном» мышлении, где истина заменяется модой, познание — манипуляцией, а главным аргументом становится количество продаж, формирование канона (не всегда осознанно) пытаются представить по образцу создания бестселлеров. Великого писателя создают якобы не какие-то особенные, выдающиеся качества его произведений (о вкусах, как известно, если и спорят, то их нельзя передать и доказать), а обстоятельства внешние, случайные: усилия критики и рекламной журналистики, авторские и издательские манипуляции, опять-таки связанные с рекламой.

“Как Пушкин в гении вышел” — заглавие одной вполне серьезной книжки. Предполагается, таким образом, что, сложись обстоятельства чуть по-другому, гения можно было сделать не только из Дельвига, но даже из Булгарина, а канонизированных Белинским Гоголя, Лермонтова и Кольцова заменить Нарежным, Бенедиктовым и Егором Алипановым. Такая очень “современная” логика вызывает у меня принципиальное несогласие».

Едва ли к этому можно что-то добавить, разве что понадеяться на то, что большое время действительно расставит по местам все сиюминутные тенденции. Книги Игоря Николаевича Сухих — приглашают к размышлению и дискуссии. Биологическому организму человека дана только одна жизнь, и ни одна наука пока не в состоянии создать для него новую; литература же дает человеку возможность прожить сразу несколько, а то и множество разных жизней. Всего только и нужно — научиться читать.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru